Вспоминая Камо

[Harib]

27 мая - день рождения Камо (партийный псевдоним Тер-Петросяна Симона Аршаковича). Камо родился в семье состоятельного подрядчика. Его мать, молодая и красивая женщина (Камо родился когда ей еще не было 16 лет) души не чаяла в старшем сыне. Когда маленький Семон увидел, как пьяный отец избивает мать, он схватил подвернувшийся под руку топор и вошел в комнату с такой решительностью, что отец в испуге выпустил свою жертву…

«Пока душа спит, человек думает о себе, - говорила мать Камо, - когда душа просыпается, человек думает о других. Душа у тебя рано проснулась, Сенько, бедный Сенько, душа не даст тебе спокойно жить».

Камо, человек с рано проснувшейся душой, пришел к выводу, что только Революция способна разбудить души людей, чтобы не погибли бы добрые, надо поднять оружие на злых людей.

Можно ли с высоты своего времени обвинять Камо, когда в его время Революция стала смыслом жизни для очень многих людей? В свое время Сервантес позволил себе посмеяться над Рыцарем Печально Образа. Однако писатель не позволил себе смешаться с улюлюкающей толпой, которая забросала Дон Кихота камнями.

Сейчас в адрес Камо летит немало камней: его однозначно объявляют бандитом, рецидивистом, сумасшедшим типом. А один генерал-профессор заявил, что полусумасшедший Камо, которому после революции стало скучно жить, на велосипеде нарочно наехал на грузовик и погиб…

Бесспорно, Камо нельзя оставлять в числе героев. Но можно ли его безоговорочно включать в число бесов?

Как известно, Христос не отверг меча, он только отказался, чтобы его защищали мечом. Однако если первые христиане предпочитали муки, то другие сочли возможным подвергать мукам других, считая, что помогают им спасти их грешные души. Человеческие страсти могут умело прикрываться высокими идеями.

Революция вырождалась быстрее христианства. В отличие от Камо, его жена Соня, понимала и чувствовала, что беспощадная, революционная борьба с мировым злом, породит новое зло, жертвами которого станут благородные идеалы революции и многие революционеры. Слишком высоко возвышалась голова Камо над вырождающейся революцией и эту голову снесли. Всего на три года переживет Камо другой герой гражданской войны - Котовский. Иудам от революции благородные робин гуды были не нужны и даже опасны.

Думается, что человек, который встал на защиту своей матери, человек, который мог встать на защиту неизвестной ему старухи, заслуживает того, чтобы мы отнеслись к его трагедии с пониманием и сочувствием…

[Kars]

Камо - полоумный преступник-рецидивист, возведенный в ряды героев большевиками - такими же полоумными преступниками-рецидивистами. О каком «понимании» может идти речь?

[Harib]

Камо - полоумный преступник-рецидивист, возведенный в ряды героев большевиками - такими же полоумными преступниками-рецидивистами. О каком «понимании» может идти речь?

Карс, позвольте мне повторить и обратить Ваше внимание на два предложения из моей темы.

Бесспорно, Камо нельзя оставлять в числе героев.

Но можно ли его безоговорочно включать в число бесов?

[Pandukht]

Камо - хороший ученик репетитора Сталина

Велосипед - самое то...

Камо всю жизнь помнил детский сон: дед-священник открывает сверкающую золотую книгу: “Здесь написано, что ты проживешь сто лет”. Погиб, однако, в сорок в феврале 1922-го, по-дурацки. Говорят: смерть, мол, неслучайная, слишком много знал. Но вспомните: по-дурацки погибли полковник Лоуренс, альпинисты Абалаков и Балыбердин, недавно — десантник Анатолий Лебедь... Список можно продолжать. Именно таким мужикам — суперкрутым, тысячу раз видавшим смерть в лицо — судьба словно однажды говорит: “Все, парень! Уж тебе-то давно пора!” И на пустом месте кувыркаются мотоциклы, подламываются табуретки...

Вот и Камо. Из Москвы он напросился в Тифлис, чтобы готовить революцию в Персии. Сорвалось. До поры назначили начальником таможенного округа. Не раз предлагали машину. Отказывался: революционер не вправе использовать чужой труд (шофера). Лошадь? Лишние заботы! Вот велосипед — самое то. На велосипеде и ехал в 11 вечера домой по пустынному Верийскому спуску. Держался слева, катил вниз, набирая скорость. Навстречу справа поднимался грузовик. Одновременно въехали на поворот. Камо на всем ходу ударился о крыло машины. Отбросило, при падении головой ударился о брусчатку. Умер в больнице, не приходя в сознание. Напомним, что у него давно был поврежден правый глаз (когда-то снаряжал бомбу, взорвалась), поле зрения справа сильно сужено, — а грузовик как раз справа и оказался. Мог элементарно не рассчитать расстояние. Или — внезапный приступ мигрени, которыми Камо страдал. А тут от боли все плывет перед глазами. Вообще, начальником тифлисской ЧК был тогда его старый друг Котэ Цинцадзе. Малейшее подозрение — этот бы из кого угодно душу вытряс. Да и за что было Камо убивать? Его политико-уголовными подвигами советская власть всегда гордилась. Бесчисленные книги, фильмы... И когда открылись архивы, ничего принципиально нового мы про этого человека не узнали. (Его люди иногда ликвидировали провокаторов? Так это подразумевалось!) Всплыли, скорее, всякие попутные сюжеты. В том числе, связанные с самой знаменитой операцией Камо — экспроприацией на Эриванской площади.

Ограбить по-тифлисски

13 июня 1907 г. в 11:00 на Эриванской площади в Тифлисе члены боевой группы Тифлисской организации РСДРП (большевиков), возглавляемой Камо, атаковали два фаэтона, на которых перевозились деньги для местного отделения Госбанка. Бросили несколько бомб, стреляли. Погибли трое конвойных казаков и двое городовых. Плюс одиннадцать раненых: другие казаки и полицейские, прохожие. Сам Камо в форме армейского капитана как бы случайно проезжал на пролетке мимо. Ему перебросили мешки с деньгами, он, ругаясь и паля в воздух, умчался. По пути встретился несшийся в экипаже на грохот разрывов полицейский офицер. Камо крикнул: “Деньги спасены! Скорее на площадь!” Позже этот офицер от стыда застрелился на могиле матери. Взяли тогда 241 тыс. рублей — на нынешние деньги более 5 млн долларов.

Тонкая материя “старой задницы”

Автор данного текста когда-то занимался блистательным Александром Богдановым — мыслителем, писателем-фантастом, создателем советской системы переливания крови, а в описываемое время — активным большевиком, “главбухом” Первой русской революции. Помню, ахнул, когда в архиве увидел рассекреченные письма Камо Богданову. Ага! Сейчас я узнаю, какие страшные тайны советская власть скрывала от народа! Власть и впрямь скрывала жуткие вещи. Например, где-то Камо называл Плеханова “старой задницей”. Или жаловался: Ленин ему, Камо, долго объяснял философское понятие “материя”, а он, Камо, ничего не понял... Однако, что характерно, в письмах — ни одной грамматической ошибки! А ведь русский не был для Камо родным! Его русскому начинал учить Сталин — тогда еще Сосо Джугашвили. Юный Симон Тер-Петросян после смерти матери не ладил с отцом, из родного Гори сбежал к тетке в Тифлис. Хотел пойти в армию вольноопределяющимся, но требовалось знание главного языка империи. Тетка наняла репетитора, молодого земляка-горийца — того самого Сосо. Он ученика и свел с революционерами. Но, конечно, самым интересным было другое — документ, написанный Богдановым в мае 1913 г. и озаглавленный “История “Частной Финансовой группы с-д большевиков”. В нем — история тех самых взятых на Эриванской площади денег.

Уравнение с тремя неизвестными

Тут такая тонкость. По-бандитски напав на инкассаторов, люди Камо нарушили не только российские законы, но и партийные обязательства. Ведь на V (Лондонском) съезде большевиков в 1907 г. было принято “принципиальное” решение: больше никаких экспроприаций! Мы, социал-демократы, — серьезные политики, уголовщина не к лицу. Но, как заметил однажды тов. Троцкий, “на Кавказе, где живы были традиции романтического разбоя и кровавой мести, террористическая борьба нашла смелых исполнителей”. Во время съезда у тов. Ленина состоялась встреча с лидером кавказских большевиков тов. Сталиным, сообщившим, что у тов. Камо есть одна идея. Договорились так. Камо и его ребята грабят инкассаторов как частные лица. Но деньги передают (негласно) Большевистскому центру, а конкретно — особо тайной “Финансовой группе” (“коллегии трех”) в составе тов. “Х”, “Y” и “Z”. “Х” — это шеф большевистской Боевой технической группы Леонид Красин, “Y” — Богданов, а “Z” — Ленин.

Отличался фантастической отвагой, волей, изобретательностью

Камо (настоящее имя Симон Аршакович Тер-Петросян) родился в 1882 г. в Гори. В 19 лет примкнул к революционному подполью, позднее — к большевикам. Активно участвовал в распространении листовок, транспортах прокламаций, организации тайных типографий. В 1905 г. — во главе дружины боевиков, в бою с казаками пять раз ранен, его дважды вешали, страшно избили. Из тюрьмы бежал. Отличался фантастической отвагой, волей, изобретательностью. “Экс на Эриванской” — один из многих его уголовно-революционных подвигов. В ноябре 1907 г. по требованию царских властей был арестован в Берлине. Россия добивалась выдачи. Чтобы избежать петли, Камо симулировал сумасшествие и, в частности, нечувствительность к боли. Во время экспертиз, не дрогнув, выдержал настоящие пытки. В Тифлисе из психбольницы бежал. В 1912-м, раненый при очередном “эксе” (грабили почту), попался. Камо грозили четыре смертных приговора, однако он попал под амнистию в честь 300-летия дома Романовых и получил 20 лет. Освобожден Февральской революцией. В Гражданскую войну возглавлял диверсионный отряд в тылу белых.

Деньги портят отношения

Богданов пишет: из захваченных денег группа Камо “23 тысячи решила оставить на подготовку новых актов”, а 218 тысяч передать “на общепартийные дела”. Принято считать, что большевистская верхушка на добытые от “эксов” “бабки” по кабакам жировала. Вопрос спорный: тот же Богданов, сидя на тысячах, жил на копейки. Но разлетались средства быстро: уходили на издание газет, литературы, на содержание работавших в подполье профессиональных революционеров. При этом 100 тысяч “тифлисских” рублей оказались в крупных 500-рублевых купюрах. Их номера полиция опубликовала в прессе, дала информацию за рубеж. И если “чистые” 118 тысяч кончились уже к декабрю 1907-го, то с 500-рублевками началась эпопея: их пытались менять, при этом несколько человек попались. Тайное стало явным. А параллельно с сюжетом уголовным развивался сюжет политический: среди социал-демократов вообще и внутри большевистской фракции в частности пошел раздрай. Появились левые большевики, правые, разные фракции, одновременно Ленин выдавливал из руководства партии Богданова и Красина (трем медведям не жить в одной берлоге!). И началась долгая, запутанная склока: разные группировки претендовали на “кавказскую добычу”, выясняли отношения, угрожали друг другу “третейскими судами”. В итоге часть денег за невозможностью использовать просто сожгли. Часть, все же обмененная на франки, досталась совсем посторонним людям — группе “Вперед”, которую Богданов создал в пику Ленину и из которой Богданова друзья-товарищи вскоре выперли. Ленин из “Финансовой группы” вышел: он (отдельная авантюра) перевел на себя другой денежный поток — наследство московского фабриканта-идеалиста Н. Шмидта.

А в октябре 1911-го Камо попросил членов “коллегии трех” о помощи. Не себе — товарищам. Тем, кто брал инкассаторов на Эриванской площади. За это время кто-то уже погиб, кто-то ждал виселицы, несколько человек умирали от чахотки. Нужны были деньги на взятки, лечение. Ленин сказал, что и рад бы — да уже к кавказским деньгам отношения не имеет. У Богданова и Красина оставались жалкие две с небольшим тысячи франков. Их Камо и отдали. Он уехал с благодарностью к людям, которые хотя бы повели себя “по понятиям”.

...Друзья Камо от чахотки умирали по простой причине. Тифлисская “боевая группа” была невелика: семеро лихих сорвиголов. Жили они в условиях жесткой конспирации — то есть постоянно прятались, неделями сидели в общем помещении, опасаясь даже ночью нос высунуть. Нередко голодали, экономили на всем. Большевичка Т. Вулих вспоминала, как однажды пришла к ним на явку, а двое парней лежат под одеялами: извини, штаны вконец изорвались, других нет, ждем, когда из починки принесут. Долго ли при такой жизни от одного туберкулезника заразиться остальным?

Идеализировать этих людей неохота: они убивали, грабили. Но какие-то черты вызывают уважение. И при мысли, что кто-то ради Великой Идеи лез под пули, умирал в петле, харкал кровью, а как пришла нужда, узнал, что давно и “бабки” его другие хитро попилили, и начальники, которым верил, перегрызлись, — как-то обидно становится.

Впрочем, если так вообще устроена жизнь, почему иначе должна быть устроена революционная борьба?

Сергей Нехамкин

[Pandukht]

“Был он своеобразно красив, особенной, не сразу заметной красотой”

В ноябре — декабре 1905 года на квартире моей, в доме на углу Моховой и Воздвиженки, где еще недавно помещался ВЦИК, жила боевая дружина грузин, двенадцать человек. Организованная Л. Б. Красиным и подчиненная группе товарищей-большевиков, Комитету, который пытался руководить революционной работой рабочих Москвы, — дружина эта несла службу связи между районами и охраняла мою квартиру в часы собраний.

К ночи утомленные трудом и опасностями дня дружинники собирались домой и, лежа на полу комнаты, рассказывали друг другу о пережитом за истекший день. Все это были юноши в возрасте восемнадцати — двадцати двух лет, а командовал ими товарищ Арабидзе (артист грузинской драмы т. Васо Арабидзе), человек лет под тридцать, энергичный, строго требовательный и героически настроенный революционер.

Арабидзе был первый человек, от кого я услышал имя Камо и рассказы о деятельности этого исключительно смелого работника в области революционной техники.

Рассказы были настолько удивительны и легендарны, что даже в те героические дни с трудом верилось, чтобы человек был способен совмещать в себе так много почти сказочной смелости с неизменной удачей в работе и необыкновенную находчивость с детской простотой души. Мне тогда подумалось, что если написать о Камо все, что я слышал, никто не поверит в реальное существование такого человека, и читатель примет образ Камо как выдумку беллетриста. И почти все, что рассказывал Арабидзе, я объяснял себе революционным романтизмом рассказчика.

Но, как нередко случается, оказалось, что действительность превышает “выдумку” своей сложностью и яркостью.

Вскоре рассказы о Камо подтвердил мне Н. Н. Флеров, — человек, которого я знал еще в 92 году в Тифлисе, где он работал корректором в газете “Кавказ”.

Года через два, на острове Капри, снова поставил передо мной фигуру Камо Леонид Красин. Мы вспоминали товарищей, и он, усмехаясь, спросил:

— А помните, в Москве вас удивило, что я на улице подмигнул щеголеватому офицеру-кавказцу? Вы, удивясь, спросили: кто это? Я назвал вам: князь Дадешкелиани, знакомый по Тифлису. Помните? Мне показалось, вы не поверили в мое знакомство с таким петухом и как будто даже заподозрили меня в озорстве. А это был Камо. Он отлично играл роль князя! Теперь он арестован в Берлине и сидит в таких условиях, что, наверное, его песня спета. Сошел с ума. Между нами — не совсем сошел, но это его едва ли спасет. Русское посольство требует его выдачи как уголовного. Если жандармам известна хотя бы половина всего, что он сделал, — повесят Камо.

Когда я рассказал все, что слышал о Камо, и спросил Красина — сколько тут правды, он, подумав, ответил:

— Возможно, что все правда. Я тоже слышал все эти рассказы о его необыкновенной находчивости и дерзости. Конечно, рабочие, желая иметь своего героя, может быть, несколько приукрашивают подвиги Камо, создают революционную легенду, понимая ее классово-воспитательное значение. Но все-таки он парень на редкость своеобразный. Иногда кажется, что он избалован удачами и немножко озорничает, балаганит. Но это у него как будто не от легкомыслия молодости, не из хвастовства и не от романтизма, а из какого-то другого источника. Озорничает он очень серьезно, но в то же время как бы сквозь сон, не считаясь с действительностью.

Самый изумительный из его подвигов — гениальная симуляция, которая ввела в заблуждение премудрых берлинских психиатров. Но искусная симуляция не помогла Камо, правительство Вильгельма II все-таки выдало его жандармам царя, и, закованный в кандалы, отвезенный в Тифлис, он был помещен в психиатрическое отделение Михайловской больницы. Если я не ошибаюсь, он симулировал безумие в течение трех лет. Его бегство из больницы в Тифлисе — тоже фантастический фокус.

Лично с Камо я познакомился в 20 году в Москве, в квартире Фортунатовой, бывшей моей квартире на углу Воздвиженки и Моховой.

Крепкий, сильный человек с типичным лицом кавказца, с хорошим, очень внимательным и строгим взглядом мягких темных глаз, он был одет в форму бойца Красной Армии.

По его осторожным и неуверенным движениям чувствовалось, что непривычная обстановка несколько смущает Камо. Сразу стало понятно, что расспросы о революционной работе надоели ему и что его целиком поглощает другое. Он готовился поступить в военную академию.

— Трудно понимать науку, — огорченно говорил он, шлепая, поглаживая ладонью какой-то учебник, точно лаская сердитую собаку. — Рисунков мало. Надо делать в книгах больше картинок, чтобы сразу видно было, что такое дислокация. Вы знаете, что это такое?

Я не знал, а Камо смущенно улыбнулся, сказав:

— Вот видите...

Это при первой же встрече с Камо вызвало у меня горячую симпатию к нему, а чем дальше, тем более он поражал меня глубиной и точностью его революционного чувства.

Совершенно невозможно было соединить все, что я знал о легендарной дерзости Камо, о его сверхчеловеческой воле, изумительном самообладании, с человеком, который сидел передо мной за столом, нагруженном учебниками.

Невероятно, что, пережив такое длительное напряжение сил, он остался таким простым, милым товарищем и сохранил душевную молодость, свежесть, силу.

Когда я расспрашивал его о прошлом, он неохотно подтверждал все необыкновенные рассказы о нем, но хмурился и мало добавлял нового, незнакомого мне.

— Глупостей тоже много делал, — сказал он однажды. — Напоил одного полицейского вином, смолой башку ему намазал, бороду намазал. Знакомый был. Спрашивает меня: “Ты вчера чего в корзине носил?” — “Яйца”. — “А какие бумаги под ними?” — “Никаких бумаг!” — “Врешь, говорит, я видел бумаги!” — “А что ж не обыскал?” — “Я, говорит, из бани шел”. Вот глупый! Рассердился я — зачем заставляет меня врать? Повел его в духан, напился он там пьяный, намазал ему. Молодой я был, озорничал еще, — закончил он и сморщил лицо, точно отведав кислого.

Я стал уговаривать его писать воспоминания, убеждал, что они были бы крайне полезны для молодежи, не знакомой с технической работой. Он долго не соглашался, отрицательно встряхивал курчавой головой.

— Не могу. Не умею. Какой я писатель — некультурный человек?

Но согласился, когда признал, что воспоминания его — тоже служба революции, и, вероятно, как всегда в жизни своей, приняв решение, он тотчас же взялся за дело.

Писал он не очень грамотно, суховато и явно стараясь говорить больше о товарищах, меньше о себе. Когда я указал ему на это, он рассердился:

— Что, мне молиться на себя нужно? Я не поп.

...Был он своеобразно красив, особенной, не сразу заметной красотой.

Сидит передо мной сильный, ловкий человек в костюме бойца Красной Армии, а я вижу его рабочим, разносчиком куриных яиц, фаэтонщиком, щеголем, князем Дадешкелиани, безумным человеком в кандалах, — безумным, который заставил ученых мудрецов поверить в правду его безумия.

Не помню, по какому поводу я упомянул, что у меня на Капри жил некий Триадзе, человек о трех пальцах на левой руке.

— Знаю его — меньшевик! — сказал Камо и, пожав плечами, презрительно сморщив лицо, продолжал: — Меньшевиков не понимаю. Что такое? На Кавказе живут, там природа такая... горы лезут в небо, реки бегут в море, князья везде сидят, все богато. Люди бедные. Почему меньшевики такие слабые люди, почему революции не хотят?

Он говорил долго, речь его звучала все более горячо, но какая-то его мысль не находила слов. Он кончил тем, что, глубоко вздохнув, сказал:

— Много врагов у рабочего народа. Самый опасный тот, который нашим языком неправду умеет говорить.

Само собой разумеется, что больше всего хотелось мне понять, как этот человек, такой “простодушный”, нашел в себе силу и умение убедить психиатров в своем будто бы безумии?

Но ему, видимо, не нравились расспросы об этом. Он пожимал плечами, неохотно, неопределенно:

— Ну, как это сказать? Надо было! Спасал себя, считал полезным революции.

И только когда я сказал, что он в своих воспоминаниях должен будет писать об этом тяжелом периоде своей жизни, что это надобно хорошо обдумать и, может быть, я оказался бы полезен ему в этом случае, — он задумался, даже закрыл глаза и, крепко сжав пальцы рук в один кулак, медленно заговорил:

— Что скажу? Они меня щупают, по ногам бьют, щекотят, ну, все такое... Разве можно душу руками нащупать? Один заставил в зеркало смотреть; смотрю: в зеркале не моя рожа, худой кто-то, волосами оброс, глаза дикие, голова лохматая — некрасивый! Страшный даже.

Зубы оскалил. Сам подумал: “Может, это я действительно сошел с ума?”

Очень страшная минута! Догадался, плюнул в зеркало. Они оба переглянулись, как жулики, знаешь. Я думаю: это им понравилось — человек сам себя забыл!

Помолчав, он продолжал тише:

— Очень много думал: выдержу или действительно сойду с ума? Вот это было нехорошо. Сам себе не верил, понимаешь? Как над обрывом висел. А за что держусь — не вижу.

И, еще помолчав, он широко усмехнулся.

— Они, конечно, свое дело знают, науку свою. А кавказцев не знают. Может, для них всякий кавказец — сумасшедший? А тут еще большевик. Это я тоже подумал тогда. Ну, как же? Давайте продолжать: кто кого скорей с ума сведет? Ничего не вышло. Они остались при своем, я — тоже при своем. В Тифлисе меня уже не так пытали. Видно, думали, что немцы не могут ошибиться.

Из всего, что он рассказывал мне, это был самый длинный рассказ.

И, кажется, самый неприятный для него. Через несколько минут он неожиданно вернулся к этой теме, толкнул меня тихонько плечом, — мы сидели рядом, — и сказал вполголоса, но жестко:

— Есть такое русское слово — ярость. Знаешь? Я не понимал, что это значит — ярость? А вот тогда, перед докторами, я был в ярости, — так думаю теперь. Ярость — очень хорошее слово! Страшно нравится мне. Разъярился, ярость! Верно, что был такой русский бог — Ярило?

И услышав — да, был такой бог — олицетворение творческих сил, — он засмеялся.

Для меня Камо — один из тех революционеров, для которых будущее — реальнее настоящего. Это вовсе не значит, что они мечтатели, нет, это значит, что сила их эмоциональной классовой революционности так гармонично и крепко организована, что питает разум, служит почвой для его роста, идет как бы впереди его.

Максим Горький

Edited June 20, 2012 by Pandukht