ЛЕВОН ОСЕПЯН

[Ani]

ЛЕВОН ОСЕПЯН

Левон Осепян, поэт, прозаик, эссеист, издатель и меценат, родился в 1952 году в Ереване.

До окончания Азербайджанского института нефти и химии жил в Баку. С 1974 года живет и работает в Рязани.

Левон Осепян — секретарь правления Союза российских писателей, член Союза российских писателей, главный редактор журналов “Армянский переулок” и “Меценат и мир”.

Автор книг «Посещение Земли» (1989), «Крик» (1994), «Пьесы» (1995), «Телефонный звонок» (1996). Рассказы, переводы и статьи Левона Осепяна публиковались также в журналах «Перспективы», «Литературная учеба», «Литературная Армения», в альманахе «Литературная Рязань — 1990», рассказ «Посещение Земли» в переводе на армянском языке во Франции.

Биография

Немного о себе и о своих родных рассказывает Левон Осепян в вступлении к своей книге "Телефонный звонок", посвященной светлой памяти его отца — Оганеса Аракеловича Осепяна

Пишу я так давно, что даже не помню точно, когда же это началось. Много позже, уже в 90-е годы, из напечатанной в «Огоньке» статьи самого известного российского хироманта доподлинно узнал, что было это мне предписано на роду — линии рук, моей и гипотетической писательской, совпали до мелочей. От судьбы не уйдешь!..

Но еще раньше проявилась страсть к чтению. Сколько удалось прочитать в детские и юношеские годы! Как многим я обязан книгам!

Было время, когда люди бросали все, что имели, даже золото, и уносили на себе бесценные рукописные книги, с риском для жизни шли сотни километров по горным тропам, преследуемые врагами. Они, эти великомученики армяне спасали Знание, свое национальное достояние, понимая, что ЭТО уже невозможно повторить...

Конечно же, каждый писатель оставил в моей душе свой след, и каждому из них я благодарен за это. Когда-нибудь я напишу об этом подробнее... Но, собственно, к настоящему писательскому занятию меня подвигнул рассказ Василия Аксенова «Жаль, что вас не было с нами». Потрясло, КАК это было сделано. И я уже просто не мог не писать!

Большинство рассказов создано так давно, что некоторые реалии уже устарели, но такие «мелочи» вряд ли помешают заинтересованному читателю докопаться до сути...

Почти у всех этих рассказов довольно сложная судьба: ходу им не давали... Кто по умыслу это делал, кто из своего «понимания» литературного процесса, а кто-то и по причинам, о которых я даже не догадываюсь. Бог им судья...

Но Мир на добрых людях держится... Я благодарен всем, кто бескорыстно помогал мне в публикации этих рассказов в журналах и газетах России, Армении, Франции и в издании моих книг.

В некоторых рассказах этого сборника упоминается о трагических событиях в судьбе народа Армении.

Мне и моим близким досталась нелегкая доля. Впрочем, как и большинству моих соотечественников... Когда-то, еще в начале века, родные отца были вынуждены из-за постоянных притеснений переехать из Ирана в Россию, в удивительный сказочный город Тифлис. А мамины родители успели перебраться туда же до начала преследования армян турками в 1915 году.

В августе 1989 года уже из Баку, лишившись квартиры и почти всего имущества, мама и брат, который чудом остался в живых после нападения тамошних «серых волков», тайно бежали в Москву. В аэропорт под покровом ночи их вывозил знакомый русский таксист...

У них уже нет будущего... У них нет надежды... Но наши дети должны жить лучше нас. Достойнее. Образованнее. Нравственнее. Свободные в своем выборе. И мы должны сделать для этого все возможное. И невозможное — тоже.

Edited April 19, 2005 by Ani

[Ani]

КОММЕРЧЕСКИЙ РЕЙС

Егор Прончук, водитель первого класса, мужественный, можно сказать, человек, встав поутру с левой ноги, рассуждал таким образом: «И чего она от меня хочет? (Это он о жене...) Ведь баранку верчу через день до упора! И все в дом. Не на бутыль, как некоторые (разве что после рейса кружку-другую пивка опрокинешь — и баста!)»

— И чего она от меня хочет?

Вопрос этот он задавал себе уже не в первый раз.

Сначала с раздражением.

Потом — с озлоблением.

А после — привык... И как только возвращался домой из рейса и видел уставившиеся на него немигающие глаза супруги, тут же доставал из кармана «сшибленные» рубли (этак бумажек десять — пятнадцать, по самым скромным подсчетам) и тихо, безропотно отдавал своей благоверной...

— Возьми, Нюра... — говорил еле слышно.

Нюра брала, уходила в спальню и куда-то их прятала.

Куда — Егор Прончук не знал.

Не допущали...

Не доверяли, можно сказать...

Супруга его, Нюра (до замужества — Стеклова), слыла среди местного населения женщиной с характером. Но никто никогда не слышал, чтобы она била мужа.

Нет, такого за ней не водилось...

Просто в свое время, еще в девичестве, «заманила» она Егора, только что демобилизовавшегося из армии, к себе домой и отдалась ему почти без свидетелей.

Вот это «почти» и сыграло свою роковую роль в жизни мужественного до того Егора Прончука, сына потомственных казаков... В «почти» уместились разом и соседка, и тетка Наталья, явившиеся в нужный момент, начало которого они контролировали через окошко.

Можно сказать, сыграли свадьбу.

Невесело было на ней Егору, а куда сплюнуть — всюду гости.

Еще целоваться заставили, сволочи...

— Горько! — кричали пьяные рожи как с его, так и с ее стороны...

В брачную ночь супруги не разговаривали.

Было тоскливо.

Устали.

И если честно, вроде бы и темы для разговора не было...

И вот тогда, при свете бра, он увидел отчетливо и запомнил на всю свою жизнь эти немигающие глаза супруги...

И почувствовал себя кроликом...

Напротив него сидела-полулежала змея подколодная — Нюрка Стеклова, ныне Анна Игнатьевна Прончук, то есть законная жена, можно сказать, подруга до гробовой доски.

Порассуждав таким образом минутки две-три и вспомнив кое-что из своей жизни, Егор решился встать. Тут же, рядом, посапывала супруга.

Мирно посапывала. И слава Богу!

Упаси боже — проснется: бубнить начнет, пилить...

«Тихо, тихо...» — говорит про себя Егор и беззвучно сползает с кровати.

Тапки в руки и бочком... Только бы полы не скрипнули! Проснется — жди беды.

— Спать не даешь, пьянь несчастная...

— Это я-то пьянь? Сама ты стерва!!

Скрипнула, гадина, доска окаянная.

Матюкнулся Егор про себя в адрес строителей.

И замер...

Голову повернул к кровати...

Вгрызся глазами в темноту...

Тишина...

Тишина!

За дверью — уже не страшно. Можно и свет включить.

Направо — детская. Спят малыши. Единственная в жизни Егора радость.

Не увидит он их сегодня. Рейс через час.

До Адлера полсуток и еще половина — обратно.

А от Новороссийска — почти сплошной серпантин.

Нервы на пределе.

За день так намаешься, что к вечеру до дому доберешься, куш супруженции сдашь, тут и ноги протянешь...

Выспаться бы!

Нервную систему успокоить, установить на норме...

Почти до кухни дошел, да сердце вдруг заныло.

Повернул назад.

Посмотреть на малышей.

Соскучился. Очень!

Вчера и день вроде свободный после рейса выпал, да пришлось уехать. Дачку достраивать. Не себе. Товарищу. У него отпуск кончается. Время не терпит. К тому же деньги нужны...

Шипит Нюрка!

— Дурак ты... или прикидываешься? Посмотри на других... У всех нормальных людей — машины! За город съездить или на курорт какой!..

— У, стерва, — все так же про себя мыслит Егор, но едет на дачу...

Едет: деньги нужны...

— На рыбалку бы! — сокрушается там Егор! — Эх!

— Эх! — вспоминает детство.

Речку в сосновом бору... Полет стрекозы. Дятла стук. Кукушку в лесу... Ку-ку...

— Ку-ку...

Дача эта тоже в лесу. Не до рыбалки, однако...

Раствор месит Егор. По сторонам смотрит... Украдкой.

— Ку-ку...

На кухне он наскоро закусил, чем Бог послал...

Бог — то есть Нюра, его законная жена, — послал мало.

Или проще говоря — почти ничего! Хлеба кусок и плавленный сырок «Дружба».

У супруги — идея-фикс! К осени накопить на машину!

Накопить — и точка! Без машины — никакого престижа...

Ввела режим экономии, стерва.

Сама-то отсыпается, ей и поголодать можно...

Впрочем, как раз она-то и не голодает... Только прикидывается.

Откуда знать Егору, что столь ненавистная ему жена копченую колбасу, прикупленную по блату, держит у сестры, которая через квартал в пятиэтажном доме живет.

У них и квартира такая же. Только обставлена лучше.

И вообще, живут они с шиком. Мужик у сестры — начальник эпидемстанции...

Во живет!

Тема эта была болезненна не только для Егора, вернее, не столько для Егора...

Сокрушалась жена... Егору было «до лампочки»...

У него тоже трехкомнатная квартира и не в какой-нибудь бетонке, а в кирпичном доме на третьем этаже.

Холодильник есть.

Телевизор. Пока черно-белый. Цветной будет позже. Сначала машина — потом цветной телевизор. Так решила жена года два назад, после совещения со своей матерью.

Машина стиральная.

Радио и магнитофон.

И даже балкон-веранда есть!

Ну что еще надо?!

— Ну что ей от меня еще надо?!

— Сначала машину...

— Потом — цветной телевизор...

— Потом... — говорили ему немигающие глаза супруги.

Утром, когда он уходил на работу...

Днем, если оставался обедать...

Вечером, после рейса, при сдаче ежедневной «получки»...

И даже ночью, когда они исполняли свой взаимный супружеский долг, Егор ощущал кончиками всех своих нервных окончаний эту мини-программу Анны Игнатьевны Прончук, совершенно необходимую, по ее мнению, для благополучия семейного очага.

Ощущал... и чувствовал себя кроликом...

А пока...

А пока до выполнения программы-минимум еще как далеко!

И жена сокрушается.

Стонет по богатству сестриной квартиры и никчемности собственного мужика.

— Вот Бог послал! (Между прочим, сама заманила, стерва!) За что мне такое проклятие?

И так каждый день...

Тут не то, что у Егора, тут у железного человека нервы сдадут.

Либо сопьешься, либо банк грабанешь...

Ну, это ты загнул, Егор. Жила тонка банк грабануть.

Если что по мелочи... поверить можно. Но так крупно?!

Эх, Егор, Егор!!

Спета песня твоя, да не тобою...

Крути, верти баранку — зарабатывай на жизнь...

«Рублики, рублики... Дайте мне на бублики...»

Вспомнилась ему эта частушка из детства, да слезы потекли...

Плачет и сам не поймет — отчего...

«Рублики, рублики...» — слова и мелодия вертятся на уме.

Он пытается переключиться, что-нибудь вспомнить, отвлечься от неприятных мыслей, убежать от самого себя...

— К черту!

Что к черту!

«Рублики, рублики...»

«Жизнь эту — вот такую никчемную — к черту!» — думает, думает Егор. А что изменить может?

Нюра, не будь дурой (положение-то скользкое со свадьбой!), сразу родила ему двойню. Все как полагается — через девять месяцев. И до тех пор покуда могла, за Егором — мужем своим — ухаживала с особым рвением.

Это, чтоб не бросил раньше времени. А потом все пошло как по маслу, для Нюры, конечно...

Смотрит она — Егор своих деток любит.

Не просто любит — не нарадуется, жить без них, значит, не может...

Учуяла его такую позицию...

Поверила в свои силы... и начала такое ему «выдавать», такую свою генеральную линию в жизнь проводить.

Ох и взвыл же Егор!

И так и сяк брыкался. А куда деться?

Детишки-то ненаглядные!

Покрутился, повертелся.

С тем и остался.

И каждое утро, просыпаясь, Егор Прончук, водитель первого класса, уважаемый в коллективе человек, начинает рассуждать следующим образом:

— И чего это она от меня хочет?

Вопрос риторический, вопрос по привычке, ибо Егору давно все ясно (с тех самых пор, как увидел ее немигающие глаза), чего от него хочут!

Вот так и живут.

Потихоньку.

На машину копят.

Потом на цветной телевизор начнут.

Потом еще на пару ковров...

Потом...

— Потом — суп с котом! — брякнул Егор вслух у самой автобазы.

Сидящие вокруг, в троллейбусе, переглянулись.

Егор сконфузился. Вот ляпнул! Вот ляпнул...

— Эх, ругнуться бы сейчас...

Ругнись, Егор, ругнись, если полегчает.

Да надолго ли?

Напарника своего, Мефодия (имя редкое сейчас на Руси), он недолюбливал. Больно жаден был, охоч до денег, да и девками не брезговал...

Роста маленького, упитанный, лысый, но живчик. Все суетился на «подсаде», в диспетчерской... Был, так сказать, «менеджер» рейса, главный распорядитель (по-русски).

А Егор что? Его дело баранку крутить!

Правда, автобус вел и туда и обратно, но так Мефодий всем остальным заправлял...

Выручку делили пополам. Вот и получались те самые рублики (бумажек десять — пятнадцать после каждого рейса, а может быть, и больше?). Но это все Мефодий, напарник, он в делах этих дока.

А Егор что?

Ему баранку крутить. И туда и обратно.

Такое уж разделение труда. Понятно, что нарушение инструкции... Э! Да что, в первый раз, что ли? Время-то летнее! Курортного сезона разгар. Одним надо в Адлер, другим — в Новороссийск, третьим — в Туапсе, кому-то в Геленджик... И действительно: мало ли кому куда надо...

Впрочем, это не его дело, это их... каждого! И хочешь не хочешь, а на автобус побежишь... Потому что на поезде не проскочишь... На самолете не улетишь... А на автобусе, если голова, конечно, варит, всегда уедешь, выскользнешь из петли курортного сервиса.

Так-то!

На междугородний автобус билеты продают по числу мест. Оно и понятно: сколько мест — столько и билетов. Перевозка людей стоя строго запрещена.

Однако дорога дальная. Постов ГАИ не так уж и много.

Вот и едут безбилетники...

Сидя, стоя... дополняя потом водителям госзарплату солидным приваром.

Сегодня день начался удачно. Сразу семерых подхватил до Новороссийска, а чтоб «не замела» автоинспекция — усадили их на доски. Хитроумное приспособление, гарантирующее получение сверхприбылей в пределах закона. Стоящих-то нет!

Они, безбилетники, доски эти между кресел — получается сиденье, только без спинки. Конечно, не очень-то приятно по части комфортабельности, но, если учесть, что там, на автовокзале, осталось сотни две желающих уехать любым способом, любым рейсом, — и такие вот условия покажутся райскими! Еще спасибо скажешь, что вывезли из этого пекла. А то загорать! Сутки-двое...

В гостиницах мест нет и не бывает... И единственный шанс — уговорить водителя «взять»... Если уговоришь — велит за углом подождать. Вот Мефодий как раз этим и заправляет. У него вид такой — и дураку ясно, что к чему... Дока в своем деле...

Уже от Новороссийского автовокзала автобус отъехал забитый до отказа (все кресла заняты, доски разобраны — вроде и яблоку упасть негде), но у причала Шесхарис к ним «прицепилась» группа, человек двенадцать — пятнадцать. И всего-то до Кабардинки...

«Но ведь опасно...» — думает Егор.

— Да черт с ними, деранем по рублю, — предлагает шепотом Мефодий. — Им деваться некуда, заплатят.

«Пятнадцать на два, — считает быстро Егор. Рублей семь верных и за какие-то двадцать минут работы. А перегруз?» — переспрашивает сам себя Егор.

— Так рубликов семь за двадцать минут работы, — шепчет своими немигающими глазищами Нюрка Стеклова (кто она ему сейчас, он и сам не поймет, однако же деньги нужны).

Нужны деньги.

И соглашается Егор. Куда деться...

Сердце стонало, а Мефодий запускал очередную партию народа.

Доски были убраны. Автобус набился до отказа...

«Всего семнадцать километров», — мысленно оправдывался Егор.

— По червонцу на брата, — пересчитывает Мефодий, и руки потеют от волнения.

Их бы, хрустящие, сейчас бы помять...

Нельзя, однако.

По доставке на место.

Егор, конечно, знает, что такое автобус битком. Еще когда начинал — объяснили. Популярно.

Сидящие что ящики упакованные. На своем месте. Не шелохнутся.

А стоящие — все равно что вода. Перекатываются по салону.

— Вот тебе и опрокидывающий момент!

Егор, памятуя наставления опытного аса дяди Васи, вел машину не торопясь.

Мысль о «воде» в салоне так глубоко засела в его голове, что он страховался на каждом повороте, а здесь их на погонный километр штук десять — пятнадцать! Серпантин... треклятый.

У Егора руки даже вспотели, от волнения, от нервной перегрузки. От смотрит вперед, не отвлекаясь, и перед каждым поворотом снижает скорость. Егор Прончук — порядочный человек... Не то что Мефодий, предположим. Во всяком случае, именно так считает сам Егор и некоторые его сослуживцы.

Что касается супруги, Анны Стекловой, так она даже вслух выражалась, что слишком «порядочный»...

«И за что только бог мне ниспослал дурака этого? Святошу?! Несчастного... Все люди, как люди... А этот...»

И вот так каждый день... Тут не то, что у Егора, у железного человека...

Из-за поворота вынырнул рефрижератор.

Длинный...

Еще не весь... Только кабина.

Понял мгновенно Егор — он не успевает.

Сейчас рефрижератор выползет весь и перекроет дорогу.

Егор резко затормозил... Это все, что он мог сделать, — справа был обрыв.

И все бы хорошо, да сзади МАЗ, этак тонн на пятнадцать, не ожидал такого оборота. В последнюю секунду тормознул. Но — поздно...

Автобус, замерший, казалось, у самого края дороги, получил резкий и мощный толчок. Вздыбился. Встал набок на правые колеса, завис над пропастью...

Егор еще успел оглянуться в салон, увидеть растерянные лица. Потом люди стали заваливаться вправо...

— Все равно что вода, — мелькнуло в последний раз у Егора. — Теперь все...

В следующее мгновение автобус уже летел с обрыва.

Мефодий истошно визжал, как поросенок перед бойней.

Егор же смотрел на людей. Вцепился в руль и смотрел на людей. На последние секунды их жизни. Жизни, которые вот он, Егор Прончук, водитель первого класса, отличный семьянин, непьющий, уважаемый в коллективе человек, угробил здесь, на шестнадцатом километре Новороссийско-Батумского шоссе, за двадцать хрустящих бумажек.

Кто-то кричал от страха, кто-то — от боли...

«Рублики, рублики... Дайте мне на бублики...»

В последний раз вспомнилась ему эта частушка из детства, перед тем как автобус гробанулся о дно оврага.

Вспомнилась, и слезы потекли...

Спета песня твоя, да не тобою...

[Ani]

ПОСЕЩЕНИЕ ЗЕМЛИ

Это было не так давно. После нашей смерти.

Корабль космонавтов из Галактики МХ6 («Эм-Икс-Шесть») совершил вынужденную посадку на крошечной планете Земля.

Перед пришельцами предстала безжизненная пустыня. Небо над Землей было сумрачно-красным.

Космонавты что-то слышали об этой странной планете, планете самоубийц. Кто-то даже вспомнил, что в главном информационном центре Метагалактики хранятся квазиизображения странных писаний, в которых предрекался неизбежный конец жизни на Земле. Но никто из космонавтов не видел их. Да и не было в том нужды: планета «Земля» не значилась в маршрутной карте Экспедиции. И если бы не отказ одного из двигателей системы «КБ», они бы никогда не опустились на это опустошенное и обезображенное космическое тело.

Приборы радиационной обстановки зашкаливали. Поэтому был разрешен лишь разведполет на малом экскурсионном летательном аппарате, да и то с особыми мерами предосторожности.

Пришельцы летели над океанами, над пустынями, над горами, над бесформенными грудами бывших городов.

Ни людей, ни зверей, ни птиц, ни деревьев, ни кустарников, ни травинки на всем белом свете. Им попадались только надгробия. Разные: гранитные с врезанными портретами, надгробия мраморные, расписанные позолоченными буквами, надгробия из простого твердого камня, заржавевшие кресты. Их было много, этих безмолвных и массивных надгробий. Только они и уцелели в последнем катаклизме, потрясшем эту несчастную планету.

Уже возвращаясь на базовый корабль, один из космонавтов меланхолично сказал на своем эм-иксовом языке:

— Одни только камни... Камни вместо живых существ...

— Можно подумать, что ради этого они и жили, — глубокомысленно высказался другой.

— Странные это были существа... — бесстрастно заключил третий.

Базовый корабль взлетел сразу же по возвращении экскурсионного аппарата.

Старший разведгруппы доложил командиру:

— Тут и посмотрерть не на что... одни надгробия да развалины.

Сообщение о мертвой планете под номером З-135/4 было передано в Главный информационный центр.

С тех пор никто не посещал эту Землю.

1990 г

[Ani]

КРУЖКА ПИВА

Что ты видел из своего окна?

Старый завод?

Полуразвалившиеся хибары, которые давно снесены?

Хилые деревца, которые уже выросли?

Мацунщика, певшего по утрам свою заунывную песню?

Мать, сгорбившуюся над ржавым корытом?

Что ты видел из своего окна?

Дорога вниз крута. Дом наш, с покосившимися стенами, похож на барак. Единственное окно в комнате, где мы ютимся впятером, смотрит в глухую стену из тонкого тифлисского камня. За стеной — небольшой завод. И каждое утро нас будит гудок — гудок на работу.

Дорога вниз крута. И утром я не спускаюсь по ней, а бегу; ноги сами несут, и что я могу с ними поделать? Только у забегаловки хитрого Хечо я останавливаюсь на мгновение...

В этом доме теперь магазин, и торгуют вином. А в те времена у Хечо продавали пиво, к нему подавали сосиски и хлеб. И только. Все вместе стоило копеек пять, в те годы сумма немалая, во всяком случае, для нашей семьи. Отец погиб, а мать, кормилица, зарабатывала гроши.

Однажды утром к нам пришел очень толстый человек в форме. Достал из красной папки бумаги, помахал ими перед носом нашей бедной мамы и рявкнул:

— Освобождайте... помещение!

Мы ничего не понимали, мать плакала, а толстяк все размахивал бумагами. На них — печать. Что бедная женщина, беззащитная женщина — против бумаги с печатью?

Нас выселили из каменного добротного дома недели через две после гибели отца, гибели негаданной, нелепой. С арбы упал тюк с товаром, отец же попытался вытолкнуть хозяйский мешок из-под колеса, но то ли не рассчитал, то ли споткнулся и отскочить не успел. Арба прижала его к стене. Так встретил он свою смерть.

Пришлось нам тогда переехать в барак, в который уже согнали шесть других семей, таких же бесправных, как и наша. Конура, предназначенная нам, была седьмой. Такое это было время...

Впрочем, нас не смущали ни покосившиеся стены, ни затхлость воздуха бывших мучных складов, ни другие неудобства... Жили мы дружно. И в самом-то деле, какой ты тифлисец, если не пригласишь в дом первого встречного, — а уж тем более соседа! — не поделишься с ним последними крохами, если не умеешь петь, не весел и не беспечен порою?! Но и трудностей хватало... При нашей-то бедности. В комнате едва умещались сундук — память от деда, — стол, старый комод и несколько стульев. Спали на матрасах, поближе друг к другу. И постоянно хотелось есть. Особенно ночью, когда проснешься, а до утра еще далеко. Лежишь и думаешь: как бы чего-нибудь раздобыть? Чем забить разнывшуюся пустоту в желудке? Да, нелегко приходилось нам тогда, и поесть частенько было нечего, вот и оставалось лишь мечтать. Было мне тогда лет десять или около того, и мечтал я, представьте себе... о кружке пива!

Аппетитные вывески вспоминались мне этими голодными ночами. Барашки на вертеле. Надписи: «Ни баись — захади! Гостем будишь!», «Симпатия», «Неузжай, голубчик мой!», «У старика Хечо»... Последняя отличалась роскошно нарисованной кружкой, из которой, понятное дело, пенилось через край пиво неопределенного цвета...

Как хотелось попробовать его! Пиво представлялось мне удивительно вкусным напитком, к тому же и сытным до необыкновенности, что было немаловажно при моем постоянном недоедании.

Однако истинного понятия о пиве я не имел, в семье ведь лишних денег не водилось, и единственным моим развлечением, доступным по тем временам, было два раза в день останавливаться у забегаловки хитрого Хечо и поглядывать на завсегдатаев сквозь окно, разукрашенное бродячим художником Пиросмани.

Дорога вниз крута. И утром я не спускаюсь по ней, а бегу. Вот и у погребка Хечо остановиться могу только на секунду, не больше: надо в школу, и без опозданий, учителя и так недовольны моим поведением, да и успехами по основным предметам. И матери то и дело за меня попадает... А однажды я притащил в школу змею — какой переполох поднялся: мужчины гонялись за мной по длинным мрачным коридорам, дамочки, каждый раз потрясенные неожиданной встречей, с визгом прятались по углам...

Я, понятное дело, не стал дожидаться, пока они меня выловят и доставят к директору. Его я немного побаивался и потому сбежал через окно второго этажа, спустившись вниз по водосточной трубе. Эта шумная авантюра чуть не стоила мне места в школе, зато среди сверстников я приобрел популярность, почти такую же, что и знаменитый разбойник Зелим-хан, наводивший одно время на тифлисских обывателей панический страх...

Пробегая мимо, я бросаю внутрь погребка лишь взгляд, чтобы убедиться: там ли толстый Хечо? Он, как всегда, на месте и разливает ранним посетителям пиво. Разве может он им отказать?

После школы, перед подъемом, я задерживаюсь несколько дольше. Вроде набираюсь сил перед крутым подъемом, а на деле... все, что происходит сейчас за стеклом, интересует меня больше всего на свете.

После полудня, когда духота в городе достигает немыслимой силы, все прячутся по местам прохладным, затененным, и в подвальчик к Хечо набивается много народу...

Царит там какая-то своя, особая атмосфера, мне, по малости лет, не совсем понятная. К тому же, я ведь не слышу звуков, а только вижу всю эту разношерстую толпу сквозь разукрашенные стекла.

Атмосфера эта шла от Хечо. Как наливал он пиво! Я мог целый час простоять у окна, благо не гнали (не то, что на Головинском проспекте или в любом богатом квартале). Руки Хечо словно плыли по воздуху, поражая необыкновенной плавностью движений, и казалось, что это маг, волшебник или, на худой конец, шарлатан, но шарлатан добрый, помогающий всем этим людям найти здесь уют, взаимопонимание, родственные души, а некоторым — и развеять тоску, загнавшую их сюда...

Пиво пенилось в массивных стеклянных кружках, а потом благоговейно выпивалось. Мужчины удовлетворенно крякали, смахивали с пышных усов остатки пива, закусывали... и о чем-то долго-долго вели разговоры.

Непонятно мне было в ту пору только одно: почему глаза этих мужественных людей были грустными-прегрустными... и если даже случалось им улыбаться, улыбались только краешком губ, словно стыдясь веселья в такую раннюю пору. Вот к вечеру — другое дело. Песня тогда обязательна. Только и песни почему-то тоже были грустными...

Впрочем, ощущение это меня занимало тогда мало. Хотелось отведать пива. Очень хотелось. Оттого еще, верно, что мне казалось — стоит попробовать этого чудесного напитка и со мною что-то произойдет. Что? Я не знал. Но верил — должна наступить новая жизнь... Глупые рассуждения. Оно и понятно: что взять с десятилетнего пацана.

Просить у матери денег на пиво было стыдно. Ладно бы еще на книги, а то — на пиво! Лишних денег в семье не водилось сроду. Так что мне оставалось лишь мечтать о пиве, о единственной кружке пива, сосисках и хлебе в придачу...

Порою во мне возникало непреодолимое желание пробраться в погребок Хечо, покрутиться там, вдохнуть аромат пива, послушать мужские разговоры, но без денег входить туда стыдно. Богатые родственники не объявлялись, а с бедных, которых хоть пруд пруди, что возьмешь, хоть иди попрошайничать. Впрочем, у меня в характере такое не водилось.

Вот и решил я хоть как-нибудь подработать... Учитывая мой малый рост и возраст, конкурентом амбалам-грузчикам был я несерьезным. И все же мне удалось однажды наняться к купцу с соседней улицы обирать сад. Купец был руки средней, зато больно жаден. А когда я, оступившись, неловко упал с дерева, он, подлец, вместе со своим семейством чуть не захлебнулся смехом...

Пришлось проучить негодяя: я убежал с задатком (целой копейкой!), перемахнув через забор, а на прощанье в эту «веселую» семейку запустил горсть переспелых абрикосов, податливых, размякших... Так что напоследок посмеялся и я, но пришлось потом целую неделю отсиживаться дома, чтобы не попасться купцу на глаза...

В другой раз подрядился одной даме саквояж поднести. Насилу упросил ее. Можно сказать, навязался. Зато еще копейку раздобыл и вместе с первой припрятал в надежном месте.

Потом началась полоса невезения. Я слонялся по улицам и базарам, крутился на привокзальной площади, но нигде не мог подрядиться даже за полкопейки! Грузчиков было предостаточно в Тифлисе, работы — мало. А кому нужен десятилетний мальчишка? Никому! Почему-то и мне грустные мысли приходили все чаще... к тому же шатания эти по городу к добру не привели: я запустил занятия в школе, и меня частенько наказывали, несколько раз вызывали мать и предупредили, наконец, что выгонят за отвратное мое поведение и неуспеваемость.

Мать плакала, стыдила меня и изредка задавала трепку. Пришлось «исправляться», хоть и трудно мне это давалось. К зубрежке душа не лежала — меня тянуло в мир живой, в мир людей. Сколько интересного я находил в нем! А в нашем Тифлисе удивительным было все: и люди, и базары, и улицы старинные, кривые, и прямолинейные проспекты на европейский манер, и Кура с отвесными берегами, и мосты, и даже ишаки с разноцветными хурджинами на спине были удивительны, как сказка. И все это было нашим и с нами. Каждый день и час. Даже когда мы спали в своей конуре — это было с нами. И именно таким осталось мое детство в памяти...

За «учебой» время пролетело очень быстро. Наступило лето. К тому времени в моем тайнике уже скопилось целых четыре копейки, и я решил во что бы то ни стало раздобыть пятую, к дню своего рождения! Это был бы самый желанный подарок для меня. Но пятая, последняя копейка никак не давалась, хотя я старался изо всех сил.

Однажды все же удалось раздобыть и ее. В солнечный майский день в два часа пополудни у церкви св. Карапета я увидел копейку. Господи! Неужели она?! Неужели это она валяется в пыли в тротуаре? Застыл неподалеку: смотрел и не верил. Неужели она?! Пятая, последняя! Господи! Ведь есть же Ты, раз послал такую удачу!

Я подкрадывался к ней не спеша, стараясь ничем не выдать своих намерений, но как я боялся, что кто-нибудь из прохожих тоже заметит ее и опередит меня хотя бы на секунду. Как я боялся и как ненавидел каждого встречного, проходящего мимо.

Наконец, я дошел до копейки и резко наступил на нее. Тут же оглянулся: никто не заметил! Но я-то, я-то уже накрыл ее. Вот же она, под ногой, и я ощущаю ее каждой клеткой своего тела! Радость обладания ею переполнила меня. Душа ликовала, но разум выжидал, когда поблизости не окажется прохожих, чтобы быстро и незаметно поднять мое сокровище.

Итак, я сумел ее раздобыть, но, на свою беду (надо же, как беспечен человек в удаче!), домой возвращался другой дорогой, думал, ближе выйдет, а оказалось еще длиннее, еще дольше... на одной из улиц меня общипали, как курицу, ребята постарше...

Я им не давался: крутился, изворачивался, кусался, но на помощь не звал — не принято у нас такое. А под конец свою копейку сунул в рот и прикусил губу...

Что они сделали со мной?.. Очнулся я, да только их уже ветром сдуло. Копейки нет, рот в крови. Еле до дому добрался. Там все всполошились. Меня же не столько зуб выбитый мучал, сколько обида за пропавшую денежку. Вот ведь, почти что в руках своих держал заветную кружку пива, и на тебе: все к черту, все кувырком!

Сам виноват: не терпелось, поспешил! А надо было стороной обойти, знал ведь, что за шпана там водится. Нет, понесло, а ведь сделай как все нормальные люди делают, так через неделю бы ворвался в этот загадочный, недоступный пока мир взрослых.

У меня еще болели зубы после этой злополучной драки, но ровно в срок копейку я раздобыл и, сбежав с середины занятий, отправился поскорее в забегаловку Хечо.

Ноги неслись, а сам я не торопился, шел с достоинством, как и подобает мужчине. Это пусть мальчишки носятся: у меня в кармане целых пять копеек, и не просто копеек, а заработанных... И у очень хитрого Хечо я сегодня обязательно выпью пива. Целую кружку. То-то расскажу потом в школе, да и сестренкам похвастаюсь!

Не знаю почему, но перед дверью я шаркнул ногою, словно вытирая свои грязные башмаки о влажную тряпку. Тряпки не оказалось, впрочем, ее тут никогда и не было, а со стороны я мог показаться смешным; и потому, собравшись с духом, я рывком открыл дверь и юркнул в погребок.

Народу, как и всегда в это время, было предостаточно. Когда я протянул старику свои пять медяшек, Хечо удивился! Хотел было спросить, потом взглянул мне в глаза и передумал (и что такого в них увидел?).

Молча налил Хечо мне кружку пенящегося пива, подал сосисок, хлеба. Глубокомысленно вздохнул и выдавил из себя только:

— Эх!

Я не понял тогда, к чему он это. Отошел поскорее в угол, мало ли чего, отнимут еще... и замер, держа кружку в руке. Так простоял я, наверное, с минуту. Завсегдатаи Хечо уставились на меня как на истукана... а я не решался, не мог вот так просто, так быстро выпить эту золотистую и пенящуюся жидкость.

Когда же попробовал — не понял. Горечь обожгла неожиданно рот, потом горло. Я не мог ничего понять. Напиток показался мне гадким, противным, мерзким...

От обиды слезы потекли по щекам, а я не плакал, даже когда меня били...

Я ничего не понимал... Почему же здесь, каждый день, все эти мужчины, которые сейчас беззвучно смеются надо мной, пьют это противное пиво, пьют с превеликим удовольствием, мне недоступным?!

В эти секунды я видел лица людей, смеющихся надо мной, глупцом, попытавшимся раньше времени перешагнуть через детство, ворваться в чужую и совсем нерадостную жизнь.

А может, они смеялись над собой, над своими непутевыми судьбами, несбывшимися надеждами?.. Над чем смеялись они?

Вылетел я от Хечо и вскарабкался на свой подъем. Дома упал на матрас и проплакал до вечера. Мне не хотелось никого видеть. Я проклинал мир, людей, жизнь... Только утром я отошел немного. Потом навалились заботы...

Сейчас я с улыбкой вспоминаю свою первую кружку пива... Много времени прошло с тех пор. Там, где некогда была забегаловка доброго и умного Хечо, теперь большой магазин. Чем там только не торгуют: и «Пиросмани», и «Гурджаани», и «Цинандали»... и всего вдоволь. Хочешь, бутылками покупай, а хочешь — из бочки отольют самого лучшего, какого только твоя душа пожелает...

Нашего дома-сарая уже нет. На том месте вырыт большой котлован, вот-вот начнут строить что-то огромное, а спуск остался. И ноги несут меня, уже немолодого. Разве прикажешь им...

[Ani]

ПОСТСКРИПТУМ

Августовским утром Владимир Плотников, худющий мальчонка шестнадцати лет, на глазах расстроенной матери и возвышавшегося громилы-отца собрал свои немудреные пожитки и ушел куда глаза глядят.

Уходя, сказал:

— Устал я от вас. Разбирайтесь сами с вашими проблемами, с меня своих хватает.

Правда, по поводу собственных проблем особо не распространялся.

Просто хлопнул дверью...

Месяцев через восемь прислал открытку. Почти из одних восклицательных знаков.

— В целом жизнь протекает нормально, — сообщал он своим еще детским почерком. Только руки почернели от копоти: за «третьего» поммашиниста все-таки вкалывал, и огромное черное пятно на открытке свидетельствовало об этом.

Речонка, по которой тарахтела их посудина, вряд ли была обозначена на карте союзного значения, но знакомым девчонкам на Большую землю писал с гордостью:

— Посудина что надо.

— И река на уровне: сложный фарватер.

— И товар возим... стоящий.

Три месяца спустя Володьку отпустили домой, остальных посадили. Товар-то, однако, был левый.

Домой не хотелось.

Подался на стройку.

Отмахал километров пятьсот. Устроился чернорабочим. На большее документы никак не тянули.

Вкалывал по-страшному. Ребята гнали план. Месяц, второй, третий. Он едва успевал отсыпаться.

Перевели на бетонку. Тоже несладко. Зато видна работа. Делал на совесть.

Ел за троих. Через полгода стал напоминать папашу, по части размеров.

Весною — влюбился. Впервые.

Предмет вожделения — Дуся-толстушка, весьма приятная на личико, — была на редкость забитой личностью. Однако пользовалась успехом. Жалела она мужиков. За то и любили.

Старался привлечь внимание. Не получалось. И страдал от того Плотников-младший невыразимо. А потому как выразить себя ничем не мог, страдал тихо и в одиночестве.

Но однажды сорвался.

Подскочил к ней на улице. В ресторан предложил завернуть... Смеялась беззвучной улыбкой. Потом хвать Володьку за руку и айда с ним.

Ресторан не ресторан — забегаловка. Шум, дым, гам, кружки пивные да рыбные «останки».

Шантрапа вся ахнула, увидав такое: Володька вел свою Дусю, как принцессу к алтарю, к грязному столу, еще не убранному от предыдущей компании.

Замерло все.

Потом загудело.

Кто-то пискнул и выскочил.

А пять минут спустя в кабак ввалился Федя по прозвищу... Прозвища он, впрочем, не имел. Ввалился и врезал Володьке без лишних слов. А он, бедолага, даже кружку допить не успел.

Неделю провалялся в больнице.

Потом уволился.

По дороге на Юг купил у цыганки пуховый платок: отослал матери.

Деньги спустил недели за две. Пришлось устраиваться официантом в каком-то третьеразрядном ресторанчике. Уставал не меньше, чем на бетонке, зарабатывал — столько же.

Научился брать чаевые. Влюбился по новой. Девчонка из ленинградской тургруппы. Сорвал адресок. Нарисовал портрет по памяти. Повесил над кроватью. Через неделю порвал: не похожа! К началу сезона налетел на скандал — выгнали. Поехал в Клайпеду. Город романтиков. Не понравился. Переспал в бочке на пристани. Написал письмо матери. Махнул в Ленинград. Женился. На той самой...

Конец.

P.S. Впрочем, не конец. На днях закончил диссертацию «Влияние прозы Джека Лондона на психологию молодежи». Успешно защитился.

Вот это и есть конец.

[Ani]

ВА-БАНК

Петр Григорьевич Малинкин человеком был тихим, неказистым. В свои детские годы в деревенские драки не встревал, в сады за чужой малиной не лазил, в речке, что разделяла деревню Пронькино на две неравные части, плавал у самого берега, да и в школе, по правде говоря, ничем особенным не выделялся...

Казалось, была уготована Малинкину судьба заурядная... И верно, не везло ему в жизни. Учителя не любили за равнодушие к учебе и постоянное отмалчивание на уроках, ребята-одноклассники, случалось, и поколачивали — за отсутствие интереса к их проказам, да и просто так — чтобы знал наших. Отца не помнил — погиб в гражданскую, а в двадцать седьмом неожиданно умерла и мать, Серафима Кузьминична, сельская учительница, нежно любившая своего единственного сына. По этой причине Малинкин последние годы прожил с бабушкой, жалевшей его, сиротушку, пуще надобности, оттого и рос он изнеженным, не приспособленным к жизни. Но в тридцать первом не стало и ее...

От прошлого достались старый дом и несколько семейных альбомов с фотографиями. Остальное особой ценности не представляло...

В грустные длинные деревенские вечера Малинкин всматривался в семейные фотографии, аккуратно и со вкусом вклеенные матушкой, и ему казалась удивительной связь между его самой заурядной сегодняшней жизнью и прошлым, бурно и, видно, не напрасно прожитым его близкими и дальними родственниками. Со старых вирированных фотографий на Петра глядели бравые и уверенные в себе гвардейские офицеры, серьезные, вальяжные интеллигенты с бородками: профессора, ученые, юристы, один действительный статский советник, два горных инженера, известный строитель мостов и даже путешественник, участвовавший во всех без исключения экспедициях самого Пржевальского...

Как Малинкин завидовал им! В мечтах — и он попадал в передряги и самые увлекательные приключения — совершал на редкость благородные поступки, но в жизни...

Когда пришла пора определяться, Петр выбрал профессию скромную, не очень денежную, но вполне по его тогдашним возможностям — бухгалтера. Работа увлекала не очень, скорее, наоборот, но, не умея ничего другого, довольствовался и этим.

Кто знает, может, и прожил бы Малинкин жизнь свою скромно, тихо и бесславно, как проживают ее многие из нас, но в тридцать четвертом, совершенно неожиданно для сельских сплетниц, красавица местная, Анастасия, среди великолепного разнообразия женихов выбрала себе Петра Малинкина, выбрала и окрутила за две недели, а после — и замуж вышла, к немалому удивлению всей деревни.

Всезнающие и всепонимающие старухи охали да ахали, иные причитали:

— Не будет счастия тебе, Анастасия, с Лопухом этим. Одумайся...

— Это же надо: такая красавица — за заморыша, за самого неказистого, ну, самого никудышного, к жизни не приспособленного...

— Что же ты, доченька, судьбу свою так перекореживаешь? Не выпрямишь после-то...

— Пропадешь...

Но Анастасия советов добрых не слушала, стояла на своем, видно, верила в своего Лопушонка, видно, сердцем чуяла — ради нее пойдет он на все... И на наветы все, на причитания улыбалась обескураживающе и приговоривала:

— Милей Лопушонка — нет на деревне парня...

Свадьбу не играли — не до того было. И средств — никаких, да и помещения подходящего. Оставшийся от родителей дом успел уже покоситься да подгнить кое-где — без хозяйского глаза-то и рук умелых...

Свадьбу не играли. И вообще Петр счастью своему не верил, ждал от жизни одних неурядиц, а тут — красавица первая на селе в мужья берет. Не он ее — в жены, а она его — в мужья. Он даже плохо представлял себе, что это такое — супружеская жизнь... Отец погиб в гражданскую, вот и жили они втроем: Петр, мать-учительница да старая бабка. Какая тут супружеская жизнь?! К тому же и боязно было, тоскливо... Что впереди?..

Когда к концу второй недели их «бурного» и неожиданного романа Анастасия, укрывшись потрепанным малинкинским пиджачком в самом укромном местечке на берегу Проньки, прижалась к его груди, робко и нежно спросила: «Возьмешь меня в жены?..» — он испугался, убежал... не спал всю ночь, бродил по берегу реки, в растерянности глядел на водную гладь, на отблеск луны, на далекие холодные звезды...

Что он? Песчинка в безбрежном мире...

Хватит ли сил у него, умения, воли, чтобы взвалить на себя ношу такую?

Три дня и три ночи не мог он решиться. Три дня и три ночи внутренняя опустошенность и неизвестность будущего изводила его, и он, чтобы не мучаться более, все же рискнул и, отыскав Анастасию, сказал ей почти шепотом: «Будь что будет...»

Счастью своему не верил. Просыпаяясь по утрам в нетопленой хате, с ужасом думал: не сон ли это? Она ли, Анастасия, лежит рядом с ним? Живая и такая доступная? Его женою спит на этой старой скрипучей кровати, и он ощущает ее тепло, слегка тревожное дыхание, разглядывает родное красивое лицо, так и не веря в свое удивительное счастье, в такой непонятный, совсем нелогичный, абсурдный поворот Судьбы...

За что Анастасия любила Петра, одному Богу известно: ведь не было в нем ни нарочитого мужества, ни особой красоты, ни обаяния, хоть сколько-нибудь малого, ни умения в интимном обхождении, ни просто какого-нибудь умения... видимого невооруженным деревенским глазом.

Но Анастасия любила его, доверяя одному только сердцу, как, верно, и должно женщине, любящей не по расчету.

За что Анастасия любила Петра, он не знал, и хотя сам любил ее крепко, но от беззащитности своей и неумения что-либо делать — приходил в уныние и большую тоску. Не было в его жизни точки опоры, не было в нем самом той жизненной силы, которая бы придавала ему уверенности, заставляя решаться на поступки, порою дерзкие, и многое — брать на себя...

А между тем Анастасия родила. Спустя год — еще двойню. И покосившийся дом, грозивший рухнуть при первом удобном случае, наполнился детским плачем, блаженными улыбками и извечными заботами молодых родителей.

После второго такого радостного события Петр сел за письменный стол старинной работы и, подсчитав местные плюсы-минусы да свои доходы-расходы, понял: здесь, на селе, ему семью не поднять...

Посовещавшись с женой, Малинкин через некоторое время подался в город. Счастья пытать...

II

Вот так в феврале тридцать шестого Петр впервые появился в областном центре и после долгих мытарств устроился в одно госучреждение рядовым бухгалтером.

Город удивил, озадачил суетой на улицах, бешеным для сельского жителя темпом жизни, обилием и разнообразием соблазнов, на которые Малинкину никак нельзя было отвлекаться, — не за тем приехал... И, чтобы отдаваться работе до конца (а так он рассчитывал быстро продвинуться по службе, заработать побольше денег и еще до зимы перевезти семью в город), сменил Петр три квартиры, пока не нашел угол в двух шагах от своего учреждения.

Хозяйка, очень даже милая женщина, вдовушка со времен мировой войны, любила длинными непогодными вечерами рассказывать молодому квартиранту о своей прошлой и в чем-то блестящей жизни, будоражащей и сейчас былыми любовными страстями и прочими амурными приключениями... Ах, эти длинные непогодные вечера...

Именно близость к работе и позволяла Петру появляться в учреждении раньше всех да и уходить позже, успевая в свой трудовой и напряженный день немалое. А ведь он, человек со стороны и без всякой протекции, мог уповать только на усердие и исключительное благоразумие. Вот и рассчитывал Малинкин каждый свой шаг, все возможные варианты поведения, чтобы, не дай Бог, не совершить ошибки роковой... В конторе на посторонние дела не отвлекался. Регулярно платил во все профсоюзы и даже записался в члены Международной организации помощи борцам революции (МОПР)... Ничего дурного в учреждении про него сказать не могли. Петр даже на симпатичных дамочек не поглядывал, разве что по служебной надобности, а на улице — изредка прикидывал, подойдет ли Анастасии что-нибудь из гардероба городских красавиц. Он и в магазины заходил редко, по самой крайней необходимости, чтобы не искушать судьбу — жалко-то денег, уйдут окаянные... а ведь даются какой ценой...

Питался Петр очень просто, до идиотизма дешево, надеясь скопить нужную сумму. Голодными вечерами, под живописные рассказы эксцентричной хозяйки, он забывался порою, и тогда ему виделись, рисовались в разных цветах: изба покосившаяся, Анастасия, милые детки... Сердце на этом заклинивало, замирало, ныло... исчезали, расплываясь в тумане, лица, изба, деревенька Пронькино, сосновый бор у самой реки, а по ту сторону — луг, манящий своим разнотравьем и угасавшим красно-бордовым закатом... все, что он видел и знал... Потом Петр в растерянности бежал по крутому берегу реки, высматривая в водной глади, в отблесках луны, в далеких и холодных звездах свое будущее, и никак ему это не удавалось...

Спать Малинкин укладывался рано, тем самым решая проблему ужина и своего кошелька, которого, впрочем, у него не было. Скопленные удивительным самоедством деньги Петр хранил в сберегательной кассе, а книжку, в которой все это значилось и имело смысл, прятал в одном укромном месте, на случай негаданного и неожиданного воровства или еще какой непредвиденной ситуации...

Через полгода ему уже поручалась очень ответственная и срочная работа. Не каждому удавалось так скоро завоевать доверие начальства...

Однажды вызвали к самому Сан Санычу, и тот поручил Малинкину произвести ревизию в одном небольшом магазине,но упредил, чтобы был аккуратен, потому что директор — человек уважаемый и на своем месте.

Странным показалось Петру поручение...

III

Директор магазина появился неожиданно и совсем не с той стороны, откуда его ждал Малинкин. Петр отметил этот подозрительный факт, потому что и кабинет, и подсобки для хранения товаров располагались за дверью, прикрытой темно-зеленою занавескою. «Левый товар прячет или излишки какие...»

Маленький, плотный, рыжий, с уже расползающейся лысиною, с простреливающим взглядом, директор сразу же не понравился Малинкину, и он для себя уже заранее определил — аферист, и не последней гильдии, но дело-то служебное, государственное, требующее доказательств...

— Долин, Иван Семенович, — представился директор. — А вы, собственно, кто будете?

— Я по делу, — ответил Малинкин и после паузы многозначительно добавил. — По сугубо конфиденциальному...

Без лишних расспросов директор провел его в свой кабинет, усадил за стол внушительных размеров, никак не вязавшийся с небольшими размерами комнатушки, и уставился на Малинкина умными (Петру казалось — преступными) глазами.

«Возьмет или нет...» — думал Долин. Ему нельзя было ошибиться в эти первые минуты. Ставка немалая — целая жизнь.

«Даст сразу или погодя...» — размышлял Малинкин в некоторой растерянности, не зная, как вести себя в этой ситуации и что, собственно, делать.

Стало так тихо, будто остановилось время, замерла жизнь кругом, и только два человека во всем мире, во всей огромной Вселенной волею какого-то рока сошлись в этой маленькой комнате, уставились друг на друга, как два удава на жертву, гипнотизируя взглядом, парализуя волю и ясную мысль.

Но Малинкин не поддавался, и директор, подойдя вплотную, изогнулся так, что несчастный ревизор увидел сверхкрупным планом два глаза хищника, хищника умного, наглого и очень опасного... Эти два глаза так и буравили его, Малинкина, бедную, незащищенную совесть.

Петр не выдержал и резко вскрикнул:

— Однако... ближе к делу!

Пауза после «однако», ненароком сделанная Петром, видимо, и решила все. Иван Семенович утверидительно и даже несколько обрадованно отпрянул.

— Минуточку! — чарующе, обворожительно сказал он и пружинистыми быстрыми шажками удалился из комнаты.

— Куда вы? — крикнул вдогонку ему Петр, ожидая какой-нибудь каверзы или хитрого обманного хода.

Директор, высунувшись из-за захлопнувшейся уже двери, загадочно улыбнулся и успокоил его:

— Все будет наилучшим образом, уважаемый...

Неприятное волнение охватило Петра. Он догадывался, к чему клонит этот мошенник, и сейчас ожидание неизвестности в этом небольшом кабинете с огромным директорским столом, нервировало его, а самое главное — он не знал, куда деть руки.

За окном подвывал ветер, на улице было пустынно и холодно, а здесь, в кабинетной тиши, в тревожном одиночестве Петр Малинкин ждал свою судьбу...

Она появилась в облике небольшого черного чемоданчика.

Долин вошел тихо, так же неслышно проплыл от двери до своего стола и аккуратно уложил чемоданчик перед Малинкиным, потом тихо, но со значением сказал:

— Извольте...

— Что это? — спросил Петр.

Что это — он уже знал, но сработала реакция защиты, и он выговорил эти наивные, глупые слова, чтобы выиграть время.

— Как что? — сперва не понял директор, а когда понял — уверенно посоветовал. — А вы гляньте, и все будет ясно...

Петр робко открыл чемодан и тут же захлопнул.

— Зачем это Вы? — спросил в растерянности.

И Долин понял все: и что новому ревизору еще не приходилось брать взятки, «откупного», и что он вряд ли откажется теперь, если не отреагировал сразу и решительно, да и глазки забегали у Малинкина, значит, вот-вот расколется.

Директор тихо и четко, тщательно выговаривая каждое слово, сказал:

— Сегодня уже поздновато делать ревизию. Приходите завтра. Утром, пораньше. Как говорится: утро — вечера мудренее...

Петр ничего ему не ответил: не мог ни сдвинуться с места, ни губ разжать. Какая-то неведомая и страшная сила обрушилась на него и придавила к стулу, сковала его сознание, оставив лишь маленькую щелочку — для чувств, заторможенных эмоций.

Петр ничего не ответил Долину, а тот, поняв его состояние, незаметно исчез, оставив Малинкина наедине с совестью и чемоданом, до отказа набитым купюрами.

Малинкин никогда не видел такого количества денег. И кто знает: дал бы ему этот проходимец откупного сотенными, небольшой пачечкой, может, и устоял бы Петр, не взял бы, а тут — чемодан денег...

Перед глазами — денег чемодан, а за спиной — покосившаяся изба, жена — красавица, детки ненаглядные, их ведь поднимать надо... И смотрит Петр на деньги и никак оторвать взгляда не может. Какая невидимая сила заставляет смотреть на эти проклятые бумажки? Сколько лет ему надо, чтобы заработать такую прорву?

От волнения у него задрожали колени. Он поспешил унять их руками. Но взгляда от денег оторвать не смог: и то закрывал чемодан, чтобы не испытывать судьбу более, то снова открывал —уд остовериться, уж не мираж ли это. Раз даже пощупал червонцы и, убедившись в их материальности, вдруг запаниковал.

Шел сюда с мыслью изобличить преступника, а сейчас вот размышлял: брать — не брать! И хочется! И боязно! А вдруг накроют? Прощай тогда все: и свободная жизнь, и жена, и детки... все, чем богат сейчас...

Жил ведь до этого дня тихо и честно, а тут — откуда ни возьмись — Черт с деньгами... и хнычет: «Деньги возьми! Возьми деньги-то...» Деньги и впрямь нужны, деньги и впрямь большие — Малинкину за всю жизнь не заработать прорву эту... А ведь строиться надо, жену красавицу приодеть, принарядить, не век же маяться с мужем-лопухом... И надо было такому случиться — приснилась ему Анастасия ночью этой. В большой и нетопленой хате раздувала огонь в печи. Но то ли поленья оказались сырыми, то ли печь неисправна — огонь никак не разгорался. Плечи ее вздрагивали от холода, казалось, вселенского... И она повернула к нему до боли знакомое, любимое им лицо и, словно видя его на расстоянии, тихо попросила:

— Ну что же ты, Петр?! Помоги...

Долго маялся Петр, никак решиться не мог. Все жизнь свою вспоминал, ночь эту, последнюю, — искал для себя оправдания.

Вдруг из настенных часов неожиданно для Малинкина выскочила железная кукушка и начала куковать. Петр, очнувшись от раздумий, вслушивался в эти непривычные звуки, в эти механические вскрики и бессознательно считал их, загибая пальцы. Считал, не понимая, зачем ему это.

На пятом вскрике внутри часов что-то заело, и железная птица умолкла. Тогда и решился он: «Пан или пропал...» И схватил чемодан.

IV

По улице он не шел, а мчался, пугливо озираясь да то и дело поглядывая на чемоданишко: не раскрылся бы ненароком — плакали тогда его денежки, разнесет их по свету ветром, разбросает по мостовым...

Случись по дороге милиция, наверняка бы привлек внимание своим взбудораженным видом, очевидною боязливостью, ускоренным шагом, подозрительным черным чемоданом, который разбух деньгами и, казалось, лопнет вот-вот...

Но обошлось,благополучно добрался до дому, незаметно для хозяйки проскочил в свою комнату и тут же захлопнул дверь.

Разделся, не зажигая света. Улегся в постель вместе с чемоданом. Прикрыл и чемодан одеялом. Обнял его, почти как жену, и, чувствуя липкую поверхность кожи, обволакивающей несметное богатство, заснул с блаженной улыбкой.

Так и провели они вместе эту ночь. Петр Малинкин, семейный человек, уже не рядовой бухгалтер, и черный небольшой чемоданчик.

Снилась ему степь бескрайняя. Он бегущий по степи. Чемоданчик в руках. Торопился Петр, изо всех сил, но где-то там, далеко... его все равно настигала огромная черная пылевая туча... Начинался буран.

Пыль застилала глаза, ветер сбивал с ног, наконец мощный воздушный поток подхватил его и вырвал чемоданчик из рук, а через секунду из него, уже раскрывшегося, разлетались деньги, уносимые струями воздуха все дальше и дальше, а он старался их ухватить, и ему это не удавалось...

Утром Петр не знал, куда деть чемодан. Боялся старухи. Ее любопытства. Возможных непрошеных посетителей... Подгоняемый временем наскоро обвязал чемоданчик обрывком бечевки, закинул его на шкаф и прикрыл кучей барахла. Так он не очень-то привлекал чужое внимание.

До магазина добрался быстро. Торопился. Успеть надо было многое: и оперативно провести ревизию, и домой пораньше вернуться — проверить сохранность «имущества», все обдумать и принять нужные меры предосторожности.

У служебного входа в магазин его ожидал Долин, любезный, доброжелательный и уверенный в себе. Провел в кабинет, предоставил все необходимые бумаги и удалился. На прощанье улыбнулся и с легкой иронией сказал:

— Не буду мешать Вам, молодой человек. Если понадоблюсь, вызовите... И всего-то дел — кнопку нажать.

Петр, совсем как Сан Саныч, буркнул что-то невнятное и углубился в документы. Проверил с особой тщательностью, чтобы потом, не дай Бог, не попасть под «статью»...

Но удивительное дело, все бумаги соответствовали своему назначению, все цифры —сходились тютелька в тютельку... И Петр, как ни старался, даже одной-единственной зацепки обнаружить не смог.

«И действительно: утро — вечера мудренее», — подумал он, уходя из магазина успокоенным. Тыл был прикрыт. «Теперь и комар носа не подточит, не то что вышестоящая инспекция...»

V

Проработав в городе еще некоторое время и обменяв потихоньку большую часть денег на крупные купюры, Петр вернулся в село.

Жене про богатство ничего не сказал. Неожиданное возвращение объяснил пылкостью чувств и тяготами городской, уж очень цивилизованной жизни.

Устроившись на прежнюю работу, он непродолжительное время наслаждался размеренностью деревенской жизни, близостью жены, красотами природы и даже мелкими домашними заботами...

Чуть позже в свободное от бухгалтерских дел время, у мужиков обучился плотничьим хитростям, а после, сдружившись со старым печником дедом Ерофеичем и частенько помогая ему в работе, за год освоил и премудрости кладки печей.

На удивленье всем руки-то у Лопуха оказались золотые.

Зауважали Петра односельчане. Без печи —какая изба красна? Кому новую сладить надо, кому старую до ума довести. Его, Малинкина, и в окрестные деревеньки приглашать начали, известный человек стал... И когда пришло время самому строиться, никто не удивлялся этому, не возмущался исподтишка, не ковырялся в его прошлом... Многие даже подсобляли строить. Так Петр наскоро отстроил свой новый дом, отстроил и зажил.

Казалось, радоваться бы ему при таких обстоятельствах: и новоселье справил, и на ноги почти что встал, и уважением уже пользовался, даже фотографию на Доску почета повесили, в доме — мир и покой, а только заметил Петр: творится с ним что-то неладное. Порою накатывалась пустота непонятная и заполняла его всего, а потом страх, ужас непомерный, что все откроется, а может, совесть, что нечестным путем нажил — начинали сжимать его грудь, И, казалось, она не выдержит и расплющится под тяжестью этих жизненных обстоятельств...

Жене про те деньги — злосчастные, окаянные — не говорил, чтобы на душу грех не брала, не маялась понапрасну: она-то при чем? Это все он, Петр. Его судьба непутевая. И чего с ним связалась? Эх, не к добру. Не к добру это...

Дурные мысли приходили не только бессонными ночами, но и днем, при исполнении служебных обязанностей, и вечером, дома, где все напоминало ему о том злополучном июльском вечере и разом переломившейся судьбе...

Ночами Петру часто снились проклятые деньги...Он или убегал с ними, надеясь спрятаться от постороннего взгляда, а то и преследования милиции, или же с факелом в руке пытался поджечь, но ветер вырывал купюры и разносил их по свету...

Какая-то неизвестная женщина, в белом, снилась ему изредка и приводила его в страшное смятение, тревогу неосознанную, почти смертельную... Она старалась заглянуть ему в лицо, а он, отворачивался, покуда хватало сил...

Так и прожил Петр своею двойною жизнью последние мирные годы.

Все было у него: и дом новый, и жена-красавица, и детки, любимые, ненаглядные, и достаток во всем, и природа кругом прекрасная...

Все было, вот только счастья — не было...

VI

Нагрянула война и все решила за Малинкина.

Уезжали мужики на фронт, и женский плач да заунывная или веселящая на прощанье гармошка будоражили селян, выдавливая даже у тех, кто пока никого не провожал, слезы, и даже самые отъявленные сплетницы, самые зловредные из них, не могли удержаться и утирали краешком платка свои горькие соленые слезы.

Пора и Петру было собираться на войну... Но странно, Анастасия не видела у него ни печали, ни огорчения, словно собирался он на фронт, в самое пекло, нисколько не думая о дальнейшей судьбе. И своей, и их... «Неужели я ему так опостылела? Отчего?» Она понимала, что с мужем творится неладное, что он мучается какой-то тайной, но выспросить до конца ей не удавалось, и она терялась в догадках, нервничала, становясь все более раздражительной.

Семейные неурядицы озлобляли Петра, знавшего их первопричину, но бессильного что-либо изменить. И он молчал, не желая втравливать Анастасию в эту историю, грех на душу брать, после — маяться. Вот и рвался на фронт.

Но и через три месяца, в октябре 1941 года, уже после того, как под Гжатском эшелон с воинской частью Малинкина был растерзан немецкой авиацией, и он вместе с шестнадцатью другими, оставшимися в живых солдатами прорывался из окружения, длинными, холодными ночами в лесу снились ему обыски в новом их доме, испуганные, не понимающие ничего, заплаканные глаза жены и детей, их немой вопрос: «Как же ты мог?», а после и плач, раздирающий душу Малинкина в клочья...

Когда немецкие самолеты там, под Гжатском, огрызнувшись напоследок пулеметными очередями, улетели на запад, шестнадцать юнцов, испытавших ужас бомбардировки, почти мгновенного уничтожения целой воинской части, сгрудились рядом с Малинкиным, растерянные и униженные страхом, и смотрели на него с надеждой и полными отчаяния глазами.

Они не знали, что делать, куда бежать, с кем воевать да и чем...

Самолеты уже улетели, и в наступившей тишине было особенно четко слышно, как догорал эшелон.

Почему судьба пощадила Петра на этот раз? Ведь он не прятался от смерти, как другие, хотя и спрыгнул с вагона, отбежал со всеми подальше от насыпи и вжался в землю, но только на минуту, на минуту — не больше. Зажмурившись от страха — увидел глаза Долина, буравившие его незащищенную совесть в тот июльский вечер 36-го. И такая злость его взяла! Он и не понял, что произошло с ним, но встал и как-то лихо, и даже бесстрашно, посмотрел на пикирующие самолеты, на извергаемый ими огонь, потом, отыскав винтовку под убитым красноармейцем, начал стрелять по железным стервятникам.

Проку от этого было мало, но он стрелял и стрелял, вкладывая в каждый выстрел всю свою злобу на нечисть, вселенскую нечисть, в фашистскую — прежде всего...

Они прорывались к своим три долгих недели: шли лесом, ориентируясь по танковым колеям, рвали линии связи, жгли деревянные мосты, при случае — вступали и в бой, но понапрасну не рисковали.

Петр был в ответе за этих ребят, так уж судьба повернула: он должен был спасти их, довести до своих.

Воевал Малинкин отчаянно, не боясь ничего... И как бы удивилась Анастасия, увидев его таким! За три недели боев и лишений он ощутил в себе ту самую жизненную силу, которой ему так не хватало прежде.

Возможно, им просто везло, а может, сказывались приобретенная ловкость бойцов и точный расчет Петра (уж что-что, а рассчитывать-то он умел!) —но за все долгие дни октября они не потеряли ни одного человека... И дошли бы до своих, перебрались через линию фронта, если бы в самом конце октября мотоциклист, отрывающийся от погони, не перекроил их судьбы.

И, лишь только он успел проскочить, начался бой: они встретили немцев по уже отработанной схеме. В минуты боя Петр становился на редкость спокойным, твердым и даже жестким. Решения принимал быстро, единственно верные и дерзкие по замыслу...

Но сейчас и Малинкин, и его бойцы были обречены. Они должны были удерживать немцев, чтобы мотоциклист (наверняка с ценными сведениями) сумел оторваться и уйти. Они не могли отступить и погибали один за другим, пока в живых не остался только Малинкин. Ему предлагали сдаться, рассчитывая взять живьем и выпотрошить информацию о разведчике и диверсантах. Но он упорно отстреливался и даже раз руганулся матом...

Наступила тишина.

И вот в эту минуту осознал Петр, что было отпущено ему природой и что, в силу каких-то причин и обстоятельств, не понятых им, он так и не сумел проявить раньше...

Эх! Сколько бы дел он еще смог переделать в жизни, если бы не тот злополучный день, не его минутная слабость...

Он не успел додумать...

Раздался снайперский выстрел. И Петр упал.

Лицом в землю. Холодную, мерзлую.

Он видел смерть, идущую по зеленому лугу рядом с деревней Пронькино.

Ждал старуху безобразную, костлявую... а по лугу шла его Анастасия, в своем белом, на солнце — прозрачном платье... Она улыбалась ему и протягивала руки. И он потянулся к ней, но силы уже оставили Малинкина. Петр хотел крикнуть ей: «Скорей!», но тут кукушка, неизвестно каким чудом оказавшаяся у этого пригорка, стала куковать...

Виденье пропало, и он слышал, как неумолимо кукует кукушка, не эта — живая, а та — механическая...

Он насчитал все пять вскриков, и тот последний, пятый, из прокукованных для него, пришелся на год сорок первый...

Смерть сжалилась над ним, и он успел еще увидеть своих мальчуганов, бегущих к реке, где когда-то и он в растерянности глядел на водную гладь, на отблеск луны, на далекие холодные звезды, пытаясь распознать свое будущее... Они бежали ему навстречу и отчаянно кричали:

— Папка-а-а вернулся-я-я!..

Когда немецкий офицер носком сапога поддел и перевернул труп Малинкина, то от неожиданности сначала отпрянул назад, увидев на лице Петра непонятную ему зловещую застывшую улыбку, а потом, вспомнив Бога («Майн гот!»), отдал короткую, отрывистую команду.

К трупу подбежал солдат с огнеметом и окатил Малинкина огнедышащей жидкост

[Ani]

СТАРИК

Я увидел торчащие башмаки...

Увидел и остановился.

Я стоял на булыжниках, на камнях, развороченных кем-то, стоял на месте, где когда-то были старые дома, и удивленно взирал на подметки чьих-то башмаков.

«Может, подшутил кто? Ребятишки резвятся?» — такая мысль возникла оттого, что передо мной стоял... ящик. Большой такой ящик, почти в человеческий рост длиной и без крышки.

Было утро...

Солнце только пробилось из-за туч, убегающих куда-то, и горизонт зарозовел. Город, застывший было за ночь, срывал с себя серые одежды, обнажая розовую суть, свой оптимизм, свое ожидание дня...

Когда здесь сломали дома, я не знаю... Теперь на этом месте рыже-розовый туф, булыжники, камни, кукла с оторванной рукой, какие-то лоскутки материи, странная по форме штанга, самодельные футбольные ворота, кусок деревянной изгороди, который чудом сохранился и поражал абсурдностью своего существования.

Над пустырем словно «зависали» большие и малые здания. В одной из ниш полуразрушенной стены дома лежала огромная кошка, ловила телом редкие еще солнечные лучи и совсем не обращала на меня внимания. А посреди пустыря стоял этот длинный, громоздкий и странный ящик. И из него виднелись... башмаки.

Пустырь был.

Солнце светило.

Дома стояли вокруг.

Все наяву.

Откуда здесь башмаки? То есть: ящик я еще допускал, но вот башмаки???

Может, подшутил кто? Я с опаской огляделся по сторонам, ожидая подвоха... Но окна молчали. Ни одна штора не шелохнулась. Огромная, чудовищная по размерам кошка лежала на своем месте, грелась на солнце и была равнодушна к моим переживаниям по поводу башмаков... Подумаешь, проблема!

И действительно. Стоит подойти поближе и все рассмотреть... Подойти только! Но я стою, смотрю... и не решаюсь.

Пустырь.

Еще не проснувшийся город.

Тщательно зашторенные окна.

Ни единого человека вокруг.

И только солнце, пробившееся из-за туч, да вот кот в нише, и башмаки...

Когда я проснулся, родственники уже суетились. Второй день января, и так уж заведено у нас: все ходят друг к другу в гости. Подарки дарят, а за столом, поражающим в эти праздничные дни своей роскошью, разнообразием закусок и блюд, приготовлением которых занимается радушная хозяйка дома, обильно льется вино, а рюмки — с традиционным армянским коньяком — то и дело взлетают вверх, и произносятся тосты во имя блага семьи, здоровья близких и счастья всего народа!

Еще минуту назад, еще секунду назад — перед глазами были подметки, а сейчас — стол и родственники, которые суетятся, чтобы как следует угостить меня. Уже раздвинуты шторы. Уже включен телевизор, расставлены стулья. И стол накрыт, а ждут только меня! Ждут, чтобы я уселся на свое место...

Лес. Куда ни глянь — лес! Когда ты маленький, а лес большой — он кажется бескрайним.

Его разрезает железнодорожная ветка. Две параллельные линии. Четыре стальные полоски. Они превращаются в точку и слева, и справа. По ту сторону путей двухэтажное каменное здание. Серо-розовое. Надпись «Иноземцево». Но все двери закрыты, а окна заколочены. Там никто не бывает... Если и есть кто, так в хибаре на нашей стороне; а мы — рядом, на штабеле шпал.

Сидим, смотрим... Ждем.

Мы сидим на шпалах и смотрим, как, стуча, бегут колеса, мелькают окна с человеческими лицами, зеленые вагоны.

Сидим зачарованные... Этот загадочный перестук, эти мгновения жизни, что проносятся мимо...

Мы не понимаем, что тянет нас сюда, но каждое утро и вечер приходим... садимся и ждем... Ждем долго: первый поезд всегда почему-то запаздывает. Или это нам только кажется от нетерпения?

Самый непоседливый не выдерживает ожидания, спрыгивает со шпал и прикладывается ухом к холодному металлу. И так замирает он, маленький Человечек. Пытается услышать...

А через некоторое время восторженно кричит: «Идет!» — и усаживается на свое место...

Мое место и самое обыкновенное (стул, как у всех), но и самое почетное, потому что на стуле этом сижу я — гость, а гость в Армении что святой.. тем более — родственник! Такое вот отношение. И носятся с этим гостем, как с маленьким... Такая забота приятна, но по прошествии времени ты вдруг осознаешь, ты ощущаешь, как исчезает в тебе желание делать что-либо самому... Я же приехал сюда по делам, для меня очень важным, и надо суетиться, быть постоянно в движении, и непременно самому, потому что дней у меня — всего несколько...

Когда наш ереванский рейс задерживали в Москве, отодвигая его ежечасно к ночи, я потихоньку «заводился», но про себя... Лишь на шестом часу ожидания что-то прорвалось и вслух, потому что ситуация складывалась не в мою пользу. Вся поездка летела в тартарары... а между тем развешанные повсюду плакаты и объявления возвещали миру... что этот вид транспорта — самый быстрый, самый удобный и самый комфортабельный...

Одним словом, надо было прорываться! Зимой на аэродроме в ожидании можно проторчать и несколько суток! Погода-то нелетная. А тут началась посадка на какой-то чудной рейс. С-407 или что-то в этом роде... И у стойки настоящее столпотворение. Кричат и суетятся тут ереванцы, тбилисцы (их город закрыт более суток) и командированные. И паспорта свои на стол регистрационный подсовывают...

Я по своей натуре человек скромный, но тоже кручусь в толпе. Прорываюсь к стойке. А вдруг получится! Таких, как я, горемык, немало. И все хотят улететь. Улететь до ночи, чтобы попасть поскорее домой. За праздничный стол. К родным и близким.

— Ну, хоть бы раз в жизни повезло! — думаю... Но меня не берут. Я такой — невезучий! Не ставят визу на билет.

— Так идите, ребята! Все улетите! — то ли всерьез, то ли шутя говорит сотрудница аэропорта, оформляющая проездные документы. Но визу не ставит...

Наверху — спецконтроль. И девушка в такой же форме разговаривает совсем иначе:

— Вот еще выдумали! Мест нет. Нет и все! — сердито говорит она, а потом и вовсе серчает. — Да отойдите вы, не мельтешите перед глазами!

Я смотрю на нее с надеждою, может, пустит все-таки... Но это другая девица. Не бойкая. И сидит на таком месте, что ни за что не пропустит! Это по глазам видно. Холодные они, равнодущные...

Мужчины, пришедшие вместе со мною, стояли, однако, до последнего. Надежды, вроде, и не было, но они стояли все равно. Время шло. Сумки мои тяжеленные рвались уже из рук... И я отступил. А тут началась регистрация нашего рейса. И я поспешил вниз, чтобы оказаться одним из первых! Потом налетела толпа. А после оформления багажа время зависло в ожидании. Ждали спецконтроля и посадки в самолет. Но летели часы, а наш рейс передвигали к ночи, и, тихо сетуя на судьбу, я начал бесноваться...

Много позже, размышляя о происшедшем со мною, я понял, что улети я тогда с ребятами, которые все-таки дождались и проскочили на С-407, я бы прилетел в Ереван поздно вечером, благополучно добрался до родственников, и также благополучно заснул! И все бы произошло именно так, как это случилось на самом деле и только... И только рассвета, там на пустыре, я бы не встретил...

Итак, то утро я начал за столом. Кто знал, что выйти из-за него мне не удастся до самого вечера?! Приходили знакомые, родственники, знакомые родственников и родственники знакомых... возможно, были даже и вовсе случайные люди, но всяк входящего сразу же усаживали за стол, лилось вино, хозяйка сменяла закуски, тихо велась беседа про нынешные времена, про семейные проблемы, и, как всегда, вспоминали старину...

В тот день ничего особенного не произошло. Как, впрочем, и во все последующие дни... А наутро...

Наутро мы спешили на важную встречу.

Я привез в город хорошую погоду, так говорили мои родственники. И впрямь, уже два дня светило солнце и было тепло... Люди, обрадовавшись такому повороту дел, ходили без головных уборов, в легких плащах, а то и в куртках... Поэтому, когда мой брат уже на самом повороте вдруг остановил меня и, указав на какого-то старика в черной куртке, сказал: «Вот человек, которого знает весь Ереван!» — я удивился...

Справа от меня, у стены дома стоял старик. Небольшой такой старик, с седыми волосами и черной бородой. Я бы и не обратил на него внимания никакого, встреться он мне одному.

Что в нем такого необыкновенного?

И почему его все знают?

Увидев мои удивленные глаза, брат, чуть погодя, сказал:

«Его даже в кино снимают!»

Ну и что? Подумаешь! И меня как-то сняли... Что тут необыкновенного? Я стал теребить брата вопросами о нем. И тут он сказал про ящик! Оказалось: старик-то в ящике живет!

Так вот чьи ботинки я видел в то утро...

Я еще раз взглянул на старика. Тот стоял, одной ногой упершись в стену, и невозмутимо курил. На нас не смотрел, хотя и чувствовал, что разговор о нем. Привык, видно...

В тот день мы возвращались поздно. И я уже было забыл о старике... но он повстречался нам опять. В сквере, рядом с домом. Сидел на лавочке. Курил. Ему, в общем-то, некуда было торопиться. Вся ночь впереди! Ящик. Небо над головой. Чего еще человеку надо?

Я не мог разглядеть его лица тогда. Было слишком темно. Вспомнились его борода и щетина на щеках. Впрочем, где ему здесь бриться?!

За день я набегался так, что уснул тут же, а наутро...

Наутро мы чуть не столкнулись с ним.

Я опять торопился по своим делам: надо было нанести немало визитов, осмотреть достопримечательности, купить билет на самолет. Он же важно шествовал в окружении пяти или шести собак. Вот тогда я сумел впервые внимательно рассмотреть, как он был одет. Просто. Черная потертая куртка, брюки, потрепанные, но еще вполне приличные и туфли, коричневые туфли без шнурков. Нет, не фасон такой, а туфли под шнурки, но без таковых... И ничего, нормально очень даже ходил.

Мы чуть не столкнулись, но я тормознул, задержался в подъезде, и мимо меня грациозно не прошли, а проплыли старик и его пять или шесть собак...

С утра обычно было прохладно, высокогорье все-таки, и дым от его папиросы был отчетливо виден и сопровождал эту странную кавалькаду...

Старик шел величественно, не торопясь, а мне надо было бежать, как всегда, по делам, и, хотя очень хотелось остановить его и поговорить, я обогнал и его самого, и его собак и устремился в самый центр города, тотчас подхваченный людским потоком.

Шли дни, я по-прежнему бегал по организациям, знакомился с новыми людьми, пил, если приходилось, звонил, куда следует... и время пролетало незаметно, наступал вечер и... и я снова бежал, чтобы навестить многочисленных родственников, которые обязательно обидятся, если я к ним не зайду!

Старика, между тем, я встречал каждый день по несколько раз...

К этому времени я уже узнал о нем кое-что...

Во-первых, его дом стоял на этом пустыре. Во-вторых, когда дом снесли, то ему предложили квартиру где-то на окраине. Однокомнатную, со всеми удобствами. Но он не поехал, сказал (по версиям очевидцев): «Здесь мой дом. Работа здесь. Куда я пойду?»

Сказал так и никуда не пошел. Подыскал себе ящик по размеру, приволок на пустырь, там и поселился! Что человеку надо? Четыре стены да небо над головой!

Через свой ящик и сделался он знаменитым. По слухам, на ящик, да и на него самого ходили смотреть целыми толпами... Но, когда я сам захотел было еще раз взглянуть на этот ящик, его на пустыре не оказалось!

Старик, как всегда, расхаживал по улице, курил свои папиросы, перекидывался репликами со своими знакомыми, которых у него было, видимо, множество...

Ящика не было.

Но ведь я сам его видел в то, первое, утро...

Может, он уносит его куда-нибудь?

А может, мне все это приснилось? Но старик-то, вот он! Вот!

Стоит. Разговаривает. Живой. Настоящий...

Это потом оказалось, что он убийца! А разве подумаешь — такой благообразный старичок.

Кого именно убил — неизвестно... Во всяком случае, достоверно мне узнать не удалось... но вероятнее всего — жену, потому как одинок. И по слухам, из родственников — одна сестра. Это она, видимо, приезжала к нему, уговаривала переехать на квартиру...

Итак, я узнал, что он убийца. Отсидел положенный срок и приехал в Ереван. Когда это случилось, никто не помнит уже... Давно было. Но теперь о нем любой знает в столице. Стал чем-то вроде достопримечательности... Вот и в кино снимают...

На следующий день я очень медленно прошел мимо него, стараясь заглянуть в глаза... что-то они скажут мне. НЕУЖЕЛИ УБИЙЦА?! Его виновность весьма донимала меня своей, на первый взгляд, однозначностью... ведь, говорят, добрейший человек и, если подойти, попросить, непременно все сделает. И, хотя я сам не видел, люди отзывались о нем так.

Я ловлю его взгляд, один только взгляд, потому что остановиться и уставиться на незнакомого мне человека я не могу... и вижу только уставшие глаза старого уже человека, а в них — ничего, кроме спокойствия...

Много позже я пойму, что, помимо спокойствия, уловил в них еще и полное безразличие к моей суете, да и не только к моей, впрочем...

Я и в других городах ежедневно бегаю по своим и не только своим делам, поднимаюсь по этажам, вхожу в одинаковые двери, встречаю почти одинаковых людей, говорю им почти «правильные», «нужные» слова... но сейчас ловлю себя на мысли: «А вот если бы никуда не торопиться, прислониться к нагретой солнцем стене и просто постоять, посмотреть на мир, без суеты, улавливая причинные связи самых малозначительных событий...

По ночам мне снятся странные сны. Какие-то шорохи, шорохи... потом я спотыкаюсь, потом что-то бухает и оказывается, что прямо надо мной зависает небо, бездонное синее небо, почему-то в правильный четырехугольник...

Он стоял в своей излюбленной позе, подперев ногой стену, и курил... Мое внимание опять привлек башмак. Его башмак...

В Москве мы застряли основательно. В Ереван вылетели часа в два ночи. Прилетели под утро, в пять по местному... Ехать в город было бессмысленно, потому как нормальные люди в это время спят. Беспокоить родственников не хотелось. И поэтому мы решили дожидаться утра здесь, в аэропорту, в этом чудноватом и поражающем своей рациональностью здании... Мы определили самое существенное достоинство его — возможность добраться до цели наиболее кратким путем... Только надо знать расположение всех необходимых вам служб аэропорта или иметь некоторые навыки логического мышления...

Холод, непонятно откуда проникающий в здание, принуждал нас кружиться по второму этажу, выискивая любую полезную информацию, чтобы хоть как-нибудь убить время...

Наконец, утомленные и этой ходьбой, и всем предыдущим днем, мы присели. Напротив на банкетках посапывали молодые люди, бесцеременно развалившиеся на них в своих «фирменных» туфлях.

Как можно было заснуть в такой холод, для меня загадка, во всяком случае мне это не удалось, да и моему соседу, армянину из солнечных Гагр, тоже. Неодобрительно оглядев спящих, он чуть покачивая головой, высказался, не удержался: «Что за молодежь пошла? Совсем о людях не думают. Откуда в них такое бескультурье?..»

И действительно, такой сверхсовременный аэропорт, какой только во сне или в фантастических фильмах увидеть можно, и эти парни, развалившиеся на банкетках прямо в туфлях. Все это никак не вязалось... И тем не менее — было.

Старик слегка постукивал своей левой туфлей. Оцепенение, охватившее вдруг меня, прошло, и я понесся в круговерть событий. Оставались считанные дни моего пребывания здесь, а от этой поездки, повторяю, зависело немало в моей жизни... Но этот старик словно преследовал меня

своим каждодневным присутствием,

своими невозмутимыми глазами,

своею черною бородою с проседью,

своими штанами, и курткой, и, наконец...

своими башмаками, наверное, знаменитыми отсутствием шнурков...

В общем, для меня это была загадочная личность, а подойти, познакомиться и времени не было, да и стеснительно как-то... И потому каждое утро я разрывался между делом и желанием все-таки подойти и заговорить с ним... А стоило бы только заговорить... и, возможно, я бы узнал очень многое из его жизни... и кто знает... может, она бы показалась мне неинтересной... И что самое страшное... впечатление от рассвета в то, первое утро, когда я увидел пустырь, ящик и видневшиеся из него башмаки, потеряло бы цену...

Много позже в каком-то фильме я усмотрю «своего» старика, несущего лошадку из папье-маше.

На ночь он прятал ее в подвале, с утра относил в парк или на площадь, смотря где намечались фотосъемки. Мамаши ведь очень любят подобное фото: любимое чадо верхом на лошадке...

Когда же камера приблизит лицо старика, я хорошо разгляжу его невозмутимые глаза. Они всегда такие...

На следующий день мне предстоял очень важный разговор, и я готовился к нему долго. Продумывал возможные ситуации, мое поведение в разных случаях, старался предугадать будущие вопросы и нужные ответы на них...

Завтра решалась моя судьба, а тут старик привязался, с мыслей сбивает, я даже телевизор и тот нормально смотреть не могу: все старик перед глазами...

Это что же со мною случилось?

А тут еще сны эти...

Каждую ночь меня стали мучить кошмары. Снился старик... Черт бы с ним, если б сам только снился, так ведь жену убивает!.. Кошмар! Четыре ночи подряд убивал он жену, и все разными способами, а на пятую ночь — моя очередь вышла!

Подкрадывается он ко мне сзади, с веревкой, петлю уже сделал, все подготовил... и подкрадывается. А я его вижу... в зеркале. Вижу и ничего сделать не могу. Стою, как баран... Чувствую, хочу закричать, а только челюсти судорога свела... От испуга. А его огромное бородатое лицо заполняет собой все зеркало... Его дыхание, прерывистое, согревает мою шею, и я словно чувствую петлю эту, которая затянется через минуту...

От испуга у меня дрожат колени... а тут еще щетина его, противная, мерзкая, тычется в щеку мне... и я просыпаюсь!

Никого!

У самого щетина за ночь выросла, а на старика сваливаешь...

В комнате никого: все на работе. Абсолютная тишина, но я чувствую чье-то присутствие... Но в квартире никого... я обхожу все комнаты, заглядываю во все уголки, шкафы и даже под диван! И, хотя никого нет, я чувствую здесь чье-то присутствие... И вдруг мой взгляд останавливается на шторах. «Может, там...» — думаю. Подхожу с опаской, отдергиваю... Никого. За шторой никого, но за окном я увидел старика...

Он стоял внизу, у самого подъезда, и кормил собак. Собак было много, а хлеба мало, и, когда старик доставал новый ломтик, начиналась суета... Собачья суета...

Он даже не смотрел в мою сторону, но почему его присутствие так ощущалось мною?

День начинался стариком. Им же он обычно и заканчивался. Чертовщина какая-то!

Говорили, что пьет. И сильно! Возможно, и так... но в эти дни я ни разу не видел его пьяным. Мог ли я верить всему тому, что о нем говорилось?

Сейчас же мне представилась возможность понаблюдать за ним со стороны. Редкая возможность. Меня он не видел и потому не мог играть какую-либо «роль», а должен был быть самим собою... Тут, кстати, подвернулся под руку бинокль. Я и не замечал его раньше. Лежал он себе на полке, манил ребятню своими стеклянными глазницами и нисколько меня не волновал, то есть не привлекал внимание, а тут почему-то протянул руку к этому самому месту, нащупал бинокль и автоматически поднес к глазам...

И я увидел его старую кожу, жирную, грязную... длинные красные языки слизывали хлеб с его ладони... Потом я увидел ногти, под ними грязь... и хотел было ужаснуться... но посмотрел на свои и обнаружил, что и они, оказывается, мало чем отличаются от стариковских... И устыдился своих размышлений на этот счет, а чуть позже и вовсе подумал: «Нехорошо как-то... чего это я подглядываю, что это со мною случилось?»

Положение, в которое меня угораздило попасть, стало уже раздражать... А в раздражении я страшен, могу наговорить всяких дерзостей и близким, и нетаковым, и даже самому большому начальству... В таких случаях я вспоминаю Борю...

Боря был большим оптимистом! Работал в нашей конторе водителем на такой красно-желтой машине. У нас ее называли «аварийной». Возили на ней всякое испытательное оборудование, железки, при необходимости в будку с одним выбитым стеклом втискивались и мы... Необходимость возникала часто, так как обслуживаемые нами объекты были разбросаны по двум областям. На них всегда находилось чему забарахлить, и потому командировки тоже случались часто. И продолжительные весьма.

Жили в вагончике из двух отделений. Каждое на четыре места. Нас — семь человек, и потому на пустующей полке — вся кухонная утварь. Мы здесь надолго. Работы много.

На ночь — раскочегариваем печку в тамбуре. Иполучается наподобие «маленького Ташкента»: стоит такая жара, что все ходят в плавках... Но за ночь воздух остывает, и температура опускается, как нам казалось, ниже нуля! Мы трясемся от холода даже под одеялом. И так — каждый день!

С утра на работу. Днем — на обед. Потом опять работа, но вечера все равно выходят длинные-предлинные; ребята режутся в карты, выпивают при случае и «травят» анекдоты... Иначе скучно, тоска заест...

Самый большой оптимист в нашей компании — Боря! Ох, и заводной парень! Я не видел его унывающим, хлюпающим, хныкающим! Была у него привычка всех критиковать, резать правду-матушку без разбору рангов! Но, даже злясь, он оставался оптимистом! Такой вот человек.

Однажды сидим мы в вагончике, картошку жарим на ужин, беседы на всякие важные темы ведем, одним словом, — семейная идиллия. И тут...

И тут открывается дверь, холод мигом врывается в нашу комнату, привнося с двумя пришедшими мужиками еще и какую-то нависшую над нами неопределенность...

Визитеры были не простые — высокопоставленные. Один — из «большого» министерства. Приехал активизировать работу. Сроки поджимали. Могли по головке и не погладить. Уже и народу нагнали, а теперь бегают, размещают. Большой начальник, понятное дело, устроился в гостинице и к нашему вагончику на «лимузине» подкатил. А зашел — не поздоровался даже. За ним и начальник наш, на некотором отдалении. Походили они, посмотрели по сторонам и обнаружили «пустующую» полку.

— Так, сюда одного подселим, — глубокомысленно и удовлетворенно заявил большой начальник-человек...

От такого нахальства мы все опешили, но вот Боря завелся с пол-оборота: «Пшел вот отсюда, дармоед! Ты что, ослеп?! Не видишь, что ли? Люди тут живут! Катись отсюда!»

Начальник, не ожидавший такого отпора, быстро ретировался... Правда, хотел было что-то сказать напоследок, но Боря к тому времени перешел уже на более «откровенное» выражение своих чувств...

Хлопнула дверь за мужиками, и на нас вновь повеяло холодом... Весь вечер гадали мы: что будет-то? Что? Только один Борис не думал, а ходил по вагончику взад-вперед и возмущенно шипел: «У! Дармоед...»

Пришло утро, потом день. Никто не объявился, не сказал дурного слова. И вечером не потревожили... Потом прошла неделя, вторая...

Так мы этого начальника у нас больше и не видели!

Вот и у меня такой характер — с пол-оборота могу завестись, если я в раздражении... А уж если заведусь!.. Мне на глаза лучше не попадаться.Такого наговорю, такое выдам... что и сам иногда боюсь себя в таком состоянии... А каково другим?

Вот и получилась у меня неувязка... два часа спустя в самом важном для себя разговоре я ТАКОЕ сказал! Что все полетело сразу к чертям! Все, что я добивался в течение целой недели. И от одной только фразы, сказанной в раздражении...

От одной только фразы, состоящей из нескольких слов! А вся твоя жизнь перекорежена и висит на волоске... Из-за какого-то старика, живущего на пустыре!

Злой и растерянный, ходил я по городу и никак не мог успокоиться. Моя мысль все чаще возвращалась к тому, что сделаю я со стариком этим, повстречайся он мне сегодня опять... «Убийца! — кричал я про себя... — Убийца!»

И если раньше для меня подобное утверждение казалось предположительным и только, то теперь я готов был поверить этим слухам, или, точнее, факту совершения им злостного убийства... Убийства, но с какой целью? С какой целью? Для чего? Что за необходимость была у него пойти на это?..

Это было весной.

За выходные снег растаял и земля обнажилась, еще не полностью, еще не вся. В тени оставались сугробы, и была земля пятнистой, серо-ржавой и коричневой местами... с белыми пятнами.

Наша «перекачка» осталась без электроснабжения. АВАРИЯ! «Полетел» кабель. Насосы остановились. И нефть — тоже...

Нас вытаскивали из постелей, потому что необходимо было обнаружить разрыв кабеля как можно быстрее, в считанные часы, и дать ток, запустить машины...

Захватив оборудование, мы приехали только к вечеру. Аварийные бригады были наготове, даже экскаватор откуда-то пригнали, чтобы ускорить работы, и ждали только нас.

Место разрыва кабеля удалось установить быстро, и вскоре вся собранная «армада» ринулась туда.

Темнело. Работали поэтому при включенных фарах. Вплотную несколько машин. И наше «аварийка» тут, помогает... Ковш экскаватора вгрызался в землю все ближе и ближе к кабелю... И тут я заметил, что несколько человек куда-то отошли, потом услышал чей-то шепот:

— Где? Что? Когда?

— Тут недалеко... метров триста. Наши нашли. Уже милицию вызвали...

Потом кто-то вертелся между нами и уговаривал сходить, посмотреть... Но нас в эту минуту волновал только один вопрос: кабель и только.

Когда обнажилась жила, нас послали за «вставкой», без нее никак не обойтись... Я сел рядом с водителем. Сам напросился, так как знал о трупе, который должен был случиться нам по пути... Мы ехали уже по проложенной кем-то колее. В ночи была видна только небольшая часть ее, метров на тридцать... Вскоре увидели красный огонек, рядом белый... Фары высветили три фигуры на дороге. Один размахивал фонарями, требуя остановиться. Он был в форме, а те двое — в штатском...

Мы выпрыгнули из кабины. Пока милиционер разбирался с водителем (кто куда?..) я подошел к трупу. Он лежал у дороги, голый, сморщенный. Я удивился даже. Почему такой маленький? Руки сложены на груди. Видимо, уже после...

Картина была страшная.

Ночь.

Поле.

Колея, освещенная фарами...

Милиционер и «штатские».

Шепот в тишине...

Ножевые раны на трупе. Сложенные руки.

И жертвы неестественный короткий рост...

Но самым страшным казалось, КАК УБИВАЛИ ЕГО?! Где-то рядом с нами. Ведь мы жили неподалеку. Всю зиму. Убили ночью. Раздели, чтоб не оставить следов, и бросили в сугроб. Лишь весной солнце растопило снег и труп обнажился... Его нашли в воскресенье днем, ближе к вечеру, незадолго до нас, а теперь милиционеры искали машину, чтобы вывезти труп в город. Для этой цели они и остановили нас, но, убедившись в срочности нашего поручения, отпустили... Честно говоря, мы были рады уехать отсюда поскорее: нашли вставку, подвезли к котловану, но начальство, посовещавшись, решило пайку кабеля перенести на утро. Поэтому остаток ночи мы провели на станции, подавленные увиденным... С трудом заснули.

Ночью я проснулся от странного шороха. Кто-то ходил. Там, за стеной... Я не мог понять: сплю я или это мне только снится. Но «кто-то» там, за стеной, подошел к нашей комнате и стал открывать дверь, которую мы предусмотрительно очень закрыли на все возможные запоры. Этот «кто-то» ковырялся долго и безуспешно...

В общем, делать мне было уже нечего. Билет на самолет куплен, чемоданы уложены, достопримечательности осмотрены, музеи посещены, деньги истрачены и впустую... но не это заботило меня, а мое душевное состояние... Глупость случившегося угнетала меня, а сегодняшняя неудача, но неудача решающая, действовала хуже всякой пытки...

Но странно! Стоило мне только к вечеру увидеть этого старика, и я обо всем забыл! И об обидах, и неудачах, и всех своих огорчениях... Его лицо, невозмутимые глаза, его такая простая и естественная поза поразительным образом успокоили меня... И борода, и волосы с проседью — все это казалось таким знакомым!

Действительно, что я привязался к старику, это же не он за мной подглядывал, а я — за ним... Вот и поделом!

Старик стоял, опершись ногой о стену, курил... Дым от папиросы на холоде был четче, графичней что ли... и привлекал внимание. Я долго смотрел, как он клубится, образуя причудливые формы, ежесекундно меняясь в пространстве... Как он клубится и обволакивает лицо старика...

Я так и не заговорил с ним...

Постеснялся как-то. А может, и испугался? Но чего? Вот и знаю о нем только два-три факта, да видел несколько раз... Все!

А между тем он вмешался в мою жизнь, ворвался необратимо... выбил меня из колеи... и при этом не сказал ни слова в мой адрес, и я даже не могу утверждать, знает ли он вообще о моем существовании...

Этот старик.

[Ani]

АХЛАТЦИ КАРАПЕТ

Однажды в Тифлисе

Помню, как в детстве мы с отцом гостили у родственников. По обыкновению рекой лилось вино, стол был уставлен яствами, а в свободное от «пиршеств» время взрослые азартно играли в нарды* и спорили по пустякам...

С утра мы отправлялись в ближайшую столовую — отведать божественный хаш**. Вставать приходилось рано. Но дело стоило того... Там собирались любители хорошо поесть.

___________________

* Нарды — восточная игра.

** Хаш — кавказское кушанье из бараньих или говяжьих ног.

___________________

Уже при входе безумно вкусно пахло наваром и чесноком... Котлы, в которых хаш варился всю ночь, мигом опустошались.

В то утро мы не пошли туда, хотя и встали рано. Собрались и куда-то поехали.

Помню, что добирались долго. И мне — все было интересно. Тбилиси — вообще удивительный город. Сказочный город! Все необыкновенно в нем. И даже простой трамвай — не трамвай, а что-то яркое, красно-желтое и на колесах. Ну, а про балкончики, что внутри дворов, — говорить нечего. Все под открытым небом. И для всех! Мы только ступили на брусчатку двора, а уже с разных сторон полетели в нас шумные возгласы:

— Неужели Вано приехал?! Вай! Вай? Вай...

Что означает это «Вай! Вай? Вай...»?

Поди пойми... И восклицание, и удивление, и вопрос, и неприязнь, наконец, — все разом...

Мы вошли в большую и темную комнату. Почти пустую. В ней — два книжных шкафа у противоположных стен. И все. Давно уже здесь никто не живет, вот и лампочки нет. Отец приоткрыл ставни, и свет резко врезался в темноту, создав почти волшебный эффект: мириады пылинок, до того скрытые от взгляда, парили в луче, как вечность...

Прожитые годы эхом откликнулись в моей душе. Она затрепетала, и мне уже ничего не оставалось, как ждать какого-нибудь чуда. Я предчувствовал интригу, хотя не смог бы объяснить этого мудреного слова. Тайна витала здесь. И ждала своего материального воплощения...

Отец не спеша перебирал библиотеку. Давным-давно ему пришлось оставить здесь эти книги — так уж сложилась судьба. Жизнь у военного всегда кочевая. Впрочем, он и не хотел их забирать, так как твердо собирался вернуться в город, где провел свое детство. Не получилось. Теперь он перебирал книги, откладывая нужные для работы.

Я тоже не терял времени даром, подыскивая себе что-нибудь для чтения. Нашел «Порт-Артур» Степанова, что-то еще и вдруг... И вдруг из книг выпала тетрадка. Я и не видел такой никогда... На обложке было написано по-армянски. Всего два слова. Внутри же, на мое счастье, по-русски, только старыми буквами... Я попытался было прочесть страничку, но то ли почерк был неразборчив, то ли я еще мал — ничего путного из этой затеи не получилось. Все-таки я прихватил тетрадь, неслучайно же она выпала... К тому же — сама. И этот свет, пронизывающий тьму пустой на первый взгляд и таинственной комнаты...

Вот и решил я по возвращении тайком от отца — чтоб не отобрал — прочитать. Уж больно меня любопытство разбирало... Но домой мы попали не скоро. Заехали еще в Ереван, а когда все-таки добрались к себе, запрятал тетрадь подальше, чтобы взрослые не нашли, и вскоре забыл про нее.

Лишь спустя двадцать лет, разбирая по случаю переезда свой архив, я обнаружил тетрадь эту вновь...

Отец по моей просьбе прочитал армянские слова на обложке.

«Ахлатци Карапет».

А потом спросил:

— Зачем тебе это?

— Еще не знаю, — ответил я. И это было правдой.

Целый месяц работал я над записями безымянного автора. Никаких автографов он не оставил... А на мои расспросы, как тетрадь оказалась в нашем шкафу, отец ничего путного сказать не мог. Сам он ее туда не клал. И вообще, ничего про нее не знает...

Как бы там ни было дело, но записи оказались весьма любопытными. Судите сами...

«Ахлатци Карапет»

Февраль 1918 г.

Тифлис

Сегодня (число неразборчиво), как обычно, я бродил по городу. Мои коллеги по перу давно уже считают меня чудаком. А эти мои вылазки в город, по их мнению, дело и вовсе опасное... ладно, если надобность какая есть, а вот так просто бродить по городу целыми днями — БЕЗУМИЕ.

В Тифлисе и впрямь неспокойно. Меньшевистское правительство* «доживает» последние дни. В России революция крушит все старое! А у нас разгулялись бандиты, носятся по городу на фаэтонах, прохожих стреляют, всюду грабежи, насилие. Милиция** бессильна или прикидывается таковой... Город опустел.

___________________

* имеется в виду «Закавказский комиссариат» (ноябрь 1917 - март 1918).

** имеется в виду милиция меньшевиков.

___________________

Ну не могу я сидеть дома, когда такое творится за окном.

Когда случаются катаклизмы, никому ни до кого нет дела. Каждый спасает свою шкуру. Наживает свое добро, а я... А я хожу по улицам, вслушиваюсь в разговоры, смотрю на людей, на их поведение в обычных и «необычных» ситуациях, чтобы понять их мысли, их чувства — их жизнь.

Уходит в вечность какой-то прожитый нами отрезок времени, и я понимаю, что время это ускользнет, просочится сквозь память и лишь то, что я успею записать, есть штрих уходящей эпохи... Того, что уже не повторится...

Именно сегодня и произошло это событие, заставившее меня взяться за перо...

С утра бродил по Тифлису. У Винного подъема попал в перестрелку. Все врассыпную, а я — в духан*. Подвальчик был небольшой и уютный, а кухня — не из худших... духанов теперь осталось — по пальцам перечесть. Как тараканы, разбежались хозяева по деревням, до лучших времен...

___________________

* Духан — небольшой ресторан, трактир на Кавказе.

___________________

Присел за свободный столик, заказал вина, закуски...

Время тревожное — стараешься есть побыстрее, мало ли что случится? Я как раз принимался за цыпленка, как отворилась дверь, и свет ослепил меня. Место мое было не из самых удобных.

Я пересел.

Старик, каких много сейчас слоняется по духанам, еле ноги волочил.

Спускался медленно. Кряхтел. Ворчал.

Когда добрался до низу, оглядел все вокруг, оценил... и выбрал меня.

— Ах, ноги мои, ноги — совсем не держат...

И сел. На прежнее мое место.

Было видно, что у него ни гроша. Висели на нем лохмотья. Лицо заросшее. Волосы черные с проседью. Брови густые. И горькие-горькие глаза из-под них...

Он осмотрел меня. Потом стол. Взгляд остановился на бутылке.

Я сразу понял: старик этот немало историй может рассказать о жизни... И быстро налил ему вина.

Пил он с достоинством. Не торопясь, нежадно... а выпив, спросил:

— Как имя твое, добрый человек?

Я назвался. И предложил ему еще вина, пододвинул бутылку и закуску...

— Смотрю я, большой хлебосол ты! Видишь, у старика душа радуется!

Он и впрямь улыбнулся.

— Дорогой мой, если бы мы встретились раньше, в моей Армении*, когда у меня и дом, и семья были... я бы тебя таким вином угостил, такого барашка в твою честь зажарил! А сейчас... что я сейчас...

___________________

* имеется в виду Турецкая Армения.

___________________

Он пригорюнился, видно, вспомнил былое: дом, детей, родных...

Я попросил его рассказать о своей жизни, но он наотрез отказался вести о том речь...

— Что такое жизнь жалкого старика? Пшик! И все... Я вам про Карапета расскажу! Вот человек был...

Он почему-то разволновался, заерзал, глаза его повлажнели... Рука потянулась к вину. Я не торопил его, ждал, пока успокоится и начнет свой рассказ. И он ел и пил, словно сил набирался... Лишь выпив изрядно, начал старик свой рассказ.

Вот он, каким его я запомнил, а потом записал в тот вечер. И Бог мне свидетель, что все это правда! Старик же сказал еще определеннее:

— Пусть вырвут язык мой, если здесь хоть слово неправды...

Давно это было. И не поверит никто!

Жил на благословенной земле Ахлата один Карапет.

Богом клянусь, известный в наших местах человек был. А звали его Ахлатци, потому что из Ахлата он.

И странная судьба выпала этому Ахлатци Карапету...

Жил себе, никому не мешал.

Село наше Урдап, на земле Ахлата, богатым было.

И у него дом был, большой, места хватало. Все тут жили: и деды, и прадеды...

Жениться было собрался — семьей обзавестись.

Да налетели курды-разбойники.* Не свои... Не местные...

___________________

* Курды — народ в Турции

___________________

И откуда только они про Шушаник его пронюхали?..

Никто не знает...

Наутро прибежали соседи, сказали Карапету:

— Нет твоей Шушаник!

— Как нет?

— Курды! С собой увезли, а отца и всех ее братьев порубили...

— Спеши, Карапет, — женщины плачут...

Кинулся к дому возлюбленной — четыре обезображенных трупа.

Старая Шалва, мать, волосы рвет на голове. Остальные — плачут, раскачиваясь из стороны в сторону...

Карапет домой вернулся, ружье взял, кинжал... И вдогонку.

Полгода о нем ни слуху ни духу...

Объявился перед самой зимой.

Злой, оборванный, грязный.

Никому в глаза не смотрел. Людей сторонился...

Соседи вокруг дома ходили... Головой качали.

— Что с Карапетом нашим случилось?

— Почему не расскажет? Камень с души не сбросит?

— Тяжело одному с горем ночи и дни коротать...

— Почему из дому не выйдет?

Всю зиму пролежал Карапет на топчане.

Слова не вымолвил. Курил. Молчал. Курил. Молчал.

Уставился на потолок. В одну точку, и дым изо рта.

А в глазах...

А в глазах...

Шел Карапет по следу. Никак догнать не мог.

Увозили его Шушаник курды, будь они прокляты!

Что с нею будет?

Что с ними будет?

Пока село нашел, стемнело.

Могуч был Карапет — за версту видно.

А что теперь делать — не знал...

Вот и крутился вокруг, как лисица, вынюхивал.

И стыдно было, не по-мужски это!

А они как?! Звери! По-мужски разве?

Что теперь с Шушаник будет? Как вызволить!?

Ночью незаметно подкрался.

Ждал, притаившись, может, выскользнет...

Они и убегут!

Как только знать дать? Здесь он, ее Карапет нанаглядный! Здесь!

Ждет!

Ночь уходила... Собаки лаяли.

— Эх, луна, луна! Почему ярко светишь?

Почему тучи не затянули тебя?

Ночь уходит, что с Шушаник будет?

И подумать страшно...

Ворвался тогда в дом. Женщины крик подняли!

Увидал он Шушаник свою. Подхватил на руки и бегом.

Только отъехали, курды повыскакивали с ружьями, пальба началась.

— Помоги, господи! — шептала Шушаник.

Карапет же— молчал. Одной рукой уздечку держит, невесту свою обнимает, другой коня хлещет.

Тяжело ему, голодному, исхудавшему, под двумя-то... тащится еле...

У ущелья догнали их курды...

Закружил конь с беглецами, зафыркал от злости, зафыркал от страха...

Три десятка озверевших курдов налетели и смяли их...

Что они сотворили с ними, язык рассказать не возьмется!

— Ах, Карапет, Карапет, зачем мать тебя родила, чтоб ты вынес такое?..

— Почему не ослепли глаза твои? Не увидел бы моего позора...

И осталась бы верной только тебе, только тебе...

А теперь?

— Почему не ослепли глаза твои?

— Почему не оглох сразу?

— Почему не из железа сердце мое?

— За что, Господи, страдания мне такие выпали?.. Или я не раб твой, не слуга твой покорный?.. Не чту тебя разве?

— Господи!

— Почему не оглох ты? Не слышал бы грязных ругательств! Их звериных стонов, моих пронзительных воплей...

— Господи! Где же ты?

— Почему детей своих, благоверных, не защитишь от басурман? Или не видишь, что на земле грешной творится?..

— Почему глаза твои не ослепли? Почему не оглох?

Замучили ее до смерти, изверги....

На глазах его, Шушаник, любимую...

А он, на камнях лежал, связанный... и разорвать не мог пут.

Крутился. Кричал.

Его пинали, кололи ножами, ятаганами... Но не добивали...

Чтобы видел.

Чтобы мучился.

Чтобы смерть принял, как избавленье...

Когда его на край ущелья поставили, только и успел плюнуть беку в лицо — да сам вниз бросился...

Не принял Бог от него жертвы этой.

Карапет падал по склону так, что, весь израненный, застрял посредине где-то...

Когда очнулся — луна, и кто-то шепчет, шепчет на ухо:

— Карапет! Кровь за кровь!

Кто шептал, Карапет не знает. Про раны забыл, про боль свою забыл, Шушаник вспомнил.

— Кровь за кровь! Умру, но отомщу за тебя, Шушаник! За себя отомщу. За отца твоего и братьев твоих — тоже!

Как застонал он — все ущелье слышало.

Эхом отозвалось...

Взвыл, как зверь! Крикнул в ущелье:

— Кровь за кровь! — и потерял сознание...

Полгода не появлялся он на ахлатской земле.

Полгода в горах скрывался. Выжидал, вынюхивал, вылавливал... по одному.

Потом отвозил к тому самому месту...

Один Бог знает, о чем говорил Карапет с ними перед смертью.

По-разному они умирали: кто стоя, кто на коленях...

Полгода жил, как зверь в горах... только поймать его, убить его — курды уже не могли.

Ускользал, убивая...

Всех почти перебил... Горстка осталась.

Разбежались, как тараканы! Кто — куда!

А сам бек — в столицу подался, защиту искать у Султана от Ахлатци Карапета, гяура, безбожника... убившего сорок его родичей и до него — самого бека — добирающегося!

Недолго радовался Эдъяджит-бек кривым улочкам Инстанбула, пестрому и многоликому базару, морю Мраморному, Дворцам султана, величественному Айя Софие*...

___________________

* Айя-София — храм в Стамбуле.

___________________

Отыскал его Карапет, кинжал вонзил в самое сердце, по рукоять, а труп в море сбросил... Грязный труп в Мраморное море...

Постоял, постоял да ущелье вспомнил, залитое лунным светом, шепот чей-то, шепот... шепот...

— Вот и все, — сказал Карапет из Ахлата, — теперь и домой можно...

Это были его последние слова в ту зиму.

Пришел он домой, лег на топчан, уставился на потолок... Лежит и молчит. И так на лице все сказано. Но соседи ходят вокруг, любопытствуют...

— Вай! Вай? Вай...

— Что с Карапетом нашим?

— Молчит — почему? На людей не глядит? На топчане лежит, что — дел мало?

Рассказывал старик, будто всю жизнь занимался этим ремеслом, но я чувствовал: эту историю никто раньше не слышал, и, кроме того, я бы мог поклясться — многое из сказанного рождалось здесь же, под сводами духана...

А к весне слухи поползли...

Турки идут...

Резня будет...

Когда они пришли, Карапета уже не было в селе.

В горы ушел. Ружье взял. Еды побольше. И ушел...

Ворвались турки, перевернули весь дом, а Карапета нет!

Кто за смерть бека ответит?

— Сын где? — спрашивают у отца.

— Не знаю, — отвечает старик.

Голова с плеч.

— Сын где? — у матери спрашивают.

— Не знаю, — отвечает старуха.

Голова с плеч.

Никого не тронули в селе на этот раз, только родню Карапета. Вот и остался Карапет из Ахлата один-одинешенек на белом свете.

Узнал о такой беде он — чуть с ума не сошел.

Головой о землю бился. Плакал. Все себя проклинал! Судьбу свою несчастную...

— Господи, Господи... — вымолвил он напоследок да вдогонку!

Отыскал в горах тот самый отряд, поводил по тропам, в ущелье заманил и завалил камнями. Всех!

А перед тем, как камень свалить, самый первый, от которого все остальные лавиной скатятся вниз... вышел так, чтобы видно было, и крикнул во все горло:

— Искали, собаки?.. Вот я — Карапет из Ахлата!

И камень свалил...

С тех самых пор и стали его бояться!

Двадцать три года скрывался Карапет в горах!

Чего только не перевидел!

Со смертью в прятки играл. Ускользал от погонь и ловушек... Не человек — тень одна только... Никак не давался туркам!

Вот и стали там, в Истанбуле, большие начальники думать:

— Сперва один ружье возьмет. Потом, смотришь, и другие... оглянуться не успеешь, весь народ поднимется! Пора с этим Карапетом кончать!

Хорошо сказать, да сделать трудно. Подумали они еще да цену за его бедную голову назначили!

«Кто Ахлатци Карапета поймает и приведет — тому 1000 лир*! Тому, кто укажет, где скрывается, — 250».

___________________

* Лира — денежная единица в турции (1 лира = 100 курушам)

___________________

Написали на двух языках, развесили в деревнях.

Ходят грамотные армяне, читают, диву даются:

— Что это бедняга Карапет натворил такого?

— Дурак он и только!

— Вай, вай, вай!

— Совсем турки с ума сошли! Такие большие деньги за такую пустую голову!

— Карапет, Карапет, что с тобой будет?

Думали, гадали односельчане, что теперь с ними будет? Деньги-то большие... Вдруг кто позарится?!

А Карапет взял да сам пришел!

Увидел его сержант, один в участке был, закричал от страха:

— Уйди, Карапет! Уйди! Разве я тебе что-нибудь сделал?!

— Ах, Ахмед, Ахмед. Трясешься чего? Я что, убивать тебя пришел? За деньгами пришел.

Так и стребовал тысячу лир, обещанных за его голову.

Деньги беднякам раздал...

А сержант с этого дня рехнулся. Целыми днями комаров лупил и приговаривал:

— Ну, Карапет, Бисмаллах!*

___________________

* Бисмаллах — Именем Аллаха.

___________________

Такой вот славный был наш Карапет.

Жил на благословенной земле Ахлата. Никому не мешал. Ну и судьба же ему выпала...

Старик, рассказывая, разгорячился, речь его иногда сбивалась, он стал повторяться, но мне было интересно, и я даже подумал: какой неплохой сюжет для рассказа... А тут, кстати, старик упомянул прелюбопытный факт. Оказывается, Карапет этот — вовсе не мифическая личность, как я подумал вначале... и есть даже один документ, который мог бы подтвердить правдивость его слов. Это фото, сделанное в свое время заезжим специалистом. Оно было размножено в большом количестве экземпляров и продавалось в России, на Кавказе. По замыслу авторов этого предприятия, фото Карапета должно было «иллюстрировать» российскому обывателю «типичного» армянского четника*...

___________________

* Четники — участники вооруженной национально-освободительной борьбы партизанских отрядов (чет) против османского ига. Более правильно — фидеины.

___________________

На улице опять раздались выстрелы, потом топот сапог, и в подвал ворвалось человек пять в форме.

Облава. Искали большевиков. Их теперь постоянно искали.

Начали проверять документы. Особенно не церемонились.

Поставили всех к стенке. И грязными ручищами своими лазили по карманам, беззастенчиво обирая...

Кто-то возмутился. Его избили. Потом обозвали «красным» и пристрелили. А чтоб и другие не задавали «глупых» вопросов, объяснили:

— За оказание сопротивления властям федерации!

Старик и так с трудом стоял, ноги не держали, а тут еще выпил...

До него и не дошли, а он уже рухнул.

Толстяк из «этих» пнул его раз, другой... Чертыхнулся про себя да оставил в покое...

Потом они ушли...

— Пронесло, — вздохнул я. Не о себе беспокоился: у меня документы в порядке, а вот у старика их наверняка не было. Могли и пристрелить. Чего им стоит... К тому же эти «стражи порядка» больше походили на обыкновенных бандитов. Скорее всего они ими и были...

Народ, посидев немного, стал расходиться... Я между тем усадил старика на стул и стал приводить его в чувство.

Он застонал. С трудом открыл веки...

Узнал ли он меня в эту минуту?

— Вай, вай! Что делают! Разве люди это? Там резали — здесь стреляют!

Ехать к доктору он отказался.

— Вина налей!

— После Андраника*— продолжил старик свой рассказ, — не было в Армении такого героя.

___________________

* Андраник Озонян — герой национально-освободительной борьбы армянского народа против османского ига.

___________________

Что вытворял! Плакали турки. Тряслись от страха. А поймать никак не могли. Скрывался Карапет с друзьями в горах. По пещерам прятались. Много их было... кого без крова турки оставили, у кого родичей поубивали. Вот и уходили оставшиеся в живых к Карапету.

Однажды зимой решили в Истанбуле: сколько терпеть можно такое, кончать надо с Карапетом этим! Войска нагнали. Горы все оцепили.

Стоят ждут, пока Карапет с голоду подохнет.

«Туда»... соваться боялись. Обожглись уже. Скольких недосчитались. А четников нигде не видать. Вот и стоит охрана. Оцепила горы — мышь не проскочит. И ждет, пока Карапет околеет...

Ей чего. Стоит себе и стоит — время идет.

А продукты кончаются — исхудали четники, винтовку... и ту в руках еле держат...

Хорошо еще турки не знают толком, где укрылись они.

Но и в этот раз обманул Карапет басурман.

Прошел мимо поста, следы оставил... Турки и клюнули. Пошли по следу. А Карапет гору обошел и в тыл им вышел, на пост. А что ему двое сделают? Карапет одного стукнул, другому кляп в рот, на глаза повязку, мешок с едой на него нагрузил да себе еще один — на плечи.

Так и ушли... А турки с носом остались.

Капитан их, сдуру-то, стреляться хотел, да солдаты не дали...

Через это дело бросил он военную службу, в Европу уехал. В Монако, говорят, все состояние прокрутил в рулетку... а после и вовсе спился! И все через Карапета нашего!..

Много историй за эти двадцать лет было. Всего и не упомнишь!

К вечеру духан опять стал наполняться. По обыкновению своему, тифлисцы даже в это тяжелое время, закусив и выпив, заводили песнь...

Что жизнь без песни?! Душа праздника хочет!

Я любил вот так посидеть в духане, послушать пение этих людей, простых и искренних в своей грусти...

Но сегодня...

Сегодня пение раздражало меня... и еще это убийство... ни в чем не повинного человека. Безнаказанное убийство.

Я с трудом разбирал слова старика. Он рассказывал, откинувшись на стул, веки его слипались... Было видно, что он устал, и каждое слово давалось с трудом. Но он почему-то решил рассказать эту историю про Карапета до конца...

— Храбрее Карапета один Андраник был. Никого не боялся Карапет из Ахлата.

Все горы его были.

Все село.

И всем помогал он. Никого в обиду не давал!

Но случай один был...

— Все, пора с жизнью прощаться, — подумал Карапет.

Обложили его турки. Продал кто-то.

Кто — и сейчас неизвестно.

Зимой дело было.

Загнали его на скалу. Не проскочить теперь...

Покрутился Карапет, покрутился да провалился. Под снег...

Хорошо, метель началась! Следы замела...

Турки два раза проходили мимо! Все саблями кривыми да штыками тыркали... Вот один у самой его головы и прошуршал...

Он и струсил. Почему и сам объяснить не мог. Вроде и терять-то нечего. Ни жены, ни родных... Вся жизнь в горах. В схватке с врагом!

А тут предал кто-то. И турки идут по следу. И много их, а он один. И теперь ему не уйти.

Когда провалился он, метель еще не началась.

Турки бы сразу его обнаружили. Но Бог не захотел принять эту жертву и ниспослал метель.

Та скоро замела следы. И был Карапет где-то здесь, на скале этой, был, да исчез... Провалился сквозь землю.

Турки до ночи прокрутились: все саблями своими кривыми тыркали, штыками... да так и ушли ни с чем.

А Карапет, говорят, всю ночь просидел, боялся шелохнуться... А утром снег разгреб, по сторонам поглядел — нет никого и бегом...

Вот так избежал Карапет смерти! В который раз!

Но странно, до того дня смерть была ему безразлична, а тут — испугался.

Зарылся в снег. Сжался в комочек и Бога молил: «Пронеси!»

Несколько дней отлеживался Карапет в пещере.

Зарылся в овечьих шкурах. Пытался согреться... Но непонятная дрожь, дрожь — не от холода... все мерещился штык, протыкающий снег в пальце от бедной головушки, — не давала согреться, прийти в себя.

Его бил озноб.

И воспоминанья:

Шушаник...

— Почему не ослеп я тогда?

Эдъяджит-бек перед смертью...

— Почему на коленях, бек, разве ты не мужчина?!

Голова отца на колу, матери — рядом...

— Зачем на свет этот родили меня?

Небо из детства, голубое, бездонное... загадочное.

Воспоминания давили его...

Своей пестротой и однообразием... Смерти, трупы, кровь...

Потом вспомнилось детство. Жизнь и в ту пору была невеселой, но тяготы касались только взрослых... Только взрослых. Дети же смотрели на мир удивленными глазами!

Все вокруг было прекрасным...

Устыдился Карапет.

Не мог он после этого товарищам по оружию в глаза смотреть.Больным притворился...

Храбрейший, легендарный Карапет-ага ни с того ни с сего стал вдруг трусом и ничего поделать с этим не мог... Не мог понять, почему это вдруг ему так захотелось жить. Захотелось и все... Раньше ему плевать было на смерть, а сейчас, как подумает, как представит... И мурашки по спине — штык все вспоминает...

Хорошо, Султан вскоре отрекся от власти...

Амнистия на «всех» вышла. Вот и спустились четники с гор.

Двадцать три года Карапет и его друзья не давали сельчан в обиду... Турки не трогали их... помнили, как Карапет с убийцами родных расправился. Это один Карапет! А теперь их сколько?

Только курды иногда налетали... Да Карапет со своим отрядом спуску им не давал...

Село и богатело.

Повсюду армяне от гнета турок и курдов-разбойников обнищали совсем... а его Урдап — богатело.

После амнистии «бунтовщики» вернулись в село.

Все приспособились. А Карапет — нет!

Не мог...

Ни землю обрабатывать... ни скот пасти...

Он рожден был для другого дела... — для борьбы был рожден.

А теперь ходил по селу, с соседями разговаривал, выпивал, дебоширить начинал... А то еще что придумал! Ко всем по очереди в гости ходить...

Есть ведь надо!

Сначала пускали. Потом надоело!

Раз выгнали... другой...

Он скандалить!

Напьется, по селу ходит, всякие турецкие ругательства извергает, как вулкан...

— Что вы без меня?! — кричит. — От вас бы мокрое место осталось!

И впрямь бы осталось... А сейчас — времена другие. Конституция!

Как думали? Не дадут младотурки армян в обиду... Вот и гоняли Карапета односельчане: от двора ко двору.

Когда с гор спустился, оружие сдал. Думал мирным трудом заняться, да отвык... Душа не лежала теперь ко всему этому...

Рожден не для этого был и жизнь свою прожил...

Родных — никого...

К женщинам — равнодушен.

Кто пограмотнее — все пристроились... Он же — без дела.

А есть-то и пить надо?

Вот и стучится Карапет в соседскую дверь — все двери его!

Всем помогал в свое время!

Теперь — не пускали. Времена не те! Конституция.

Дело — до драки и дошло. Был героем — стал отщепенцем. Ему бы сейчас ружье, он бы показал им, чего стоит горячая кровь...

А старухи, как мухи:

— Что, Карапет, руки отсохли?

Без дела-то чего шляешься? Может, не лето сейчас?

— Копайтесь, копайтесь в земле своей, несчастные...

Старайтесь, старайтесь для басурман!

Скучно ему. Нет для него дела. Никакого. Нет и все!

Богатым село стало. Жизнь поспокойней. Люди и расхрабрились!

Забыли про времена старые. Про султана Абдул-Гамида, кровавого...

Тут за соседним столиком до того певшие дружно мужчины повздорили из-за какого-то пустяка.

Началась драка.

Я не успел увести старика. Ему попали бутылкой по затылку.

Бутылка не разбилась, но вино пролилось...

— Что со стариком сделали?! — закричал я.

В духане сразу стало тихо.

Старик лежал у стола, с пробитым черепом, медленно вытекала кровь из раны, но он был еще жив и тяжело дышал.

Кто-то подогнал фаэтон, мы быстро вынесли старика, уложили на сиденье.

— В больницу! — крикнул я кучеру. — В Михайловскую.

Фаэтон застучал по брусчатке мостовой.

Лицо старика, уже уходящее в мир иной, тряслось в ритм колес...

Чувство вины раздирало меня:

— Не встреть я его сегодня, не задержи своими дурацкими расспросами — жить бы ему еще сто лет.

А сейчас...

В этот момент он очнулся, старческая его рука нащупала мою:

— Дослушай меня. Если я умру, кто же людям про Карапета расскажет?

В августе четырнадцатого года Ахлатци Карапета убили в драке.

Свои же, армяне...

Богатей местный, Ашот.

Взял дубину и сзади...

Был герой — и нет героя.

Эх!..

А в пятнадцатом*, вы и сами знаете, что началось.

___________________

* В 1915 году младотурецкое правительство совершило геноцид в отношении армянского населения, проживающего в Турции.

___________________

Вот тут-то о Карапете и вспомнили!

Поплакали, погоревали, да поздно было...

Вырезали все селение. Урдопци Ашот откупиться хотел, золото туркам предлагал. Золото взяли, а Ашота с семьей сожгли в доме его каменном!

Карапета только не тронули! Могилу его. Побоялись.

Село вырезать рука у них не дрогнула, а вот могилу Карапета стороной обошли. Поганить не стали.

Помнили, знать, что вытворял он с басурманами... покуда жив был, покуда рука ружье держала да ятаган...

Не знаю я, что привезли мы в больницу, труп или живого человека.

Санитарам я ничего толкового сказать не мог... Но остался в приемной. Через час вышел врач, нашел меня и тихо сказал:

— Умер.

Мы помолчали минуту, потом он спросил:

— Кто вы ему?

— Никто... — А что я мог сказать?..

Через два дня старик был похоронен за счет городской казны.

Прошло некоторое время, я уже заканчивал литературную запись всей этой странной истории про Карапета, как мне почему-то захотелось посетить могилу старика.

Уже вечерело, когда я нашел сторожа. Долго объяснялся с ним. Наконец, он понял, какая именно могила нужна, и провел в дальний угол, где по обычаю хоронили безродных...

Могила была засыпана наспех, земля провалилась кое-где... Крест покосился и вот-вот должен был упасть...

Я подошел поближе, вытащил его и вновь воткнул в землю и только тогда увидел маленькую дощечку, на которой коряво, по-армянски кто-то написал: «Ахлатци Карапет».

Что это???

Я не верил своим глазам!

Неужели этот старик и есть легендарный Карапет?

Этот жалкий старик?

Не может быть!

Карапет умер. Был убит. А может, старик все соврал?

Может, завидовал ему, хотел сам быть похожим на него, но свою жизнь прожил трусом? Вот и назвался его именем перед смертью...

А может, просто бредил в последний час?..

Мысли, одна другой фантастичнее, рождались в моем потрясенном, взбудораженном мозгу...

Уже через три дня после смерти старика я достал фотографию молодого Карапета, ту самую, что продавали когда-то на Кавказе...

Не мог старикашка быть Ахлатци Карапетом!

Не мог!

Урдапци Ашотом мог быть, а Карапетом — нет!

Как это имя пришло мне на ум, я не знаю, только тут меня осенило: может, и впрямь, Ашот! Кто еще? Неужели спасся? Но как? Семья-то погибла, и как там все получилось — теперь не узнать... Да и не был он стариком. Просто выглядел так: обросший весь, жалкий... Страдания состарили его лет на двадцать. Да и совесть замучила... Вот и старался он мне рассказать — все равно что на исповеди. На одном духу, все, как было!

Одно не успел сказать. Свое настоящее имя...

Придя домой, я стал внимательно просматривать рукопись. Теперь каждое слово приобретало иной смысл, было более значительным, более драматичным, порою и непонятным...

Я стал искать места, связанные с виною Ашота. Прямо было сказано, что он убил Карапета, но почему? Было не совсем ясно...

Потом озадачило повторение слов «кто-то предал», «кто-то продал»... затем я обратил внимание и на Шушаник. Откуда, каким образом курды, неместные, пронюхали про Шушаник?.. Неужели и он был влюблен в нее, а она предпочла Карапета?! Каким же чудовищем должен был быть этот Ашот, чтобы решиться на такое...

Я уже был почти уверен, что именно Ашот подговорил курдов похитить девушку, а после продал за 250 лир или без всякой платы выдал Карапета властям и, наконец, убил его в драке, подкравшись сзади, чтобы поставить точку в этой странной и страшной судьбе.

Так ли было все на самом деле, неизвестно.

Но я понял, насколько относительно все в этом мире и как легко ИСТИНА ускользает от нас... Как на глазах она становится недоступной!

Нет уже следов могилы старика, ничего неизвестно об авторе рукописи... Достоверно только одно: жил на благословенной земле Ахлата человек по имени Карапет. Вот и все.

1978-80 гг