Шарль Азнавур (ян)

[Gorn]

“В моей жизни не было ничего случайного...”

Подготовили

Жасмен ИСРАЕЛЯН,

Карэн МИКАЭЛЯН

Шарль Азнавур, без сомнения, сегодня самый известный миру армянин. Он лицо нации. В минувшем году его 80-летие с триумфом было отмечено в его любимом Париже, и весь год прошел под его знаком. И вот ему 81. Интерес к великому шансонье, артисту и поэту не спадает. Он вне моды, его искусство выдержало труднейшее испытание временем. Об Азнавуре пишут и пишут. Он не знает покоя. “Не выношу бездействия, люблю жизнь и движение”, — говорит он. Иначе не встал бы на ноги сын бедных эмигрантов, иначе не было бы великого артиста, иначе не стал бы он, армянин, французским шансонье. Шарль Азнавур — достойный сын своего народа. Маэстро из тех, кто неизменно поддерживает армянский дух в любой ситуации. Скоро он опять будет среди своих, в цепи соотечественников, в цепи единения вокруг Арагаца...

Предлагаем читателям недавнее интервью артиста (журнал Label France), а также несколько фрагментов из воспоминаний Азнавура и его близких.

— Вы прошли долгий творческий путь длиной почти в 60 лет. Вы по-прежнему получаете удовольствие от своих выступлений?

— Безусловно, и даже больше, чем прежде. Выступать перед публикой доставляет мне почти физическое удовольствие, не сравнимое ни с чем другим.

— У вас есть какой-либо особый рецепт подготовки к предстоящему концерту?

— Когда я приступаю к реализации чего-то нового, то назначаю себе конкретный срок — две недели. Этого достаточно, чтобы настроиться на нужную волну. А еще, отправляясь в турне, я беру с собой две “Библии” — по одной в каждой руке: путеводитель Mishelin и Gaulte Millau.

— Вас знают и любят во всем мире. Как вы думаете, вы обязаны этим случаю?

— В моей жизни не было ничего случайного... Кроме меня самого. B 1962-м я решил выступить за рубежом и накопил денег, чтоб арендовать зал. Это было трудно, если учесть, что я страшный транжира и мот. Мой импресарио сказал, зачем тебе в Нью-Йорк, ведь тебя никто туда не звал. Но я арендовал Карнеги-холл, посадил в частный самолет 150 журналистов и собрал 3400 зрителей... В то время я не говорил по-английски, посему во время выступления слова песни читал с листа. Американцы нашли это фантастически естественным. Полагаю, мой успех во Франции уже тогда имел определенный отзвук за рубежом. К тому же я выбрал удачный момент. Позже я выучил английский, и во во всех странах, где бы ни проходили мои выступления — в Испании, Италии, Южной Америке, — подавляющую часть своих песен исполнял на языке данной страны.

— Вы выступали перед королевскими особами, главами государств. Какая из встреч вам запомнилась более всего?

— Встреча с генералом Де Голлем. Я и теперь не перестаю восхищаться им как человеком и освободителем. С английской королевой Елизаветой я лишь раз обменялся рукопожатием. А вот экс-президент США Билл Клинтон после одного из моих концертов пригласил меня в Белый дом.

— Вы всегда были уверены в своем таланте?

— Никогда не задумывался над этим. Я знал одно, что хочу стать артистом, певцом и писателем. По большому счету это одно и то же. В политике принято иметь несколько мандатов, в артистической же среде художников, которые делают одновременно несколько вещей, можно на пальцах пересчитать.

— Песни “Tu te laisses aller up” и “Dtoite femmes” — это попытка понять истоки феминизма?

— Видите ли, я смотрю на окружающий мир с точки зрения мужчины. Но я не “мачо”. Согласен, мужчина и женщина имеют равные права и обязанности, но я не приемлю женскую свободу, если это идет вразрез с общественными нормами. Мне нравятся женщины, которые во всех обстоятельствах сохраняют женственность. Не люблю женщин мстительных, а также тех, кто всеми силами пытается доказать, что они лучше, чем есть на самом деле...

— В одном лишь 1964-м шансон “La Mama” был продан тиражом в 1 миллион экземпляров. Как случилось, что эта песня стала хитом?

— Если быть точным — тиражом в 1 миллион 350 тысяч. Если б я знал, как делать хит, я бы каждые десять минут делал по хиту... А если серьезно, для меня самого это тайна. Я никогда не преследую цель продать как можно больше пластинок. Когда я делаю новую песню, я думаю лишь о том, сработает ли она на сцене. В этом мое профессиональное призвание.

— Вы снимались в фильмах, в том числе телевизионных. В каком случае вы без колебаний соглашаетесь на предложение того или иного режиссера?

— Только в том случае, если мне нравится сценарий. Как говорил Жан Габен, в фильме есть три важные вещи: сюжет, сюжет и сюжет.

ПЕРВОЕ ПРОСЛУШИВАНИЕ

Не знаю, почему вдруг у меня возникла эта идея, но в один из дней 1933 года я, не предупредив родителей, решил взять в руки перо и предложить свои услуги г-ну Пьеру Юмблю, главному руководителю театра “Пти Монд”, дававшего детские спектакли по четвергам и праздничным дням. Здравствуйте, орфографические ошибки! Но, в конечном счете, просьба была не о приеме во Французскую академию. Я с нетерпением дожидался ответа, который действительно получил и в котором было приглашение на прослушивание. На свете нет ничего более ужасного, чем детские прослушивания. Особенно это было страшно для моей мамы, которую неожиданно поставили перед свершившимся фактом. Я же впервые в жизни испытал жуткий страх перед выходом на сцену. Когда настала моя очередь, я дал пианисту свою партитуру, объяснил, что собираюсь делать, и, отстукивая такт ногой, задал нужный темп, без которого мой кавказский танец исполнять было невозможно. Тишина, вступление, и, не глядя на окружающих, я принялся танцевать “русский танец”, как говорят во Франции. С чечеткой справился без особого труда. Закончив номер, услышал: “Спасибо, оставьте свой адрес, вам напишут”. И мы с мамой, опустив головы, пошли домой, не надеясь на успех. Через две недели я получил письмо, подписанное рукой самого г-на Юмбля, начинавшееся так: “Дорогой маленький кавказец...” В конце письма уточнялись дата моего первого появления на сцене и сумма предполагаемого гонорара. В доме тогда начался настоящий аврал: мне нужны были костюм, черкеска, посеребренный пояс, кинжал, оправленный драгоценными камнями, и конечно, мягкие сапоги на тонкой подошве, которые позволяют стоять на мысках, словно ты босиком. Мама начала шить костюм, отец нашел все необходимое для моего выступления. Вот таким образом в последний четверг перед Рождеством 1933 года я сделал свои первые “танцевальные шаги” на сцене старого “Трокадеро”.

ВСТРЕЧА С ПРОШЛЫМ

1936 год. Коммунистическая партия организовывала пикники, на которых Вальдек Роше всякий раз выступал с небольшой речью. В моде были русские фильмы. Их по два сеанса показывали каждое воскресенье в театре “Пигаль”. Мы приносили с собой плетеные корзинки, полные провизии и напитков, и смотрели фильмы: “Максим”, “Юность Максима”, “Броненосец “Потемкин”, “Ленин в Октябре”, “Стачка” и другие, без сомнения, агитационного характера. Но мы не задумывались над этим, нас больше всего волновала игра актеров. Там же мы посмотрели “Пепо” — первый армянский фильм. То были времена веры в советский рай, дававший надежду на новую жизнь, где все пели революционные песни, вступали в Союз армянской молодежи (JAF)... Посещали организованные армянами балы, на которые отца приглашали петь — ему всегда удавалось выжать слезу у присутствовавших на вечере женщин. Мы с Аидой тоже участвовали в программе со своим номером. Оркестры, развлекавшие публику, не всегда были армянскими. Но, как бы то ни было, им вменялось в обязанность знать хотя бы фрагменты армянских народных мелодий, под которые можно танцевать. Всегда присутствовал человек, снимавший на пленку часть вечеринки, и — о чудо! — до ее окончания он возвращался с готовым черно-белым немым фильмом и показывал его на куске материи, заменявшем экран.

В тот период армянская община еще не была полностью воссоединена. Подобные встречи после долгой разлуки, сопровождаемые смехом и слезами, были внове. Сегодня это может казаться по-детски наивным, но как грело душу чудом спасшихся людей чувство, что они вновь обрели друг друга! Это было потрясающе, это была встреча с прошлым. С тем прошлым, которое называют старыми добрыми временами, которое было до всех несчастий, бурь, побегов, массового переселения, лишений, доносов, ненависти, мести.

“ПРИХОДИ ЗАВТРА С УТРА, ПОГОВОРИМ СЕРЬЕЗНО”

...”Ты еврей?” — “Нет, армянин”. — “Это как?” — “Долго объяснять”. — “Ну, если долго, тогда не надо... А чего это ты в трауре?” — “А так меньше заметно, что одежда не совсем чистая”. — “Может, она у тебя и сейчас грязная?” — “Может быть...” Они познакомились в Париже — Пиаф со своей свитой случайно оказалась на одном из концертов Азнавура.

Впрочем, “концерт” — это сильно сказано. Только что закончилась война. Шарль вместе со своим другом и аккомпаниатором Пьером Рошем каждый вечер в поисках работы обивали пороги парижских ночных клубов и варьете. Парочка Рош — Азнавур смотрелась более чем забавно: маленький армянин, стремительный, юркий, и долговязый французский аристократ с темпераментом крокодила и помпезностью священника. Иногда им позволяли выйти на сцену, спеть несколько песенок и заработать несколько франков... Иногда получалось продать песню-другую на сторону. Друзья сочиняли их в огромной квартире Роша в центре Парижа. Одна из таких песен — она называлась “Я пьян” — даже стала хитом в исполнении Жоржа Ульмера. И все же денег постоянно не хватало.

...Эдит поднялась из-за стола — ее уже изрядно покачивало — и скомандовала: “Ладно, пошли лучше танцевать”. Шарль покраснел как рак и вдруг резко, толчком, усадил ее обратно на стул: “А ну-ка, сядь!” Пиаф недоуменно уставилась на молодого нахала. Свита притихла. Шарль неторопливо встал из-за столика, отошел на пару шагов, обернулся к Пиаф и негромко присвистнул — это был уличный ритуал: приглашать на танец мог только парень и только таким образом. Эдит это прекрасно знала — она ведь тоже воспитывалась по этим правилам. “А он ничего, этот малыш, строгий!” — весело заявила Пиаф, обращаясь к своему окружению. Свита услужливо засмеялась. Они танцевали вальс, потом танго, потом снова вальс... “Что ты делаешь сегодня вечером?” — спросила Эдит, хотя на дворе была уже глубокая ночь. “Иду домой, к жене”, — честно ответил Азнавур. “О боже, еще один женатый кретин! Все вы идиоты, — заметила Пиаф, допив свой бокал. — Ну ничего, жена подождет. Ей все равно придется к этому привыкать. Поехали!” Они отправились в очередной ресторан, и эта авантюра закончилась тем, что Азнавуру и Рошу пришлось провести ночь на скамейке в парке — метро уже закрыли, а денег на такси у него не осталось. Шарль ежился под холодным ночным ветерком и думал о словах Эдит, сказанных ему на прощание: “Приходи завтра с утра, поговорим серьезно”.

...Пиаф предложила им с Рошем выступать в первом отделении своего гастрольного тура. Впрочем, гастроли эти оказались недолгими и промчались как один день. Эдит должна была улетать в Америку. Когда Азнавур, смущаясь и робея, осмелился-таки спросить у Пиаф, не намерена ли она продлить с ними контракт, та удивленно вскинула брови: “Конечно, приезжайте туда ко мне. Я вас жду”. Азнавур совсем стушевался и промямлил что-то про отсутствие денег. Заслышав такие слова, Пиаф неожиданно пришла в ярость: “А вы что, разве не мужчины? Трудно заработать на билет? В общем, доберетесь до Америки — тогда и получите работу”. Азнавур и Рош еле-еле наскребли денег на два билета в один конец, приехали в Нью-Йорк и принялись искать Эдит. На их несчастье, у Пиаф как раз начался роман с Марселем Серданом — а в такие моменты для Эдит не существовало никого и ничего, кроме возлюбленного. В то время как Азнавур и Рош высунув языки бегали по Нью-Йорку, Пиаф, отменив концерты, укатила с Марселем любоваться красотами Ниагарского водопада. Вид бушующей водной стихии ее нисколько не вдохновил. “Просто много воды, только и всего”, — безразличным тоном произнесла она, ни на секунду не отрывая влюбленных глаз от своего Сердана. Естественно, о таких мелочах, как Азнавур, Пиаф в те дни и не вспоминала. Когда наконец Шарлю и Пьеру удалось дозвониться до нее с Восточного побережья, Эдит рассеянно посоветовала друзьям отправиться в Канаду (“Там, в общем, неплохо принимают французов”), а сама в тот же день укатила с Марселем в Париж.

Как ни странно, в Канаде Азнавура ждали успех и даже неплохие гонорары. Первое, что он сделал, — сдал на права и приобрел автомобиль. Дебютная поездка закончилась в сугробе, вторую прервал трамвай. Шарль, однако, не унимался: ему казалось, что солидный человек без машины — просто нонсенс. Другим безусловным признаком “солидности” был для Азнавура приличный гардероб. Когда через несколько месяцев он вернулся в Париж и, лучась довольством, предстал пред очами Пиаф (изумрудный пиджак, широченный шелковый галстук с изображением обнаженной красотки), ту чуть удар не хватил. “Ты что, там в цирке работал?” — спросила она Шарля. Азнавур тогда смертельно оскорбился, однако долго сердиться на Эдит он почему-то не мог. “Эдит была чудом, — много лет спустя произнесет Шарль Азнавур. — А чуду невозможно сопротивляться”. Он и не сопротивлялся. Тем более что, кроме Эдит, рядом с Азнавуром уже никого не осталось: Пьер Рош встретил в Канаде очередную любовь и не пожелал возвращаться в Париж, Мишлен же, устав от отсутствующего взгляда мужа, заявила Шарлю, что ей все надоело, и подала на развод.

Так начался, пожалуй, самый удивительный период в жизни Азнавура: история его странных отношений с Эдит Пиаф. Все вокруг были уверены, что у них роман, и уже через два-три месяца о Шарле говорили не иначе как о “том парне, который пишет песни и живет с Пиаф”. Напрасно Азнавур пытался убедить знакомых, что никакого романа между ними нет — ему никто не верил. А вскоре Шарль и сам уже отчаялся как-то определить свое чувство к Эдит — слишком болезненное для обычной дружбы, слишком платоническое для обычной страсти.

ЗНАЕТ АЗНАВУРА

До последней минуты своей жизни наша мама, вопреки логике, не теряла надежды найти родных. Но мы слишком долго искали их, кроме того, имя Шарля широко известно, и если бы кто-нибудь уцелел, непременно откликнулся бы. Я по крайней мере, увы, уверена, что наши родные были среди полутора миллионов жертв того геноцида, который мир до сих пор не признал.

Для всех погибших, да и уцелевших, Жорж Гарваренц написал на слова Шарля песню “Они пали”, которая является как бы реквиемом по целому народу. Песня постоянно исполняется Шарлем. “В этом равнодушном мире никто не выступил с протестом, /Целый народ захлебнулся в собственной крови,/ А Европа открывала джаз и музыку,/ Визги труб заглушали плач детей./ Они пали сознательно, без шума,/ Тысячами, миллионами, и миру было не до них”.

Шарль записал эту песню в студии Барклея в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое апреля. На следующий день в Париже, в замке Плейель, как и каждый год, в память жертв геноцида должен был состояться большой траурный концерт. Я никогда не забуду этот вечер... Около полуночи, когда выступления уже заканчивались, на сцену поднялся один из распорядителей и обратился к залу:

— Господа, наш соотечественник Шарль Азнавур сегодня утром вылетел в США и потому не смог быть с нами. Но он оставил нам свой завет.

Занавес снова открылся — на сцене был лишь один микрофон и больше ничего. И вдруг раздался голос Шарля:

Они пали, не зная за что,

Мужчины, женщины, дети, хотевшие только жить...

Взволнованные от неожиданности, люди бесшумно встали. Мужчины плакали, я тоже, крепко сжав Гарваренцу руку, со слезами думала о наших родных и всех других погибших... И думала о том, кем же стал для армян мой дорогой “апарик”...

Конечно, я не в первый раз гордилась им и не в последний.

www.nv.am