Ованес Шираз

[Vigen]

РОДИНА

* * *

Без устали смотрел бы я

На твой расцвет, страна моя.

Хочу, чтоб видели, как днем,

Глаза и в сумраке ночном.

И день и ночь тобой готов

Я насыщать и взор и стих,

Моя отчизна, мать цветов, —

Цветущий сад надежд моих!

РОДНИК

В ледниках, в снегах рожден,

Родником я чистым был,

Орошал зеленый склон,

Валуны, траву кропил.

В голубых алмазах дно.

Бил студеной я струей,

Чтобы сердце ни одно

Не томилось жаждой злой.

Путник в зной, склонивши стан,

Ртом ловил мою струю,

Камень бросить мальчуган

Не решался в гладь мою.

Я стиха рождал строку,

Умерял влюбленных пыл,

Сердца горького тоску

В ледяной воде топил.

Был по-детски я смешлив,

Звонок был мой говорок.

Побежал я вниз, в обрыв,

Превратился в ручеек.

И чем дальше я бежал,

Тосковал я тем сильней

По губам, что освежал

Я в горах среди камней.

От любви я слезы лил,

Новой доле был не рад,

И мутил мне сердце ил

Под копытцами ягнят.

Вниз летел я под откос,

Закипал, томясь тоской.

Наконец потоком слез

Хлынул в город, стал рекой.

Люди плыли на челне,

Грудь давил тяжелый плот,

Разбивая сердце мне,

Проходили кони вброд.

И, рекою мутной став,

Вспоминал с печалью я,

Как сверкала между трав

Серебром моя струя.

Где покой мне обрести?

Есть ли в мире беды злей?

Ныне страждущим в пути

Не испить воды моей!

Заревел я, хмур и лют,

От терзаний тех лихих,

И мостом сковали тут

Оба берега моих.

Грянул бед суровых час:

На волне моей крутой

Корабли столкнулись раз —

И смешалась кровь с водой.

Оставаться б вечно мне

Говорливым родником,

От страданий в стороне

Меж цветов журчать тишком.

Нет, минуло время грез,

Людям мой на пользу труд.

Сколько мельничных колее

Моего напора ждут.

Сколько ждет меня турбин.

На горах зажегся свет,

Свет горит среди долин,

Сердцем он моим согрет.

Должен я еще поспеть

Напоить сады, поля,

Чтоб цвела пышнее впредь

Истомленная земля.

Освежу родимый край,

Утолю я жар земли,

И тогда мой след пускай

Затеряется вдали.

* * *

Есть в народе рассказ:

Как-то раз в старину

Вражьи орды напали на нашу страну.

И поднялся народ;

Чтоб сразиться с врагом,

Шли с пращой и мечом,

С топором и багром,

По горам и долам

Шли дорогой прямой.

Задыхаясь, спешил

За другими хромой.

Кто-то крикнул ему:

«Иль умом ты убог,

С поля битвы бежать

Как ты сможешь без ног?»

«Не бежать, — был ответ. —

Это правильно, брат,

Лишь с победой смогу

Повернуть я назад!»

УРОЖАЙ

Богатырского роста — тропой полевой

Прохожу я, колосьями скрыт с головой.

Мысли зреют, как в колосе тучном зерно:

Знаю, чаянья в жизнь претворить суждено.

В жернова обратятся пусть горы сейчас,

В пасть моря, — все ж зерна не иссякнет запас.

Бомбы копят враги, ищут в войнах оплот, —

Миру мир урожай наш обильный несет.

Я не скуп, но за каждый дрожу колосок:

Как бы под ноги мне ломкий стебель не лег;

О невиданной жатвы жнецы, ведь и он

Вашим потом священным вспоен и взращен.

Жните золото нив, их, как моря простор,

Пусть подымутся горы зерна выше гор,

Чтобы мог Арагац отдохнуть в их тени,

Словно жнец, отработавший страдные дни.

* * *

Я — сын сынов армянского народа

и больше всех люблю его и чту.

Но солнце русское мне светит с небосвода,

как продолженье сердца в высоту.

Мой русский брат, ты грудь разъял руками

и бросил сердце в черный мрак ночей,

чтоб осветить просторный мир лучами.

Вот почему нет солнца горячей.

* * *

Горе армянское камни расскажут,

Камень не сможет — горы расскажут,

Горы не смогут — века, те расскажут,

Камни,

Горы,

Века расскажут,

Струны пергаментных книг вам расскажут.

Некому будет — так песни расскажут,

Старые раны тех песен расскажут,

Руки, принявшие раны, расскажут,

Песни, раны,

Руки расскажут,

Книг окровавленных груды расскажут.

СКОЛОК

(У развалин Звартноца)

Когда стою, не отрывая глаз

от этой церкви рухнувшей старинной,

я думаю: алмаз — всегда алмаз,

руины храма — храм, а не руины,

пускай остались лишь куски колонн,

а храм людьми и временем спален...

Таков и мой народ. В иные сроки

под стать Звартноцу он стоял, высокий.

Но время шло и старились миры —

он в сколок превратился из горы.

Бессмертный из бессмертных, этот сколок

крушил мечи, и век его был долог.

Однако на бесчисленных кострах

он все равно бы обратился в прах,

когда б — живой водою из колодца —

не письмена великого Маштоца:

как жемчуг из-под вражеских копыт —

враг не сожжет его, не раздробит.

Всегда и всюду тридцать шесть богов*

спасут армян от смерти и оков.

_________________

* Имеются в виду тридцать шесть букв армянского алфавита, созданного Месропом Маштоцем (360-440)

________________

* * *

Взойди на крутые седые хребты,

Величием предков проникнешься ты.

В высокое синее небо вглядись,

Спокойствием предков овеяна высь.

Кипит и бушует в долине поток,

Ты ярости древней отведай глоток,

Той ярости, что, раскалясь добела,

Очаг негасимым для нас сберегла.

ПЕСНЯ СИАМАНТО

Кто вас теперь, целуя, рвет,

цветы нагорий Вана?

Какой охотник в дол несет

лань моего Сипана?

Есть остров, как зрачок в глазу,

средь вод седых и старых.

Я помню матери слезу

под сводом Ахтамара.

Кто вас, целуя, пригубит,

о родники родные?

Голубка сирая взлетит.

Селения пустые...

Кто смотрит ныне в бездну вод

там, где мое гнездовье?

Ягнят в прохладе гор пасет

весенней буйной новью?

Цветы в родимой стороне,

душа лугов Сипана...

Чьи слезы донесли ко мне

вы, облака над Ваном?

ВЕРА В ПОБЕДУ

Когда враги подходили

к нашей матери-Москве

Мир да услышит голос мой:

Пусть разразятся беды бед,

Пусть смертоносный меч комет

Вонзится в древний шар земной,

Пусть реки устремятся вспять,

Пусть вздыбится морская гладь,

В чудовищный сольется всплеск,

Пусть звезды потеряют блеск

И с неба ссыплются золой,

Пустыня пусть подымет вой,

Пусть глуби, вскрытые до дна,

Масис поглотят с головой,

Из недр горячих брызнет кровь, —

Не сгинет родина! Она

Из пепла возродится вновь.

* * *

Если я паду средь чужих полей,

От меча паду в дальней стороне,

Туча с гор моих, прилети ко мне,

Слезы матери надо мной пролей!

Если суждено на чужой земле

Мне лежать от всех дорогих вдали,

Ветер с нив моих, на своем крыле

Принеси ты мне горсть родной земли

* * *

Весь мир представляется мне пустырем.

Огромный, он холоден, хмур и безжизнен.

В просторе пустом есть один только дом.

И дом тот единственный — каша отчизна.

Мне больно за мир, что дрожит за окном, —

Сижу у огня в тепле и покое...

Когда же, каким ослепительным днем

Войдет в наши двери все племя людское?

* * *

Как зловещий гриф на крутых горах,

На моих горах приземлился враг.

Сердце, час настал, обернись орлом,

Над зубцами скал размахнись крылом.

Враг парит совой в темноте ночной,

Черным хищником реет над страной.

Гордым соколом,сердце, обернись,

На крылах-мечах молнией взметнись.

А сойдет покой на поля шатром,

Певчей птицей стань с золотым пером,

В синеву пролей песен звонкий гром!

МОЙ ГЮМРИ

Ночь на пороге зари.

Снится мне сладкий Гюмри...

С зеленым звоном ветвей,

с живою мамой моей...

Вот Арагац, рядом дол,

Словно в покое орел

вниз на долину глядит.

Как запах детства пьянит!

Полей Ширака разлив,

что встал средь гор голубых,

ковер из трав и цветов,

реки стремительной зов.

Летит родной Ахурян,

за ним отцовский бостан.

Старинных мельниц полет

меня как будто зовет.

Тониров сладостный дым,

о, все я вижу живым!

Как нас волнует исток,

и как он грустно далек!..

Родная машет мне даль:

«Я всю развею печаль»,

и как бы мне говорит:

«.Не плачь, хоть сердце болит».

Тот милый сердцу простор

живет во мне с давних пор,

живет, и памятью той

я с этой связан землей.

Зеленый нежный Гюмри!

В моленье, сердце, замри!

Отца веселый чибух,

в горах поющий пастух,

и прялки матери песнь,

и косы смуглых невест,

и добрый говор мужчин,

и ширь зеленых долин.

Призывный голос зурны

тревожит девичьи сны.

Весь, весь привольный Ширак

с огнем лукавым в глазах,

с открытым сердцем твоим, —

ты добрый мой исполин.

Гюмрийцы, чистый народ!

Лишь вспомню, сердце замрет...

Какая хватка и стать!

Как здесь героем не стать!

Качнет тут и без вина,

такая тут сторона.

Вот и родительский дом

и дым тонира вьюнком,

и мама, к дому маня,

в слезах целует меня.

Ах, вновь ребенком я стал,

родные своды узнал,

услышал тоненький звук

ягнят, сбежавшихся вдруг.

И бросился я в загон.

Я был так юн и силен!

Споткнулся вдруг у плетня

и... сон покинул меня.

Мой добрый сон, воротись,

верни мне прежнюю жизнь!

Но тщетно. В свете зари

я расставался с Гюмри.

С неповторимостью дней

в душа живущих моей.

Дверь в отчий дом заперта.

Кто стар, — навек сирота.

* * *

Страж бессонный, великан Масис,*

Белый лоб нахмурив, оглянись,

Иль не видишь, что сочится вновь,

Затопляя сердце мира, кровь?..

Слышу голос, точно ветра стон:

«Много тяжких видел я времен,

Много туч на плечи мне легло,

Много гроз разбилось о чело.

Сколько слез я выплакал с тех пор, —

Стали слезы озером меж гор.

И теперь я вижу, глядя вниз, —

Снова в схватке жизнь и смерть сплелись,

Но не хмурю грозного чела,

Впереди сквозь тучи даль светла;

Где блеснуло солнце, никогда

Тьме ночной не свить себе гнезда».

______________

* Масис — армянское название Арарата.

_______________

* * *

Мне не встречалось золото такое!

Колосья, солнца поцелуи вы!

Касаетесь вы летней синевы

Над павшими, как жизнь над смертью, стоя,

И холоду и мраку вопреки,

Как солнца заостренные штыки!

ПЕСНЯ АРМЕНИИ

Не забываю звезд на небосводе,

Когда о взорах девушки пою.

Не забываю о другом народе,

Когда пою Армению мою.

Но лишь одной любви и песен мало —

Понадобится — голову отдам!

А если б снова вражья рать напала

Я б тысячи голов срубил врагам!

Народам всем в душе найду я место,

Но в сердце сердца ты, родной народ!

В твоем же сердце и большом и честном

Всегда любовь к народам всем живет!

Пусть грянет надо мной любое горе —

Лишь ты, земля моя, не знай его!

Ты, что осталась с пригоршню от моря,

Разлейся морем счастья своего!

* * *

Лечу, возвращаюсь, стремлюсь я, подобно голубке,

в гнездо родовое из странствий далеких своих.

Гнездо это деды мои основали когда-то

под куполом вечным Масиса, крылатой горы.

С тех пор в моей жизни единственный храм златоцветный,

стоит он в открытом и вольном пространстве земном —

мильоннохребтовые милой Армении выси,

венчает которые мраморный купол — Масис.

АРМЯНСКОЕ ЗОДЧЕСТВО

Памяти Т. Тораманяна и А. Таманяна

Когда, резвясь ягненком по дороге,

шел с мамой в церковь, как на торжество,

я целовал хачкары,* босоногий,

и затихал, не знаю отчего.

Я и теперь целую их то в муке,

то радостью нечаянной согрет —

о праотцы, целую ваши руки,

из камня созидающие свет.

В скалу, дотоле дикую и злую,

вошла душа, нетленна и чиста.

Когда я ваш священный след целую,

к бессмертью прикасаются уста.

____________________

* Хачкар (крест-камень) — стела с высеченным на ней крестом и резным орнаментом.

____________________

[Vigen]

* * *

Я, подобно дубу, сердцем в землю врос,

В землю, налитую жарким ливнем слез,

В землю, что грозою сожжена дотла,

В землю, что багровым маком зацвела.

Вихри налетели,тучи наползли,

Оторвать хотела сердце от земли...

Если ветви дуба срезать до одной,

Снова он листвою зашумит весной.

ЭЛЕГИЯ

На сердце века раны тех времен

Я должен высечь, завещав армянам:

На памятнике всеармянским ранам —

Два миллиона горестных имен,

Трагедию земли — предсмертный стон

Двух миллионов жертв под ятаганом.

У мира на глазах, как будто всех

В кровавом этом море укатало,

И человеколюбие молчало...

Два миллиона выстраданных вех!

А как же в людях доброе начало?

И желтизну застывших о смерти лиц

Луна впитала, вознесясь над ними

Пергаментом, одною из страниц

Истории, воспринятой живыми, —

Осенний лист, который в небосвод

Взметнуло, вырвав с мясом, лихолетье,

И много меньше стало нас на свете,

Осталась горстка в тот жестокий год.

И начертать на сердце супостата

Я должен, взяв резец и молоток,

Два миллиона выстраданных строк,

Глубоких, как ущелье Арарата:

За каждою строкою — человек,

Боль, рана, не зажившая поныне, —

Два миллиона чистых, словно снег

На склонах нашей вековой святыни.

Я должен высечь эти имена,

Чтобы спалось в сырой земле спокойней

Двум миллионам, унесенным бойней, —

Вселенная, тут и твоя вина!

Живым потоком мы брели устало

По выжженным безлюдным деревням.

И зрелище резни от нас скрывала

Ночная мгла из состраданья к нам.

Ступая в мертвой темноте неверно,

Я под ноги глядел, чтоб не упасть,

И голову ребенка вдруг извергла

Навстречу мне зловещей ночи пасть.

Я в ужасе глядел остекленело:

Светилась кровь невинная во тьме,

В глазах еще живое что-то тлело...

Потом луна пришла на помощь мне,

И мы в молчании взялись за дело,

Могилу роя рядом, на холме.

И, мертвое дитя предав могиле,

Сошли с холма и потащились прочь,

Хотя мертвее мертвых сами были,

И в саван нас укутывала ночь.

Скажи, цветок, где стебелек твой тонкий?

Кому ты помешать на свете мог?

И кем ты был — девчушкою? мальчонкой?

Где твое тельце детское, цветок?

В каком саду, цветок, тебя сорвали?

Где пробил над тобою грозный час?

Где изверги тебя четвертовали?

Где бирюзовый свет очей погас?

Где ты, несчастный, встретился злодею?

Где был отец, что ты не звал его?

Где мать? И почему ты был не с нею,

Не обхватил ручонками за шею?

Она не знает, что дитя мертво...

Измучены, без крова и без пищи,

Мы молча шли сквозь новый Дантов ад:

Пред нами — смерть,

За нами — пепелища.

Изгнанникам отрезан путь назад...

* * *

Всякий раз, как услышу о родине, я

Вспоминаю наш старенький дом под горою

И негромко бормочущий голос ручья,

Мне слагавшего сказки вечерней порою.

Аист белый, как снег, вспоминается мне,

Угнездившийся на топольке одиноком,

И могила отца моего на холме,

Словно каменный вопль, не услышанный богом;

Очага раскаленного сладостный дым,

Слабый скрип колыбели в родительском доме,

Мать, склоненная над изголовьем моим

И касание ласковых тихих ладоней.

Был наш дом неказист, но за ним, как оплот,

Мощно ввысь уходил Арагац величавый.

Стая белых голубок пускалась в полет,

В синем небе искала звезду моей славы.

И тропинку, тропинку забыть не могу,

Что начало брала возле дома родного

И вела меня к свету сквозь холод и мглу,

И вела меня к высям свершенья и слова.

К яркой радуге, к млечным путям — над землей —

Я поднялся той давней, той детской тропою,

К светоносной кремлевской звезде золотой,

К той звезде, что назвал я своею судьбою.

* * *

Когда земля под щедрым вешним блеском

Спешит прикрыть цветеньем наготу,

Когда ручьи звенят по перелескам,

Когда ликуют яблони в цвету,

Когда река безумствует на воле,

Когда шалеют и цветы, и шмель,

Когда весенний луч целует поле, —

Мне опьяняет душу странный хмель:

И я хочу дарить цветы прохожим

И сам вдыхать их вешний аромат,

И в радости, с печалью чем-то схожей,

Хочу испить случайный женский взгляд;

Улыбки девушек приветным словом

Нежданно в гости залучить хочу;

И жизнь мне кажется открытьем новым —

Ее в объятья заключить хочу!..

О, сердце, мир одеть таким покровом —

Весне одной то чудо по плечу!

СКАЗАНИЕ О ГОРЕ

Из недр земли, с земного дна

Высоко поднялась она,

Легла, как камень на дороге,

И грозные ее отроги

Холмам закрыли все пути —

Теперь им к славе не пройти.

От страшной зависти желтея,

Тогда воскликнули холмы:

«Что за коварная затея,

Такого не потерпим мы!

Неужто век нам быть холмами,

А ей — горой, какой позор!

Хотим горами стать мы сами —

Других здесь не потерпим гор!

Не станем кланяться ей в ноги,

Сметем ее с своей дороги!»

Горе грозя, к плечу плечом

Холмы примкнули в злобе ярой,

Но ей все козни нипочем,

Ей нипочем все их удары.

...Холмы решили взять свое:

Упрямые, простерли руки

И стали сыпать на нее

Горстями горести и муки, —

Землей засыпать, замести

Безумную решили твердо...

Но не сошла она с пути,

Над ними возвышаясь гордо;

Лишь стала выше во сто крат,

Всю боль и гнев земных утрат

В себя вобрав, как скорбный клад!..

Она зовется — Арарат...

Родной, злосчастный Арарат.

ԿՏԱԿ

Որդիս, քեզ ի՞նչ կտակեմ, ի՞նչ կտակեմ, իմ բալիկ,

Որ ինձ հիշես վշտի մեջ, թե խինդի մեջ քո գալիք.

Գանձեր չունեմ, բայց գանձն ի՞նչ, գանձը լույսն էր աչքերիս,

Դու ես միակ իմ գանձը, դու ես գանձը գանձերիս:

Քեզ այնպիսի գանձ կուզեմ ես կտակել հայրաբար,

Որ չի կարող կտակել ուրիշ երկրում ոչ մի հայր, -

Ես քեզ այն եմ կտակում, որին այս մեծ մեր դարում

Փոքրիկ մարդիկ են բանտել ու շղթայել ամպերում.

Քեզ մեր սարն եմ կտակում, որ դուրս բերես սև ամպից,

Որ տուն բերես շալակած արդարությամբ մեր անբիծ,

ՈՒ կբերես, իմ բալիկ, թեկուզ քո խեղճ թաթիկով

Մեր սարն այս կողմ շուռ կտաս` արդարությանդ ուժն է ծով,

ՈՒ երբ բերես, իմ բալիկ, սիրտս էլ շիրմից կհանես,

Կբարձրանաս ու սիրտս ազատն ի վեր կտանես

ՈՒ կթաղես իմ սիրտը ձյուների տակ Մասիսի,

Որ շիրմում էլ` դարավոր հուր կարոտից չմրսի:

...........................................................

Քեզ Մասիսն եմ կտակում, որ դու պահես հավիտյան,

Որպես լեզուն մեր հայոց, որպես սյունը քո հոր տան:

ЗАВЕЩАНИЕ

Что завещать тебе, мой сын, что завещать, сынок

Чтоб и в веселье, и в беде меня ты помнить мог?

Сокровищ не припрятал я... А впрочем, есть одно:

Мой сын — сокровище мое, дороже всех оно.

Но есть другой бесценный клад, что с детства дорог мне,

Такого клада не найти в далекой стороне;

Пускай томится он пока. закован в облаках,

Прими его как отчий дар: он должен жить в веках.

Из плена вызволи его и, на спину взвалив,

Перенеси в отцовский дом, в кипенье наших нив!..

Тот клад — Масис родимый наш.

Да, ноша нелегка,

Но правдою святой сильна и детская рука!

Когда же гору сдвинешь ты и принесешь ее,

То из могилы сердце вынь горячее мое

И на вершине схорони, под снегом, на века —

Чтоб успокоилась его палящая тоска.

Я завещал тебе Масис, и ты храни его,

Как свой язык родной, как стены дома твоего!

В наследство отец оставил мне клад.

Не счесть до конца сокровищ моих, —

Ни шах, ни раджа средь пышных палат

Еще никогда не знали таких!

Богатства мои — тебе, мой народ!

Замков на них нет ни ночью, ни днем.

Лишь враг к ним пути вовек не найдет:

Их место в стихе и в сердце моем!

АРМЕНИЯ-МАТЬ

Мне приходит на память картина. Средь высохших лоз

Мать Армения на руку скорбно склонилась лицом.

Голубеет Араз — водоем ее жалобных слез,

В пыль затоптан венец... Что же стало с прекрасным дворцом?..

Все растоптано, смято, здесь дикий промчался

сельджук.

Солнце с неба сорвал и оставил луну горевать,

Обрекая народ нищете и печали разлук.

Опершись на ладонь, ожидает Армения-мать.

Как луна из-за облака, смотрит печально она,

Ждет: какая дорога, какая ей жизнь суждена?

Ныне вижу тебя, молодая отчизна моя.

Ты путями суровыми шла из далеких веков,

Побратим синеглазый вернул тебе свет бытия.

Ты свободна от древнего горя и тесных оков.

Молодыми садами раскинулась ты по земле,

Гроздь за гроздью — тяжелые черные пряди кудрей.

Ты сегодня, проснувшись, ликуя, в предутренней мгле

Загляделась очами зари на своих сыновей.

А они вкруг тебя, — ни смелее, ни краше их нет, —

А они высекают из камня холодного свет,

Выжимают вино, собирают с цветов твоих мед.

Мать отчизна цветет, зреет колос под ветром шурша,

Ныне знает она: все, что в сердце лелеет народ,

То и сбудется, так наша новая жизнь хороша!

Изумрудная завязь свободного нашего дня

Развернется и вспыхнет грядущего ярким цветком,

Лепесток к лепестку — пятилистник блеснет, осеня

Тропку нового сада, украсив отстроенный дом.

Мать Армения, ныне, спокойной рукой опершись

На сыновние плечи, ты смотришь в лазурную высь.

Так цвети же, отчизна, и вечно счастливою будь.

Жизнь свою отдадим за просторный и ясный твой путь!

МИР

Благоухание, цветенья буйный пир...

Ты все желаннее, все сладостнее, мир.

Растешь ты, как дитя, чтоб великаном стать,

Вселенная — твоя заботливая мать.

Сердца людей стучат сегодня как одно,

Лишь о тебе сейчас нам думать суждено.

Ты — животворный звон колоколов Кремля,

Ждут лемехов твоих широкие поля.

Мир, славный пахарь наш, я слышу песнь сестер —

Поют на тракторах смуглянки наших гор,

А если женщина взялась за дело — знай:

Любая горсть земли даст щедрый урожай.

Мир, добрый сеятель, ты сеешь вечный свет,

В ладони солнечной сжав семена побед.

Пусть борозды твои по всей земле пройдут, —

Сторонники войны могилы в них найдут.

Пусть вдалеке еще немало черных туч —

Ты нас объединил и натиск наш могуч.

Благоухание, цветенья буйный пир...

Ты все желаннее, все сладостнее, мир.

К РОДИНЕ

В ручьи ручейки впадают

И реки бегут по взгорьям.

А реки впадают в реки

И вот — становятся морем.

Со всех берегов чужестранных,

Где голод, нужда и горе,

Стремятся к тебе караваны,

Чтоб слиться в едином море.

Все вьюги над ними кружили,

Все ветры их лица хлестали.

О, сколько они пережили,

Как много они испытали!

Оставив ночи проклятий,

Где тлели изгнанников света,

Сегодня стекаются братья

На эту великую встречу.

Глядят на поля, на горы,

Любовью к тебе горя.

В твоих необъятных просторах

Бросают они якоря.

Вернулись те, кто сложили

Песни о мраке чужбины.

На реках чужих служили

Мостами их голые спины.

Встречай же сынов своих,

Родина!

Пришедших из мглы

Непогодины.

Встречай их, из тьмы бредущих,

Сильней становясь и прекраснее.

Чем лес деревьями гуще,

Тем бурям он неподвластнее.

О Родина наша, Армения,

Ты песню любви им спой,

О том, как Октябрьским сражением

Был начат твой век золотой,

О том, как по лестнице звездной,

В трудах

Поднимаешься ты

К радости, нами созданной,

К вершинам

нашей мечты.

НАШ ОГОРОД И ВПРАВДУ ЧУДО

Наш огород благоуханный садам Шираза был под стать.

Плыл над округой запах пряный и летом, и весною ранней.

Он и доныне как оазис в песках моих воспоминаний.

Отец берег его и холил, души не чаяла в нем мать.

Наш огород... В Ширазе лучший цветник ему был что двойник.

Весною аистиным раем наш тополь становился снова,

и наша дверь была открыта всегда для путника любого,

и зазывал утишить жажду водой студеною родник.

Наш огород... Садам Шираза его печали не близки,

а он, два дома содержавший, был, чудится мне, меньше пяди.

Чью землю не пахал, бывало, отец... за так, за бога ради,

и снег трагедии армянской запорошил его виски.

Наш огород... Отцу Шираза он был создания венец

и чудо — матери и сестрам, сияньем юности объятым.

Овеяны воспоминанья его далеким ароматом,

и снова в них многострадальный, многопечальный мой отец.

Наш огород и вправду чудо — он был прославлен, как Шираз.

Моя звезда, чуть загоревшись, цветком в руках судьбы казалась,

но не угасла, не сломалась — меня рука отца касалась.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Здесь, здесь армянскому Хафизу явилась муза первый раз.

МОЕМУ ОТЦУ — ГЮМРИЙСКОМУ ОГОРОДНИКУ

Приходил мой отец вместе с ветром вечерним Ширака,

И лопата была как луна у него над плечом.

Приходил мой отец, — это сон выплывает из мрака, —

И казалось: весь мир с ним приходит в наш нищенский дом.

И приносит отец мой волнующий запах баштана,

А лопата блестит — золотая надежда семьи.

У отца на руках лепечу о мечте постоянной:

«Ну когда ж ты возьмешь и меня на баштаны свои?»

Приносил он с собою дыханье земли, вечно юной,

И в объятьях его засыпать было сладостно мне,

И по грядкам амема, по грядкам зеленым тархуна

Я бродил и бродил до рассвета в безгорестном сне.

Приходил мой отец вместе с запахом дальнего поля,

И не верил я матери, мне говорившей, грустя:

«На баштанах чужих спину гнет твой отец поневоле».

Приходил мой отец... Вспомню — плачу теперь как.

* * *

Бабушка, наша отчизна какая?

Та, над которой небо без края,

Над беспредельною голубизной

Красное солнце, яростный зной.

Та, на которой гора Алагез,

Птицы — ашуги в зелени лоз,

Вольные реки — рокочущий саз,

Озеро — радость ликующих глаз,

По ветру косы пустило волнами

И озарило отчизну огнями.

Дивно хорош светоносный Севан!

На горизонте Масис великан,

Что головою доходит до рая,

Вот она, наша отчизна, какая!

Та, где Казбек с Арагацом вдвоем

Подняли чашу с кипящим вином

И закричали Масису: «Эй, старый,

Выпьем за дружбу полною чарой!»

* * *

Пусть вечный снег горит на ваших тронах,

Вершины гор родной моей земли!

Пусть бьют ключи на ваших горных склонах,

Чтоб вечно воды вниз бежать могли.

Цвети, земля, под жарким небосводом,

Пусть колос наливается зерном,

Пусть не струится кровь по свежим всходам,

Мы спелый хлеб благословим вином.

Не вспомнит, может, хлебопашец новый,

Впервые боронящий горный склон,

Что был в плену Масис седоголовый,

Что хлеб армян был кровью окроплен.

Я рад — пусть он забудет про невзгоды,

Про гнет, давивший наш народ родной,

Пусть с другом он беседует, как воды

С освобожденной, радостной землей.

НА ЧУЖБИНЕ

Ненаглядные, милые горы,

Изумрудные горы мои.

Вы не знали скитаний и горя,

О счастливые горы мои!

Я цвела на ваших уступах,

Я сестрою вашей была.

Талый снег по весне пила —

Свежий снег вершин неприступных.

Но пришли за цветами моими,

За хмельным благовоньем пришли,

Унесли и в саду на чужбине

Посадили от вас вдали.

Желтой горстью осени стала

Я в чужом, постылом саду.

Птицей с вырванным горлом стала,

Не увижу я вас, не приду...

Где вы, ветры? С хребтов слетите

На могучих крыльях своих,

Из беды меня унесите.

Отпустите в краях родных.

Вешний ветер, в лицо мне брызни

Талым снегом вольных высот.

Алым пламенем новой жизни

Сердце мертвое расцветет.

И опять по стремнинам горным

Запах диких роз потечет...

Ах, и птица с вырванным горлом

На родной земле запоет!..

ДРЕВНЯЯ НАДПИСЬ

Я гнездо себе свил высоко в облаках,

Я гнездо себе свил на вершинах крутых, —

Но меча никогда не держал я в руках,

И шакалы детей растащили моих.

И покинул тогда я приют в облаках,

И построил гнездо в синих недрах морских, —

Но меча никогда не держал я в руках,

И акулы детей растащили моих.

Но когда, возмужав, крепость я заложил,

И, с другими сплотясь, эту крепость воздвиг,

И в защиту ее грозный меч обнажил, —

Отстоял я весну для потомков своих.

* * *

Святая отчизна, ты в сердце моем,

ты в сердце моем,

не сочти же словами,

что, если рассечь мое сердце, то в нем

могуче зажжется знамен твоих пламя,

Кричать о любви не хочу, не могу,

но знай и, великая, сыну доверься:

сто раз тебя ранить удастся врагу, —

и тысяча ран изъязвит мое сердце.

Отчизна, я весь твой и больше ничей,

и в трудной дороге к заветному краю

я вспыхну свечой ради славы твоей,

без пепла — до капли последней — сгорая.

ИЗ ЛЕГЕНД ШИРАКА

Когда отец мой строил дом, то он

Поворожил над каменною кладкой:

Храня обычай дедовских времен,

Под камень шапку положил украдкой

И верил, что в круговороте лет

Он сохранит очаг от горьких бед.

И вместе с шапкой положил перо

Неуязвимой, долголетней птицы

И думал: «Пусть предание старо,

А все ж беда со мной не приключится,

И, может быть, средь бурь превратных лет

Я сохраню очаг от горьких бед».

Он с шапкой положил перо орла,

Как символ долговечности и счастья,

Но буря дом убогий разнесла,

И на отца обрушились напасти.

Он не сберег родной очаг от бед.

На всем лежал уничтоженья след.

Надежду потеряв, он строил вновь,

Бетон с железом положил в основу,

Вихрь налетел, лилась потоком кровь,

Не миновала смерть родного крова.

Настали годы воинских побед,

Но смерч войны на всем оставил след...

В основу шапку братства мы кладем

С пером лучисто-белым голубиным,

Чтоб в мире мир царил, чтоб отчий дом

Не омрачился горем ни единым,

И край родной в круговороте лет

Мы охраним от горестей и бед.

Но если нас заденет злобный враг,

Мы встать, как горы каменные, сможем.

Чтоб защитить отчизну и очаг,

Не только шапки — головы положим.

Мы отстоим от горестей и бед

Наш мирный дом в круговороте лет!

* * *

С берега Арпачая кто-то зовет меня,

Мой отец-огородник, верно, там ждет меня.

Нет, это только голос глуби вод сберегли,

Мертв отец, но бессмертны зовы родной земли.

Пойте, мудрые воды, слышу ваш вечный зов.

Как же я позабуду отчий родимый кров.

Днем и бессонной ночъю слышу струй бубенец:

Воды, как я, смеются, плачут — как мой отец.

* * *

Любой мечты прекраснее стократ,

Столь близок мне, столь от меня далек,

Горчайшая из всех моих утрат —

Столь близок мне, столь от меня далек, —

Доколе ты пребудешь, Арарат,

Столь близок мне, столь от меня далек?

* * *

Ты прости меня, мать, о земля дорогая моя,

Если пала росой на цветы твои скорби слеза.

Ты, как мать, мне прости, то оплакал любовь свою я,

Не лучи твоих звезд, — обожгли меня милой глаза.

Словно дикий шиповник, открыл я ей душу свою,

Но швырнула ее на дорогу: мол, груб ты и дик!

И нашли меня путники, шедшие в нашем краю,

Наклонились и подняли бедную душу мою.

«О неверной напрасно ты плачешь», — промолвил старик.

Так сказал он, и тучи печали сумел разогнать,

Лишь упали последние капли на зелень полей.

Эти слезы прости мне, земля, как простила бы мать,

Пусть, останусь я диким шиповником в песне твоей.

* * *

Город горем бы я мостил — город мал,

Горе по ветру я пустил — ветр ее взял.

Горе другу решил отдать — друг не друг,

Думал с горлицей бедовать — порх из рук.

Отдал горе свое горе — не берет! —

Ни гора, ни в глухой норе старый крот.

Отдал веку я своему, только нет:

— Хватит горя мне своего! — был ответ.

Ни сестра не взяла, ни друг, ни гость,

Мать взяла, превратившись вдруг в пепла горсть...

* * *

От тяжких ран томится мать земля, —

В былых боях нанес их враг постылый.

Печалью отуманены поля,

И эти раны — братские могилы.

О, не одну мы пролили слезу

За тех, кто отдал жизнь отчизне милой»

Забвенье породило бы грозу

И новые солдатские могилы.

Не забывайте, люди, даже в снах

Места, где погребен священный прах.

* * *

В тревоге склонялась на поле брани

Русская девушка надо мной.

Прохладнее стало горящей ране

От этих синих глаз надо мной.

Как будто вдруг расцвело в тумане

Небо Армении надо мной.

ГОЛОС ПОЭТА

Я — поэт. Я вечностью рожден.

Вскормлен я землей и небесами.

Звезд язык... знаком мне с детства он,

С птичьими знаком я голосами...

Голубь мне садится на плечо,

Но в любовь высокую влюбленный,

Я — всегда мечтавший горячо

Обласкать как сына мир зеленый,

Я — готовый плакать в три ручья

Из-за чьей-нибудь одной слезинки,

Я — не раздавивший муравья,

Я — на смерть восставший в поединке

Ради жизни, счастья и труда, —

Ныне словно ласточка кричу я,

Что тревожно вьется у гнезда,

Коршуна кружащего почуя...

Призываю: в сердце меч врагу!

Жизнь восславьте, зло сведя в могилу! —

Смерть в уста поцеловать могу,

Но простить врагу — превыше силы!

Он хотел вселенную залить

Черной тьмой, воздвигнуть горы пепла,

Он хотел извечный свет убить,

Чтобы солнце на небе ослепло.

В сердце, превращенное в набат,

Бьет неумолкающая совесть.

Я кричу: нам гибелью грозят!

Встаньте все, к сраженью приготовясь!

Встаньте все — и Север, и Восток,

И вершины, и леса, и реки.

Смерть в уста поцеловать бы мог.

Но врагу я не прощу вовеки!

Я, не раздавивший муравья,

Я, скорбевший по цветке увядшем, —

Я кричу щадить врага нельзя,

Чтоб его не видеть детям нашим,

Чтобы, в мире уничтожив зло,

Мирно человечество цвело!

* * *

Ax, как много курил отец,

ах, как много, безмерно много...

И, задымленная вконец,

перед ним ложилась дорога.

Он угрюм был и нелюдим.

Он тоску заглушить стремился.

И сожженного Карса дым

из отцовской трубки струился.

* * *

Фиалке ветер говорил:

«Умчимся за море со мной!»

«О нет, — вздохнув, цветок сказал, —

Умру я без земли родной!»

Но ветер верить не хотел,

Фиалку выдернул, жесток,

И увидал: в его руке

Лежит безжизненный цветок.

ВЕНОК МATEPИ

* * *

Сына, говорят, на костре сожгли.

Вечное бесславие палачу!

Я поверить этому не хочу.

Мать позвали пепел убрать с земли,

Подтолкнули к страшному очагу.

Я поверить этому не могу.

Мать слезу, застлавшую взгляд,

Пролила на пепел тот, говорят,

И поднялся юноша, жив-здоров,

Свято верить этому я готов!

* * *

Нашего дома родник — мама моя.

Хлеб и живая вода — мама моя.

Нашего дома раба — мама моя.

И королева двора — мама моя.

Крепость отеческих стен — мама моя.

Ясный огонь очага — мама моя.

Солнца немеркнущий свет— мама моя.

Истинно: мать и отец — мама моя.

Мир и любовь на земле — мама моя.

Матерь сокровищ моих — мама моя.

И богоматерь в дому — мама моя.

* * *

Сердце матери! С чем бы его я сравнил?

Со вселенной? Но больше вселенной оно!

Сколько горя я нехотя ей причинил,

Сколько вытерпеть ей за меня суждено!

Пусть глаза ей отдам, — а в долгу все равно!

Выну сердце, отдам, — и тогда я в долгу!

Мать и Родина, вы для меня — заодно,

Не любить вас, не петь о вас я не могу.

* * *

В ущелье старости, в молчанье, в забытье

спускается она, и никогда отныне

ей не подняться вверх, когда зовут ее

подснежники в горах, банджар-трава в долине.

Я раньше журавля спущусь на Алагяз,

я встану до зари, чтобы в горах Ширака

подснежников нарвать и в полуночныйчас

их отнести в ущелье.старости и мрака.

Я из объятий гор любовно принесу

в объятья матери шальной весны дыханье,

ее цветенья хмель, раздолье и красу,

сиянье всех лугов, всех листьев колыханье.

* * *

Моей матери

Весенние ветры тепло принесли, —

Конец холодам! Двери настежь скорее!

Сегодня я, ветры, от дома вдали,

Пусть мать мою ваше дыханье согреет!

Овейте ее ароматами трав,

Кого, как не мать, вам лелеять влюбленно?

И вы, родники, склоны гор напитав,

Раскиньте у ног ее бархат зеленый!

И вы, голубые фиалки весны,

Целуйте следы ее в благоговенье!

А вы хоть на миг возвратите мне, сны,

Одно материнское прикосновенье!

* * *

Маленькая, кроткая моя,

Просто — мать каких не счесть на свете.

Не сравню родную с солнцем я, —

Тихим огоньком она мне светит.

Но когда внезапно на лету

Горе тучей солнце заслоняет —

Наступающую темноту

Огонек чуть видный разгоняет.

Маленькая, кроткая моя,

Просто — мать, каких не счесть на свете.

С горстку солнца вся-то жизнь твоя.

А душе и днем и ночъю светит.

* * *

Миновали сроки, минул год жестокий,

Ждать не перестала мать свое дитя,

Все на путь глядела, темный путь далекий,

Так и смерть встречала, глаз не отведя.

Между трав высоких над ее могилой

Расцвели весною синих два цветка.

То глаза, тоскуя, снова мать раскрыла —

Все с дороги сына ждет издалека.

ЭКСПРОМТ

Мать моя неграмотна, но впрок

Ей пошла бы грамота едва ль!

Пусть прочесть не сможет этих строк,

Не узнает про мою печаль.

* * *

Я знаю: как бы ни ушел от дама далеко,

Ширакским полем я твоим всегда останусь, мать.

И как бы ни поднялся я под солнцем высоко,

За твой подол я, как дитя, как сын, держусь опять.

Стоишь ты, словно Арагац, ты видишь дальше всех,

Ширакским полем я внизу — у материнских ног.

О мать, ты наверху — зима, ты вековечный снег,

А я у ног твоих — весна, несущийся поток.

Но если ранний снег падет на голову твою,

Цветы полей прольют росу, а я слезу пролью.

Хоть не погиб в бою твой сын, не унесен войной,

Другие голову твою покрыли сединой.

И вот от мира одного я требую — твой сын, —

Чтоб мир на голове твоей не добавлял седин.

* * *

О путник, голову склони,

постой в молчанье.

Здесь упокоена навек

горсть мирозданья.

Здесь сердце матери моей

перед тобою,

дотла сожженное людской

бедой и болью.

Вобравшее вселенной всей

скорбь и страданье.

О путник, голову склони,

постой в молчанье!

* * *

Не спится мне в зимнюю стылую ночь,

бессонна и в небе луна.

Лишь маму я вспомню — и снова невмочь,

и сердцу опять не до сна.

Укрыта кладбищенской слезной землей

она на далекой меже.

Одно хорошо, что холодной зимой

она не замерзнет уже...

* * *

Во сне увидел маму я,

увидел маму я во сне.

Мечта заветная моя

сбылась, и рай явился мне.

Проснулся я, а мамы нет.

Безжалостен слепящий день.

Что сердцу этот яркий свет!

Меня коснулась скорби тень.

* * *

Мать молвила:

— Кто-кто, но ты, сынок,

про день рожденья моего бы мог

не спрашивать. Тебе ль не знать ответ?

У армянина дня рожденья нет.

Как птица феникс, в этом мире он.

Он был убит и наново рожден,

и, возрожденный, он убит был снова,

но жизнью был опять вознагражден.

Веками убивают нас, а мы

вновь воскресаем из могильной тьмы.

И потому не спрашивай меня,

когда я возродилась из огня,

когда я увидала белый свет.

У армянина дня рожденья нет.

* * *

Отдели от души своей, мама, для меня хоть один черенок,

Чтобы горькому древу вселенной я привить доброту твою мог,

Чтоб цвела она, не отцветая, всходы зла и печали тесня,

Чтобы люди любили друг друга беззаветно, как любишь меня.

* * *

Снег тихо падает и к маме

на грудь ложится, чист и сух,

как будто ангелы крылами

легчайший стряхивают пух.

И на могиле, полный скорби,

он застывает — и, живой,

он превращается в надгробье,

в суровый мрамор вековой.

Затем и нежно и безгрешно

летят снега и даль бела,

что праведна и безутешна

жизнь матери моей была.

Затем, высокий и печальный,

снегов медлителен полет,

что и природа отдает

ей, матери, свой долг прощальный.

* * *

Не знают, отчего ты так бледна.

Им звук пустой — тех бедствий времена.

Не знают, и едва ли им поверится,

что в этот век жестокий и лихой

моей надежды слабенькое деревце

ты одеваешь свежею листвой.

Не знают, что душа твоя распята,

что на кресте трех войн она горит.

Осколки от короны Арарата

в груди твоей, и грудь твоя болит.

* * *

Стал бы к матери злым и придирчивым я,

Если б мог я к ней злым и придирчивым стать,

Чтоб не так безоглядно любила меня,

Чтоб не стоило слез ей по мне проливать,

Чтобы, если придется меня потерять,

Не заметила б даже потери своей,

Чтоб ни разу потом и не вспомнила мать

Обо мне, о беспутнейшем из сыновей.

Только станет ли это защитою ей?

Каковы мы ни есть, всех нас матери жаль.

Смерть ребенка ей собственной смерти страшней,

И острее отточенной стали печаль.

* * *

Вот монастырь, вдали от всех дорог

стоящий на высокой горной тверди.

В безмолвии о вечности и смерти

он думает, замшел и одинок.

Прозрачная, подобьем хрусталя,

струится вниз вода с горы печальной,

кристальная, как будто изначально

она струится из монастыря.

Здесь мама побывала и тайком

свои молитвы прошептала Богу.

Ее слеза по горному отрогу

скатилась вниз и стала родником.

* * *

Ни великой любви, ни бессмертной

никогда не встречал у людей,

кроме той — бесконечной, безмерной,

в сердце мамы почившей моей.

Как все суетно в мире, и грустно,

и темно — невозможно понять.

Лишь она навсегда безыскусна,

драгоценна, единственна — мать.

Лишь ее в тишине посещает,

отвечает на боль и на вздох,

лишь ее в темноте освещает,

ей внушает любовь свою Бог.

Всю возможную святость людскую

он вдохнул в глубину ее глаз.

Оттого я сейчас и тоскую,

оттого я и плачу сейчас.

Что мне проку, что память нетленна,

что рыдания сороковин,

если в этой печальной вселенной

я навеки остался один.

Как все горестно в мире, как горек

этот суетный круговорот...

И один человек только дорог —

тот, который уже не придет.

ЧУДО

...И я услышал: в дверь стучали глухо.

— Кто там еще? — спросонок я спросил.

— Я нищая, — какая-то старуха

ответила. — Без крова и без сил.

Впусти меня.

Я встал и отпер сразу,

и разум отказался понимать —

там, в темноте, но видимая глазу

стояла мать умершая. Да, мать!

Я ужаснулся и в ее объятья

упал без чувств. И мать сказала мне:

— Очнись, сынок, и здравствуй. Испытать я

тебя пришла. В кромешной тишине

и нищенкой. Дабы, неуглядимый,

узнал господь — судья добра и зла, —

жива ли совесть у тебя, родимый.

или со мною вместе умерла.

[Vigen]

У родимой реки, и грустна и светла,

ждет-пождет, словно мама, ракита —

ждет, когда я вернусь, и тоскует ветла,

словно мама, тоскою убита.

Я умру в чистом поле, и долю мою

пусть оплачет ракита печальней —

я шакалам пойду на прокорм, воронью,

ненасытной земле чужедальней.

Слез никто не прольет над судьбиною злой,

безымянных никто не помянет.

Вы пройдете по нам, ставшим прахом, землей,

но и с вами такое же станет.

И река, и ветла позабудут о нас,

и у дома родимого лозы.

Воплотимся мы в слезы из маминых глаз,

материнские долгие слезы.

Битвы грянут и минут, и даже больней

будет людям,чем нам, временами.

Наше горе растопчут копыта коней,

и века пронесутся над нами.

* * *

— Нет, не хвали меня, — сказала мать. —

Любая мать — она везде и всюду

вовек пребудет матерью, покуда

ей Бог дарует силу, чтоб дышать.

О господи, что я! Сумела б я,

упав в огонь, испепелясь от света,

спасти чужих сынов, как будто это

мои, мои родные сыновья?

Воспой таких, которые смогли,

едва светясь, как малая лампада,

возжечь по десять звезд у Арарата

во имя нашей завтрашней земли.

* * *

Осветили мрак моих путей

Ясные созвездия детей.

Вдоль пустынных, сумрачных дорог

Пролился журчащий говорок.

Точно рой веселых мотыльков

Вдруг слетел с тяжелых облаков.

Точно маки распустились вдруг

И весну раскинули вокруг.

Я в веселом солнечном кругу.

Вы — ручьи, я — дуб на берегу.

Эй, помедли, время; солнце, стой;

Загорись, о сердце, вновь мечтой!

Ты свело с тем детством сирым счет,

Сколько детств вокруг тебя цветет!

* * *

Еще вчера — горящая лампада

извечного людского милосердья,

надежда, утешение, отрада.

Сегодня — горсточка вселенской тверди.

Нет больше в мире этой силы доброй,

и жалости отныне в мире нет.

С могилы матери восходит свет, подобный

огню лампады, неизбывный свет.

* * *

Погибали надежды мои, но опять, не смолкая,

голос вечной надежды отчаяться мне не дает.

Оставляю открытыми двери и глаз не смыкаю —

может статься, войдет еще мать, может быть, и войдет.

О душа моя, ты — как развалины древнего храма,

и поругана вера, святыни ее сожжены.

Но надеется сердце — может, чудом появится мама

среди тягостной и беспросветной ночной тишины.

Вот что думаю я: если тьма во вселенной такая,

может, матери смерть не найдет и к себе не возьмет?

Оставляю открытыми двери и глаз не смыкаю —

может статься, войдет еще мать, может, вправду войдет.

* * *

Лучи,устремленные прямо

в окно, были в те времена

как спицы, которыми мама

вязала носки для меня.

Все дальше те годы, все дальше,

но в мире холодной тоски

мне солнышко-мама все вяжет,

все вяжет и вяжет носки.

Ах, мама, не надо! Послушай,

душа моя зябнет сильней.

И веет

от солнца

стужей,

точь-в-точь от могилы твоей.

РАЗДУМЬЯ

ЖЕМЧУГ И ПЕНА

Всплывая на поверхность моря, Пена

Отливом бледным Жемчуга блестит,

А Жемчуг, тот в глубинах сокровенных,

Как драгоценность истинная, скрыт.

«Чем ценен ты,

Не понимаю, право,

Когда тебе нет места на виду? —

Сказала Пена Жемчугу. —

Мне слава

Написана, должно быть, на роду:

На гребнях волн,

Подъемлясь гордо к свету,

Сверкаю я,

И каждый видит это!»

Тут ветер дунул вдруг —

и сметена

Бесследно Пена та в одно мгновенье.

А Жемчуг люди подняли со дна,

И вызвал он восторг и удивленье.

И ликовал народ,

Находке рад:

«Вот моря самый драгоценный клад!»

*

Есть люди, что жемчужинам под стать.

Другие, что стремятся неизменно

Быть на виду у всех и, точно Пена,

Присвоив славу Жемчуга, блистать.

* * *

Так говорили старые поэты,

надеждою и верою согреты:

— Пусть я умру, пусть мне лежать в земле,

мои стихи напомнят обо мне.

Столетия прошли и на скрижали

моей судьбы железом начертали:

— Пусть я умру, пусть мне лежать в земле,

мои стихи напомнят обо мне.

Внемли, вселенной вековечный разум,

двустишью, сочиненному Ширазом:

— Пусть я умру, пусть мне лежать в земле,

мои стихи напомнят обо мне.

* * *

Очертил закат острых скал зубцы,

Разбрелись с полей на ночлег жнецы.

Шарит лунный луч по ночной земле,

Одного меня он нашел во мгле.

Сна лишенный, я не уйду домой,

Не покину мир полуночный мой,

Этот Млечный Путь, бесконечный путь,

Раскаленных звезд золотую грусть.

Не покину я тишину лесов —

Тайный хор ночных, робких голосов,

И глубокий сон голубых долин,

И блужданье волн, и покой глубин.

Чьей невестой ночь станет при луне,

Вся в алмазах рос, в голубом огне,

Если ты, поэт, удалишься прочь,

Звезд бессонный друг, ты покинешь ночь?

* * *

Я с песней в мир пришел, таков был твой наказ, Саят-Нова,

О треязычный златоуст, пленивший нас, — Саят-Нова,

Ты — горный кряж, что увенчал собой Кавказ, Саят-Нова, —

Бесценный перстень, — лучший в нем гигант-алмаз, Саят-Нова.

Явись к нам вновь, и кяманчой твоею станет Арарат;

Снега его, как перламутр — певучей кяманчи наряд,

А чтоб звучала кяманча на сладостный армянский лад,

Пусть будут струнами на ней Зангу, Араз, Саят-Нова.

Истоки рек и ручейков — твои бездонные глаза,

Ты для сердец зацветших — ключ любви, прозрачный, как слеза.

Чудесной песней, как мостом, ты тропы горные связал,

С любовью в каждый дом войдешь еще не раз, Саят-Новая.

Другие звезды породит тебя взлелеявшая мать, —

Как караван несет она из века в век бессмертья кладь;

Как слиток золота мала, сумела целый мир создать

В тебе одном, — ты родился в счастливый час, Саят-Нова.

* * *

Касаясь подножьем весенней земли,

Он купол свой поднял за облако синее,

И тени на снег Арарата легли,

Чем выше его голова, тем красивее.

Поэт, к величайшим высотам стремись,

Будь честным и мудрым, гордись своей силою;

Чем дальше напевы твои разнеслись,

Чем звонче, чем выше они, тем красивее.

Но голову низко склоняй, о поэт,

Людей не встречай ты усмешкой спесивою,

Пусть волосы в белый окрашены цвет,

Чем ниже твоя голова, тем красивее.

* * *

Хочу присесть па камень где-нибудь

И глядя на бессмертный Арарат,

пьянеть от миражей, боясь вздохнуть

и все смотреть, смотреть на Арарат.

Пусть девушки склонятся надо мной, —

любовь, я не приму твои дары,

мать позовет вечернею порой —

не оторву я взгляда от горы.

На камне сидя, нем и недвижим,

не оторву от Арарата взгляд.

И, даже став надгробием моим,

тот камень будет видеть Арарат.

МОИ ЛИТЕРАТУРНЫЙ МАНИФЕСТ

Поэт рождается из материнских песен,

из сердца — не из чресел.

Поэт живет не страстью к суесловью,

а болью и любовью.

Поэт— утес величъя и удачи,

ущелье слез и плача.

Поэт — мудрец, и он не обездолен,

когда он наг, бездомен.

Поэт утешит всякого, кто грешен,

но сам он безутешен.

Поэт — единственный властитель ваш законный,

и что ему короны!

Поэт и с дьяволом, отправится в дорогу,

но равен он лишь Богу.

* * *

Ax, если б вновь подняться хоть на миг,

Где детства моего звенел, журчал родник,

Чтоб задрожало сердце вновь, ловя горянки взгляд,

Пугливый, ласковый, совсем как у ее ягнят,

Чтоб вновь томила нас любовь, подружка вечерком

Густые сливки для меня снимала бы тайком,

К вершинам в снежном серебре нашел бы снова путь,

Оттуда снега бы принес, обжечъ холодным грудь,

Взошло бы солнце, забродил в душе весенний хмель,

Чтоб босоногая пришла ко мне моя газель.

Ей на колени головой я б лег средь сонных трав,

Учуял волка, как ее свирепый волкодав.

Я разорвал бы зверю грудь. В загоне под луной

Подружка показалась мне б тогда луной второй.

Шептали б травы на ушко... Там испытал бы вновь.

К последней грани подойдя, я первую любовь.

В МУЗЕЕ

Раздумья спокойного жаждет душа,

И вот я вступаю в музей, не спеша.

Болтливая смерть умолкает, поверьте,

Сама потрясенная этим бессмертьем...

О, мудрость земная, как ты велика!

На лодке мгновенья плыву я в века.

Уже я несметные вижу красоты,

Взлетаю умом на такие высоты,

Что чувствую: смерть невозможна на свете,

Пока существуют сокровища эти,

Покуда есть песня и кисть, и резец.

И в тысячах сказок сквозь сто поколений

Неведомых предков немеркнущий гений

Волнует поныне мильоны сердец!

И с каждою эрою крепнет искусство,

Зрелей и смелее становится чувство,

От дедов к отцам переходит оно, —

Все крепче с течением лет, как вино.

Но там, за окном, за музейной стеною,

Жизнь вечная прелестью манит иною.

Там девушка милого ждет и томится.

Так что ж с этой жизнью живою сравнится?

Люблю старину, обожаю музеи,

Но только любовь все равно мне милее.

Любого бессмертья живей и нетленнее

Любви моей светлой одно лишь мгновение.

Вам, песни моей беспокойные крылья,

Не дам я покрыться музейною пылью!..

Так жизнь меня прочь из музея манила. —

О эта ни с чем не сравнимая сила, —

На улицу, в поле, в бескрайность лесов,

Зовущая тысячами голосов!

* * *

В дупло седого дуба я сердце положил,

и дуб расправил ветви и вновь зазеленел.

Он встал ветрам навстречу и полный прежних сил

как в юности беспечно листвою зазвенел.

И сердце молодое, стремящееся ввысь,

вдохнул я в грудь больного и дряхлого орла,

и он взмахнул крылами, с небес срываясь вниз,

к добыче дней весенних, что чудом ожила.

* * *

Что б сердце не грустило по весне,

Мороз окно украсил пышно мне:

Прозрачные, бесплотные цветы

Легли на поле дивной чистоты.

И обратилась на стекле роса

В прекрасные и дикие леса,

Где кроны сосен, чащи буйных лоз

Резцом волшебным изваял мороз.

Но целый рай, раскрытый предо мной,

Мираж весны, застывший, ледяной,

Я б отдал за один живой цветок.

За аромата теплого глоток.

* * *

Один не могу я садиться за стол,

Один не могу быть ни в горе, ни в счастье.

Один не могу я садиться за стол —

Все приходите — дверь моя настежь!

Щедрый мой стол, что тяжел и широк,

Скудным вдруг станет, если без друга я.

Если без друга я... Хлеба кусок

В горле застрянет, если без друга я.

Все приходите! И птицы пусть!

Дверь, как душа, распахнута настежь!

Если без друга я — с кем поделюсь

Сердце мое переполнившим счастьем?

НАЧИНАЮЩЕМУ ХУДОЖНИКУ

Я слышал, что несметно ты богат,

Что ты хранишь неоценимый клад.

Но сколько должен ты принять сражений,

Чтоб россыпи извлечь из-под камней,

Жемчужины со дна души твоей!

И сколько ты потерпишь поражений!

О склады острые изранишь руки,

Наградой будет только горький пот.

Твой клад тебе не сразу принесет

Напиток радости из чаши муки!

Лепи, лепи, творец неутомимый,

Чтоб камень жил под взмахами резца,

Чтоб каменные, черствые сердца

Пред ним раскрылись, стали уязвимы!

Но, если клад ты утаишь беспечно,

Сокровища, что скрыл ты от людей,

Оборотись в прожорливых червей,

Сосать твое же сердце будут вечно

За то, что от богатства своего

Ты миру не оставил ничего.

* * *

Я свалю огромную скалу

С высоты, доступной лишь орлу,

Чтобы мрамор горней чистоты

Воплотил прекрасные черты.

В свете звезд, в безоблачном краю

Изваяю я мечту свою,

Чтобы неприступною была,

Гордой, как высокая скала.

Семь ночей я выстою подряд,

Дам я ей озер глубокий взгляд;

Пусть не опускает под грозой

Глаз,что отливают бирюзой.

Будет ей благая власть дана,

Зацветет у ног ее весна,

Свет очей ее и сердца свет

Исцелит людей от зол и бед.

Вот таким, как чистый горный снег,

Должен быть изваян человек.

Пусть научится природа-мать

У меня бессмертных создавать.

* * *

Когда умчалось детство, не простясь,

Весенним мотыльком оборотясь,

И детских лет трепещущий росток

Дал беззаботной юности цветок, —

Не знаю, почему пришла печаль,

И детства моего мне стало жаль.

Когда и юность — яркая жар-птица,

Из рук вспорхнула, чтоб навеки скрыться,

И молодости солнечной пора

Сверкнула, и безумна и мудра, —

Опять пришла незваная печаль,

И юности моей мне стало жаль.

Когда склонилась молодость к закату

И за горами скрылась без возврата,

Когда, тропу в бессмертье открывая,

Улыбка сына вспыхнула живая, —

Опять пришла неясная печаль,

И прошлого мне снова стало жаль.

Когда ж ступила старость на порог

И высох я, как осенью листок,

Тогда я понял, отчего печаль

И отчего мне прошлого так жаль.

* * *

Терзаний сладкие мечты, дни маеты — не с вами я.

Ночные бури, что сожгли мои цветы — не с вами я.

В любви, подобно мотыльку, летал я от цветка к цветку,

Но больше — нет! — не полечу, мои мечты, за вами я!

На берег вытащен со дна... И на висках уж седина...

И пряди белые в кудрях... Моря безумств, не с вами я!

К земле склоняюсь я своей, к земле раздумий — не смертей,

Безумный мир моих страстей, паренье звезд — не с вами я!

Но все ж хочу, чтоб предо мной был мир, наполненный весной,

Хочу вскричать:

«Посланцы зим, пока еще не с вами я!»

СТАДО

Уходит солнце на покой и с гор спускается прохлада,

Я на краю селенья жду у речки возвращенья стада.

Вдруг появляется оно, как лес ветвистый из тумана,

Неся высоко на рогах горячий блеск зари румяной.

Широкогрудые, мыча, идут коровы чередою,

Тугое вымя волоча, — залог обильного удоя.

Благоуханье горных трав они приносят за ворота,

И входит в каждый дом покой, — дневные кончились

заботы.

За ними увязался вслед, играя буйными рогами,

Бык-исполин, а ночь уже, дыша, склонилась над

лугами.

Всплывает полная луна, вот-вот сиянием молочным

Наполнит до краев она бездонное корыто ночи.

Редеет стадо. Тишина. И вдруг в нее, подобна туче,

Ворвалась буйволица-мать, тяжка, взволнованна,

могуча,

Несется с ревом, топоча, грозя селению обвалом...

Так по детенышу она, по сосунку затосковала.

* * *

О сколько весен стали зимами!

Но снова юн и молод мир.

Путями неисповедимыми

придем-уйдем, но вечеи мир.

То колыбели, то надгробия,

но юн, как прежде, молод мир.

Судьбы то злоба, то беззлобие,

но вечем, юн и стоек мир.

* * *

Упал орел... И три его столетья,

Как три секунды, промелькнули вдруг...

«О, если б мог еще хоть раз взлететь я

И над горой прощальный сделать круг!

Еще б секунду реять над полями,

Упиться всласть простором дорогим!..»

И, распластавшись по земле крылами,

Последним вздохом спел он жизни гимн.

О, как прекрасен ты, наш мир, наш свет, —

Что даже мало нам трех тысяч лет!

ЗАХОД СОЛНЦА

Так мирно глаза закрывает светило

Как будто не знает, что смерти подвластно,

Улыбкой покоя лицо озарило

И в сумрак могильный плывет безучастно.

Когда бы мне знать, что опять после смерти

Мне будет дано в чудо жизни вернуться.

Я солнцу подобно, о, верьте мне, верьте,

Последней минуте могу улыбнуться...

* * *

Сколько над бедами вашими слез я, о люди, пролил,

Выплакав сердце свое без остатка в тоске неустанной!

Я врачевал ваши раны, пока доставало мне сил.

Что же никто не омоет мне рану?

В стольких надежду вселил я и стольких отверженных

спас!

Так почему, почему же сегодня отвергнут я вами?

Сколько я сил положил, чтоб расчистить дороги для вас!

Что ж вы мой путь завалили камнями?

Тысячу нош на себя я взвалил — мне никто не помог,

Не облегчил мою ношу никто, ну хотя.. б на крупицу.

Всем я отцом был — и вот среди всех одинок.

С кем одиночеством мне поделиться?

Я-то ведь верил — добром на добро отвечают сердца.

Что ж на добро отвечаете дикою зло’бой такою?

Вы позабудете жизнь мою так, как забыли творца.

Помнить ли вам сотворенное мною?

Словно луна, я в ночи охранял вас от горя и зол.

Сна и покоя не ведал, чтоб сон ваш стеречь безмятежный,

Был родником я для мира, но в землю из мира ушел,

Не утолив своей жажды безбрежной.

ГОЛОС ПРИРОДЫ

Как неподвижен покой, безмятежно цветущий, —

Видно, соврали нам эллинов славные предки:

Кажется, будто река не течет под горою,

Нет ни ростка, ни росинок, ни капель дождя...

Полон волшебного весь аромата,

Ветер мне шепчет, летя с высоты:

«Что это все — эти горы, ягнята,

Эти долины, дома и цветы?»

...Знаю ответ и не знаю ответа...

Все это — я: этот холм, этот миг,

Вечность, ягненок, долина вот эта...

Нет меня больше, и вновь я возник...

* * *

Ночь необъятна, надо мною бездна,

звезды падучей краткий вижу след.

Но где она? Куда она исчезла?

Что это? Знак любви? Тревоги? Бед?

Глядят на звезды дети простодушно,

у них свои понятья о вещах:

— О, то порханье бабочки воздушной

среди небес, на горних тех цветах!

Чтобы безмолвья ночи не нарушить,

влюбленный шепчет, запрокинув взгляд:

— О, то томятся любящие души,

в объятия любовные спешат!

Подняв глаза к небесной ясной тверди,

сказал в раздумье старый человек:

— Упавшая звезда — предвестье смерти,

еще одна душа ушла навек.

* * *

Однажды могучие тучи решили

Яркое солнце затмить навсегда.

Но только надменно его обступили,

Как вспыхнули тотчас багрянцем стыда.

Вспомнив, что в небо к заветной их цели

С моря лишь солнце смогло их поднять...

И расступились они, почернели,

Дети, поднявшие руку на мать.

СПУСКАЯСЬ С ГОР...

Я с сердцем заветный веду разговор

И этому верному голосу внемлю:

Свое одиночество брошу средь гор,

С дарами спускаясь с вершины на землю.

Как тающий снег, я в долину спущусь.

Пусть стану водой, пусть в лоток превращусь.

Мне сердце само подсказало слова,

Которые миру сказать мне так хочется:

Уж лучше ворочать всю жизнь жернова,

Чем снегом лежать на скале одиночества.

А жизнь тебя жаждет, а жизнь тебя ждет

И манит тебя, и зовет, и тревожит.

О, пусть же любовью мой стих изойдет,

Пусть песнь моя людям дорогу проложит!

Для жаждущих влаги — прозрачным ключом,

Для зренья лишенных — источником света,

Для слабых — рукой, для хромых — костылем

Мне стать повелело призванье поэта!

Спускаюсь, спускаюсь в долину с горы

И все, чем душа моя с детства богата,

Все самые лучшие сердца дары

Несу человеку, как кровному брату.

И путь мой священен, и поступь тверда,

А истина эта всей жизнью проверена:

Что отдал я людям — мое навсегда,

Что скрыл от людей — то навеки потеряно.

И с сердцем заветный ведя разговор,

Гляжу, как весна расцветает живая.

Свое одиночество бросив средь гор,

По праву своею весну называю.

* * *

Мир от песен железных давно устал,

Расцветайте розы — песни мои!

Чтобы ваш аромат поцелуем стал,

Ведь на свет родились вы от ран любви.

Ах, и сам я песен таких боюсь,

Но без нежности мир холоднее льда,

Как пустое гнездо он наводит грусть...

Песня, песня, пустым не оставь гнезда!

С гор спускайся в убранстве цветов живых

Родником журчи, не смолкай вовек,

Пусть от смелых и радостных слов твоих

Для любви просыпается человек!

* * *

Кто может птице приказать — ты пой не так, а этак,

Кто может стае указать — лети не так, а этак,

Так в попугая соловью недолго превратиться,

Не скажет женщине мудрец — рожай не так, а этак.

* * *

Коль скоро смерть моя

даст мне пожить, балуя,

законы бытия,

вам воспою хвалу я.

Но если дни мои

вы оборвете рано,

то и в небытии

вас проклинать я стану.

Я и мгновенью рад.

Плоть бренная, живая

дороже мне стократ

и вечности, и рая.

Но если воплотить

сумею вдохновенье,

пускай я буду жить

всего одно мгновенье.

ХУДОЖНИКУ

Пусть создашь ты все цвета природы

На холсте величиной с Арал —

Все равно не сделаешь погоды:

Холст велик, но сам еще ты мал.

Но когда бы слить все краски спектра

С красками людской души ты мог, —

будь твой холст всего в полсантиметра,

Ты б вознесся, как Масис, высок!

* * *

Лес тянется к небу и полубредово

смеется в восторге своем молодом,

из памяти выбросив все, что сурово

и горько; потом он припомнит с трудом

о том, что века пролетели, и снова

забудет о времени и обо всем...

МАТЕРЬ-ПРИРОДА, ИСПОЛИНСКАЯ ЛИРА ГОСПОДНЯ

О природа моя, многострунная лира моя,

лира жизни и смерти, звучащая все вдохновенней!

То ты плачешь от прикосновения небытия,

то ликуешь от жарких и яростных прикосновений:

только жизнь так умеет играть. А деревья, цветы —

это струны на лире, а их аромат — это песни.

А волнение моря — поэма живой красоты.

Муки творчества — бури и смерчи, возникшие в бездне.

Белый лебедь, летящий над озером, — дивный сонет,

а пугливые лани — изысканность нежной газели,

а звезда над землею — строфа, совершеннее нет,

а леса — это древние сказки, живые доселе.

Глухомань — причитания, горькая горечь обид.

Гордый горный орел — боевые победные клики.

Безнадежность пустынь — заунывные звуки касид.

Племена и народы — прекрасные мудрые книги.

Реки, мерно текущие, — мерная поступь баллад.

Кит — таинственный эпос простора, морского простора.

А луна — это арфа, звучащая с лирою в лад,

чьи напевы — летящие мимо нее метеоры.

Ты, природа, огромная лира господня, в чью честь

солнце гимн возглашает величественный, величавый,

и мелодий твоих до скончания века не счесть,

ибо это и люди, и звери, и птицы, и травы.

Но одна твоя песня всех прочих прекраснее — мать,

сердце лиры твоей, беззаветной любви воплощенье,

как никто на земле, нас умеющая понимать,

даровать, как никто на земле, и покой и прощенье,

Но молю об одном, объясни: если впрямь человек

Песня песней твоих, для чего ему смерть? Неужели

это тоже струна, как дожди, и туманы, и снег?

Для чего же тогда он мечтает, зачем ему цели?

И природа сказала: да, смерть это тоже струна

на моей многокрасочной лире, но только одна.

А моя Песня песней навеки, на тысячелетья —

жизнь, бессмертная жизнь в бесконечном своем

многоцветье,

...Песню смерти жестокую, матерь-природа, кляну.

О, позволь оборвать мне фальшивую эту струну!

Пусть на лире твоей сотни струн зазвучат, но не эта,

ведь и в радуге нет и не может быть черного цвета.

Если, матерь-природа, ты лира моя (как глубок,

как прекрасен твой голос!), то правда: поэт — это бог.

Ты же — как человек, созидающий радугу, боже:

отчего ты таишь свой изъян, на людские похожий,

отчего мироздания тени скрываешь от глаз?

Боже, праведный боже, увы, как похож ты на нас...

* * *

Мне аромат цветка сказал:

— Вдыхай меня, ведь я уйду.

— Спеши, плеск ручейка сказал, —

Пей из ручья, ведь я уйду

Но я, вздохнув слегка, сказал:

— Не вы, друзья, а я уйду...

* * *

Мне внятен трепет листьев, но ясней

Мне жалобы подземные корней.

Взывают корни к листьям что ни час.

«Не возгордитесь, в солнечных лучах

Могучий ствол бессмертен из-за нас,

Его мы держим на своих плечах

Не спорим, вы приносите нам свет,

По вашей воле лес меняет цвет,

Вы выше, ближе к солнцу самому,

И все-таки гордиться ни к чему.

Весной и летом ваш высокий трон

Блистателен, но как непрочен он, —

Чуть возгордитесь, — скажет жизнь: «Пора!»

И свергнут вас холодные ветра.

В слезах

Освободите место вы

Для новой, незазнавшейся листвы,

Она, ликуя в синих небесах,

Не позабудет праотцов-корней

И будет помнить, кем на этот раз

Рай создан ей,

Прекрасный без прикрас».

О друг мой, на какой ни сядешь трон,

Не возгордись, иначе рухнет он.

КОРОНОВАНИЕ

Я из дому выйду, покинув ночлег.

Зовет меня ветер на вольную волю,

Туда, где под солнцем чернеющий снег

Так весело тает в обветренном поле.

Услышу я ласточек в светлом лесу,

Пойду я за ними, смеясь и ликуя,

И с ними вернусь, и весну принесу,

И очи подснежников расцелую.

На горы взойду я, на трон голубой,

И солнце надену я вместо короны,

И мантию зорь расстелю пред собой.

Я — царь и природе диктую законы.

«Вовек да не смолкнет напев родника,

Да будут цвести эти горы отныне.

Весна да останется здесь на века,

И рожь да взрастет во вчерашней пустыне!

Чтоб, смерть победив, человек ликовал,

Счастливый бессмертным своим обновлением,

По полному праву властителем стал,

Великим царем в этом царстве весеннем!»

* * *

В сердце природы себя я ищу,

в каждом дыханьи, движеньи.

Даже ликую и даже грущу ,

словно ее отраженье.

То ли душа человека, светла,

стала природе предтечей,

то ли по капле природа сплела

море души человечьей.

Будто бы в зеркало, в душу мою

смотрит все сущее снова.

Я же себя, я себя узнаю

в каждой частице живого,

* * *

Однажды в летний день, на поле золотом.

Средь от войны оставшихся воронок,

Я череп увидал. И вдруг заметил: в нем

Свил теплое гнездо залетный жаворонок.

О, жизнь! Она и здесь себе находит кров.

В том мертвом черепе ее гнездятся дети,

Меж тем как тысячи живущих черепов

Готовы сеять смерть и гибель на планете!

* * *

Снег плачет — то зима к концу идет,

А по размокшим рощам и лугам

Победно шествует весна вперед.

Завидую я гибнущим снегам —

Они весну рождают каждый год.

* * *

Памяти моего

племянника Вилика

Мне природа бесценное детство дала

И назад отняла... Назад отняла...

Отняла лепестки моих глаз голубых,

Отдала синеглазым фиалкам их.

Отняла мой румянец, что роз алей,

Отдала его розам родных полей.

Отняла мою гибкость и стана красу,

Отдала их зеленым елям в лесу.

Отняла звонкость смеха она у меня,

Отдала ручейкам, что струятся звеня.

Отняла юность сердца, весну бытия,

И земле отдала... И состарился я.

Пусть бессмертное детство останется вам, —

Нежным розам, фиалкам, родимым полям,

Вам — потокам и елям, шумящим во мгле,

И тебе — вечно юной, любимой земле.

Но за это всегда с простодушьем детей

Плачьте, пойте над тихой могилой моей!

С каждой новой весною, цветя и звеня,

Приходите в мой мир, заменяя меня!

* * *

Ночами спускается с неба луна,

Задумчиво бродит по глади морской.

Веками жемчужины ищет она,

На темную воду взирая с тоской.

Нет, клад не найдешь на поверхности вод,

Пусть зоркость орла тебе сроду дана.

Сокровище светлое тот обретет,

Кто, страх поборов, доберется до дна.

* * *

Снег голову твою покрыл,

И на мечты ложится снег.

А ты ведь тем ребенком был,

Что был всегда резвее всех.

Твой в поле раздавался смех,

Ты легких бабочек ловил

И сестрам-лилиям дарил...

Но снег виски твои покрыл,

И на мечтах весенних снег.

А ты ведь юношей тем был,

Что был отчаяннее всех.

Ведь ты с небес в расцвете сил

Любимой звезды приносил,

Ведь ты, плененный их игрой,

Звездой звал девушку порой...

Но снег виски твои покрыл,

И на мечтах осенних снег.

А ты ведь удальцом тем был,

Что был всегда храбрее всех.

Ты путь к победе устремлял,

Пред бурей взора не склонял

И безоружным льва пленял...

Но голова в снегу теперь,

Засыпал снег твои мечты...

Но ты и в смерть свою не верь —

Цветут на кладбищах цветы!

Ты оглянись — ребенок твой

Вернул весну тебе с лихвой!

* * *

Руки матери, колыбель качающей...

— Прилетели ласточки, улетели. —

Светлый отрок, счастье излучающий...

— Прилетели ласточки, улетели. —

Пылкий юноша, сердце яр смущающий...

— Прилетели ласточки, улетели. —

Старец, немощи побороть не чающий...

— Прилетели ласточки, улетели. —

Холм могильный, долгий путь венчающий...

— Прилетели ласточки, улетели.

ЗНОЙ ЕРЕВАНА

Я люблю это лето и эта жара мне мила,

Как прекрасная, сильная, любвеобильная мать.

На груди ее пышной зеленая жизнь расцвела.

Я люблю это лето. Великая в нем благодать.

Я люблю этот зной. Вот лежат в колыбели лучей

Сотни юных садов, что баюкает тихий ручей.

Раскрывая глаза, они смотрят, листвой шевеля.

Все им ново сегодня под этим большим небосводом.

И поит их кормилица — щедрая наша земля —

Нежным соком своим, удивительным солнечным медом.

Я люблю этот зной. Виноград в золотой кожуре, —

Прелесть ты придаешь беспощадной, безумной жаре.

Ты в бесчисленных чашах приносишь мне крепкие вина.

Я поклясться готов: солнца плещется в них половина!

Виноград сладкоустый! Твои я приемлю дары,

Многомудрое детище нашей безумной жары!

Летний зной — закипающий мед золотистый,

Охлаждаемый осенью и превращаемый в кисти.

Так и ты, моя молодость! Ты не пройдешь без следа, —

Ведь бесследно пылающий зной не пройдет никогда.

Ты подобна жаре, на полях непрестанно кипящей,

Изобильную осень родному народу сулящей.

Это — страсть твоя, солнце, — о матерь великих страстей,

Тьму плодов ты приносишь рукой животворной своей.

О, медовое море, шуми, разливайся и брызни,

Торжествуя победу над горечью жизни!

* * *

Когда вы были юными, поля,

неопытными, как весна слепая,

ваш злак тянулся к небу, как я,

его манила дымка голубая.

Но минет лето, колос налитой

в преддверии зимы неодолимой

склонился, как и поздний возраст мой,

к теплу земли, как к матери родимой.

* * *

С тех пор как человек увидел свет,

Прошли века, мелькая в круговерти...

Природа-мать, сегодня твой поэт

Вновь говорит с тобою о бессмертье.

Ты — вечности распахнутая дверь,

Я смертен, но гляжу на мир без страха.

И над тобою властвую теперь,

Я — человек — твой пепел, горстка праха!

* * *

Опять мы с тобой одиноки.

опять мы с тобою,

опять мое сердце и строки

исполнены болью.

От века мы не были чужды

беде и потерям.

Себя я обрел потому, что

себе я был верен.

Опять, одинокие души,

мы с миром в раздоре,

опять одиночество глубже,

чем Ванское море.

ПЕЙЗАЖ

Если нету жизни на Луне,

На Луне,

На Марсе,

Кто ж над нами

Плачет там, в бездонной глубине,

Слезы чьи струятся вниз дождями?

Холодно встречает их Земля...

Остывая, все ж летят упрямо,

Пеленают в мягкий снег поля,

Чтоб Земли затягивались раны.

Боль гнездится и в сердцах у нас,

И снежинки падают, не дышат,

Лепестками в воздухе кружась,

И, ласкаясь, шепчут: «Тише, тише»,

Чтоб не заболело сердце вдруг

От прикосновенья грубых рук.

ПЕСНЯ МОЛОДОСТИ

Иду, в моих глазах — весна,

Мой путь лежит к высотам, вверх,

Я поднимаюсь в горы, вверх,

По каменным уступам вверх,

Сквозь времена, по кручам, вверх.

Там среди звезд судьба моя,

Я молод, конь мой полон сил,

Не замечаю скал в пути,

Не замечаю гор в пути,

Веков, камней и гор в пути.

Бьют молнии в мое чело,

Смерть, я не знаю, есть ли ты?

Над страхом поднимаюсь я,

Над смертью поднимаюсь я

Своей тропой ступаю я.

В моих глазах весенний день,

К бессмертным звездам путь ведет,

Но нужно по камням идти,

Но нужно по горам идти,

По скалам, по векам идти...

О СЕБЕ

«Ты счастливец, несчастный!» — мне повсюду твердят.

Жизнь и впрямь походила тона рай, то на ад.

Был ребенком, но детства так и не увидал.

Стал отцом, но по сыну, как и раньше, тоскую.

И, прозрачный душою, столько смалу страдал,

что душа замутилась, боль изведав людскую,

С малолетства хлебнул я бед и горя с лихвой.

Я босой брел по снегу— и такое случалось,

Как я холил надежды! — ни единой живой

не осталось надежды, и любви не осталось.

Все равно: «Ты счастливец!» — мне твердят до сих пор

и толкуют о славе и что муза окрепла.

А в душе, как ни горько, не блаженство — разор,

только раны дымятся в груде стылого пепла.

И мне чудится, словно я, босой, как в бреду,

по колено в снегу, — где жилье? где дорога? —

как заблудший ягненок, все бреду и бреду...

Если есть оно, счастье, что ж мне так одиноко?

А меня уверяют, будто раны мои

это алые розы красоты и удачи...

Конь любви безоглядно ускакал в забытьи —

из утрат невозвратных что я нынче оплачу?

В чьих объятьях я счастлив, если, боль одолев,

все же вою и вою, точно раненый лев

по убитому львенку, и с сухими глазами

вою вновь о врачующем сердце бальзаме?

Что с того! «Ты счастливец!» — мне повсюду твердят.

Жизнь и впрямь походила то на рай, то на ад.

Ах, не знаю, не знаю, отчего я тоскую,

но душа замутилась, боль изведав людскую.

Да и как бы ребенком я прожил среди вас,

словно жемчуг и словно драгоценный алмаз?

Как остаться ребенком в мире горестном этом,

где булыжник в цене — не в пример самоцветам...

* * *

Мне в чаще бы хотелось жить дремучей,

Вдали от поселений и дорог,

Жить, как живет в лесу ручей гремучий,

Не ведая ни боли, ни тревог.

Но и ручей в слезах к реке стремится,

Своей тоски не в силах превозмочь,

Но и река, желая с морем слиться,

К нему дорогу ищет день и ночь.

Но даже море рвется к океану...

Ты вечно, сердце, у меня в огне,

И ты, пока дышать не перестану,

Не дашь покоя ни себе, ни мне.

СТРОКИ ЛЮБВИ

* * *

Мне приснилось: птицей ты

На ветле моей была.

Пела птица с высоты:

— Милый сердце сжег дотла,

Я проснулся, — стихнул стон,

Птица скрылась в синеве...

Если это был лишь сон,

Чьи же слезы на листве?

* * *

Ворохами легкими белых, белых лилий

На землю, снега мои, падайте, крылаты,

Чтоб ковры пушистые лес и дол укрыли,

Весь тот край, где юношей я бродил когда-то.

Падайте, беззвучные, с неба зимней ранью,

Занесите наглухо памяти ущелья,

Пусть не ранят шелестом грудь воспоминанья,

Сердце убаюкайте, налетев метелью.

Все еще заворожен я обличьем милым,

Вижу легких ног следы на камнях замшелых;

Падай, снег, чтоб скрыло их пуховым настилом.

Чтоб смело их вьюгою с тропок опустелых.

Пусть виски посеребрил мне колючий иней,

Ляжет на плечи зима, чтоб я мог забыться.

Полно! Горечь не избыть, память не остынет.

И в могиле снеговой сердце будет биться.

* * *

Он нежен, губ твоих бутон,

чисты прекрасные глаза,

алмаз зубов, и вновь, как сон,

твои прекрасные глаза.

Ланиты — розы с молоком,

и вновь глубокие глаза,

движенья — скованность с огнем,

ах, те прекрасные глаза!

И в волосах густая ночь,

но очи, очи — глубина!

Ты стройных гор родная дочь,

твой стан, как тополь, как струна.

И женственно ложится тень,

горят прекрасные глаза.

Увы, лишь сердце, как кремень,

но... жгут прекрасные глаза.

* * *

С чем первую сравнить любовь?

Сравнений нет, нет слов таких!

Нет ни цветов, ни гор таких,

Глубоких нет озер таких!

ПРЕДВЕСЕННЕЕ

С фиалками в руках, с лилиями в руках,

С небесами в душе я спускаюсь с гор.

На устах моих музыка, поющая в родниках,

Весенним солнцем пронизан мой, счастьем согретый, взор.

По тротуарам розы разбрасываю вокруг,

И люди, меня увидев, по-новому видят мир.

Прекрасным, благоуханным им город кажется вдруг,

И настежь они раскрывают окна своих квартир.

Так я иду, бросая букеты цветов и трав,

Я распеваю песни у каждого окна.

И кажется людям, что это, веселым юношей став,

По улицам проходит сегодня сама весна,

* * *

Если впрямь позабыла меня ты,

Если вправду любовь — в черепки,

Для чего сберегаешь так свято

Моих писем давнишних листки?

Если слезы не жгут среди ночи,

Если в сердце ни капли тоски,

Отчего возвратить мне не хочешь

Пожелтевшие эти листки?

Если даже не взглянешь при встрече,

Вырвав с корнем надежды ростки,

Что же ты не торопишься сжечь их,

Бесполезные эти листки?

Подскажи, как вернуть мне былое,

Через ров перекинуть мостки?

Неужели я меньшего стою,

Чем истертые эти листки?

* * *

В дар мне стрелы очей принеси,

Принеси — и рабом своим сделай!

Ятаганы бровей принеси,

Принеси — и рабом своим сделай!

Губы, розы алей, принеси,

Принеси — и рабом своим сделай!

Сердце мне — не жалей! — принеси

Или камень на прах охладелый

Для могилы моей принеси!

* * *

Голуби над током кружат стаей,

Реют над просторами жнивья.

Ветер их уносит, налетая,

В синие безвестные края.

Сердце схоже с током опустелым...

Ах, из сердца моего давно

Белая голубка улетела,

Мне оставив перышко одно.

* * *

Нет, ты не прежний первоцвет,

Расцветший на краю скалы

Над бездной, полной черной мглы;

Не тот недостижимый свет,

Которым бредил столько лет,

Не лань,

Бежавшая не раз

От стрел моих горячих глаз!

Нет, ты не прежний первоцвет,

Не тот недостижимый свет,

Не лань,

Бегущая стремглав,

Тоске меня на милость сдав...

Но ведь и я вздохнуть бы мог:

Давно не прежний я стрелок!

* * *

Спит отец моей любимой.

Скрип бессонного сверчка

Сон нагнал неодолимый,

Убаюкал старика.

Ночь ясна или дождлива, —

Для влюбленных все равно!

Сердце бьется торопливо

Тайной сладости полно.

Пусть под кровом этой ночи

Спит в неведенья старик —

Если милая захочет,

Ускользнет и сквозь ертык!*

_______________

* Ертык — дымоходное отверстие.

______________

ГОЛУБИ

В синее небо, где горы плывут в серебре,

голуби детства, я вас выпускал на заре.

Кто ж заманил вас, родные, в чужие края?

С крыши младенчества — годы спустили меня.

Голуби детства, безгрешные, вас я молю:

вы отыщите безвестную крышу мою,

чтоб расцвело мое счастье под ней навсегда,

чтобы сияла мне лучшая в мире звезда,

лучшая девушка сердце свое отдала,

чтоб непорочна, как колос несжатый, была.

Вы опуститесь на милую крышу ее,

чтобы невестой вошла она в наше жилье,

стала опорой под тяжкою кровлей судьбы,

чистая юность и добрая мудрость любви,

та, что голубкой моею пребудет навек.

жаркой, как сердце мое, и невинной, как снег.

* * *

Сердце похитив, в груди моей ты частицу огня оставила,

факелы ярких надежд погасив, лампадку, дразня, оставила,

Теперь не масло, а жизнь моя, дорогая, чадит в развалинах,

Ты — Эривань, я — древний Ани, ты в руинах меня оставила.

* * *

Пора ей образумиться, пора...

Довольно oчaгy стыть без огня,

А сердцу пламенеть огнем костра,

Довольно ей во тьме держать меня.

Прекрасен непорочный горный снег,

Но он еще прекраснее, когда,

Растаяв, превратится в струи рек

И кружит жернова его вода.

Что жемчуг, скрытый на глубоком дне?

Как будто есть, и все же нет его.

Раз красота не греет сердце мне —

Что девушки, что розы волшебство?

Прекраснее всего на свете мать,

Жизнь давшая нам в муках родовых.

Зерну в земле не страшно умирать,

Чтоб вновь ожить в колосьях золотых.

Пусть это размышление старо’:

Прекрасно то, что в мир несет добро,

Высокий тополь стать лозой бы рад,

Чтоб людям дать прозрачный виноград.

Бесплодная красавица дурней

Любой из некрасивых матерей.

* * *

Так матовы нежные щеки твои,

А ямочки эти — как завязь любви!

Алее шиповника маленький рот,

Твой маленький, словно миндалинка, рот...

Шиповник, далекого детства ожог!

Что сделать, чтоб я позабыть его мог?

* * *

Весна во мне, и я пою, и все поет в Армении.

Ищу любимую все дни я напролет в Армении.

Как много девушек вокруг — кувшинки, розы, лилии,

Но горьких слез я лью росу, когда цветет Армения.

Ищи, но ты ищи без слез, мне говорили многие,

Кувшинок много здесь и роз, мне говорили многие,

Но пусть цветами луг зарос, мне говорили многие,

Ведь лишь один цветок любовь тебе несет в Армении.

Один цветок еще не май, но в нем любви цветение,

В нем сотни весен, так и знай, в нем все твое

спасение.

Напрасно бродишь средь цветов в любовном

ослеплении.

Лишь с одного цветка бери ты сладкий мед в Армении.

Весна во мне, и все поет, и я пою в Армении,

Я не могу ее найти и слезы лью в Армении.

Вы не смотрите сотней глаз, о девушки Армении,

Я лишь одну ищу средь вас, о девушки Армении!

ОДНОКЛАССНИЦА

Была девчонкой с ясным синим взглядом

Ровесница моя,

Краснела, если вдруг садился рядом

И улыбался я.

Когда ж с другими весело смеялась

Она вдали,

Я шел в поля, где синью глаз, казалось,

Цветы цвели.

Я как-то раз, ее не встретив в школе,

Помчался к ней.

Она стояла у колодца в поле,

Весны светлей.

Не знаю, как мы головы склонили

Над блеском струй,

Но воды вдруг стыдливо отразили

Наш поцелуй.

Мне показалась материнским оком

Колодца мгла...

Моей любовью, первой и глубокой,

Она была.

* * *

Птичьи крылья отрастил,

Все ж тоски не укротил.

С ветром шалым я бродил,

Все ж тоску не победил.

Если зной я — свежесть ты,

Если твой я — где же ты?

* * *

Как райские врата, твой взгляд манил,

когда меня ты вдруг приворожила.

Меня б и океан не опьянил,

но ты меня в безумца превратила.

Летели дни бесценные мои,

врата пылали, искрами играя...

Твои глаза меня не увели

в сиянье мне приснившегося рая.

* * *

Я один в эту ночь. Никого. Тишина.

Я в мечтах бесконечных с тобой.

И мне кажется, ночью, во мраке, одна

Незнакомой ты бродишь тропой.

И душа разрывается, бьется в тоске,

Вся она — как в объятьях огня.

Неужели, любовь моя, там вдалеке

Ты забудешь, обманешь меня?!

Пусть мне ветер шепнет, ничего не тая

Ты по-прежнему будешь верна,

Чтобы темною ночью подушка моя

Не была б, как гранит, холодна.

* * *

И вновь моя песня забила водой ключевой,

И снова цветет на пути моем камешек каждый.

Вино мое хлынуло к людям струей огневой,

Поит мое сердце сердца, истомленные жаждой.

И если я плакал — виною любовь. Лишь она

Меня обманула, в которую так я поверил.

И сетую горько, покоя душа лишена:

Два глаза лукавых открыли тоске моей двери.

На милые горы с печалью гляжу что ни день,

О том лишь и думаю, — сам я виновен наверно:

Ах, что ж, перебравшись в долину, я — горный олень —

С собой не увел свою дикую, горную серну!

* * *

Кто станет судьбою моею

и будет ли схожа моя

избранница с той, что лелею

в душе опрометчиво я?

И впрямь, где же очи, которым

в тот час — он придет все равно, —

когда я сгорю метеором,

оплакать меня суждено?

И если я этого стою,

кто та, что, рыдая по мне,

покроет могильной плитою

мой прах, распростертый в земле?

* * *

Куда вы скрылись, вешние цветы?

Куда звезда пропала ночью поздней?..

Любовь моя, куда исчезла ты,

Подобно тем цветам, подобно звездам?

Увядшие цветы воспрянут вновь;

Пропавшая звезда блеснет средь ночи...

И если ты цветок, — воспрянь, любовь;

А если ты звезда — блесни мне в очи.

Цветком хотя б на миг ты можешь стать? —

Себе на грудь цветок тот положу я...

Но ты — звезда, тебя мне не достать...

Ты светишь всем, а я... во тьме брожу я.

Рассеялся свет и заполнил собой

Немое пространство великой пустыни.

Расплавился солнца шар золотой,

И вспыхнул песок под небесною синью.

Как это похоже на сердце мое, —

Пылая любовью оно не остынет,

Безмерна тоска и любовь, что встает,

Как солнце, и держит в объятьях пустыню.

[Vigen]

ДЕТСТВО

В объятьях малыш мой забылся сном.

Целую следы его теплых слез.

Неужто и вправду я стал отцом,

Бесследно детство мое унеслось?

Нет! Детство спустилось ко мне опять,

Ребенком в объятьях моих играть.

* * *

Смехом и лепетом не согрет,

Сумрачен дом, где ребенка нет.

Дом, где царит тишина, не дом, —

Колокол с вырванным языком.

* * *

Гей, ручейки, куда, куда,

В предел какой земли

Мое вы детство навсегда

Бесследно унесли?

Верните детство мне скорей!

Но есть ли в этом прок,

Чтоб снова у чужих дверей

Стоял я, одинок?

Чтоб вновь, бездомен, бос и гол,

С поникшей головой

Я по крутым дорогам брел,

Придавленный тоской?

Чтоб у прохожих воровал

Я черствый хлеба кус,

Чтобы позор пинка узнал

И слез соленый вкус?

Чтоб, «помогите!» бормоча,

В шальную ночь, в метель

Стучался в двери богача,

Во рву искал постель?

* * *

Чтоб мать в безмолвном горе звал,

Оставшись сиротой,

Чтоб людям воду продавал

И слезы нес домой?

...О детства дальние года,

Кто вас вернуть не рад?!

А я вот детство никогда

Не позову назад!

МОЕМУ СЫНУ

Между роз в цветнике ты меня позабудь,

Шип застрянет в руке, — позови, я приду.

В ясный солнечный день ты меня позабудь,

Туч надвинется тень, — позови, я приду.

Где б я ни был, куда б ни завел меня путь,

Как почуешь беду, — позови, я приду.

ВСТРЕЧА

Виденья сиротства прочь!

Минула пора невзгод...

Однажды в глухую ночь

Покинул я дом сирот.

С тоскою по матери я,

В родные бежал края.

Но лишь тополек стоял

У рухнувшего жилья.

Аскер зарубил отца,

С землею сровнял порог...

От сникшего деревца

Я глаз оторвать не мог.

Где мать моя? В край какой

Загнал ее черный страх?

Ах, стала она слезой

В сиротских моих глазах.

Безжалостна память, зла,

Нашептывает о том,

Что, хлеба лишен, угла,

Воришкой я стал потом.

Как выйти на путь прямой,

Коль голод томит, свиреп?

Раз женщина черный хлеб

С базара несла домой.

С отчаянья дерзок, смел,

Из этих иссохших рук

Я выдернуть хлеб хотел,

Но что-то случилось вдруг.

Послышался громкий крик...

Та женщина впереди

Ко мне обернулась, вмиг

Прижала меня к груди.

Все гладила кудри мне,

В глаза целовала, в лоб.

Подобное лишь во сне

Случиться со мной могло б.

Рыдала, припав лицом

К шершавым моим рукам,

И грязный их след пятном

Размазался по щекам.

Твердила: «Сыночек мой!» —

То плача, то вдруг смеясь.

Собрался народ. Стеной

Толпа окружила нас.

И сердце, слепой птенец,

Забилось, взыграло тут.

Бездомному, наконец

Нашелся ему приют.

По праву теперь держал

Буханку я, горд и рад,

Как будто принадлежал

Мне весь этот хлебный ряд.

* * *

Безжалостна память, зла;

Закон утверждая свой,

Каменною легла

Подушкой под головой.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Стремятся враги опять

Детей превратить в сирот,

Чтоб сын не узнал бы мать,

Как в прошлом бродяжка тот.

Но нет, не бывать тому:

С детей не спуская глаз,

Все матери мира — тьму

Развеют, объединясь.

ПРОДАВЕЦ ВОДЫ

Я кричал: «Кому воды!» —

Детский голос зазывал,

Слезы чистые свои

Я по капле продавал.

Был я голоден и гол,

Знал давно лицо беды,

По дорогам пыльным брел

И кричал: «Кому воды!»

Не узнать, кто были те,

Что, отпив воды живой,

В вековечной маяте

Гнались дальше за судьбой.

Далеко ли вел их путь,

Грезилось ли им, как мне,

О неведомой весне,

Что придет когда-нибудь?

В кувшине своем я нес

На копейку чистых слез,

А в дрожащем сердце нес

Целое богатство грез!

Детство горькое мое

Уж далеко позади,

Больше сердце не поет

Перепелочкой в груди.

Мой кувшин давно разбит,

Черепки лежат в пыли,

Мальчик маленький забыт,

Годы горе унесли.

Не узнаешь продавца,

Не осталось ничего...

Но, как прежде, нет конца

Жажде сердца моего.

ОТЦОВСКОЕ

Когда расстроенный я приходил домой

И сын мой льнул к щеке моей лицом,

Я думал, как отец, бывало, мой:

«Да, счастлив тот, кто сделался отцом».

Как лаской землю согревает май,

Сыновний поцелуй обдаст теплом,

Разгонит мрак, мир превращая в рай...

Да, счастлив тот, кто сделался отцом.

Играет сын с мальчишками в кругу,

И детство вновь мое смеется в нем.

Он — ручеек, я — клен на берегу.

Да, счастлив тот, кто сделался отцом.

Когда на склоне долгих дней моих

Враги с огнем вломились в отчий дом,

Поднялся сын, как тигр, и выгнал их.

Да, тот бесчестен, кто не стал отцом.

* * *

Не раз под монастырскою стеной

Я засыпал, голодный и больной.

От зимней стужи я дрожал не раз

И слезы лил, не осушая глаз.

Но никогда, ни разу, добрый бог

Мне даже черствой коркой не помог!

Ах, если он на самом деле был,

Так что ж просвирки он не подарил

Голодному мальчишке-сироте,

Что безутешно плакал в темноте,

Дрожа от стужи ночью ледяной

Под монастырской древнею стеной?..

МОЕМУ МАЛЕНЬКОМУ СЫНУ

Моей души весенний цвет, чудесный мой малыш!

Мое дыханье, солнца свет, кудрявый мой малыш!

Сердцам в разлуке жизни нет, мой ласковый малыш.

Сердца родителей свяжи, как мост любви, малыш!

Со мною вместе погрусти, веселый птенчик мой.

Не знаешь ты, куда идти, ягненок робкий мой.

Стоишь, растерян, на пути, меж матерью и мной.

Безвинен я — вернись ко мне, звезда моя, малыш!

Ты мать люби, ее ласкай — но не забудь меня.

Чинарой вешней расцветай — но не оставь меня.

Листвы в ненастье не роняй — не огорчай меня.

Пусть древо счастья твоего всегда цветет, малыш!

Зачем скрывать, родимый мой, — я плачу без тебя.

Не лезет в горло хлеб сухой, — я чахну без тебя.

Проходит счастье стороной — нет счастья без тебя.

Приди, приди — ведь ты не сон, далекий мой малыш!

Сказал я о беде своей — остерегайтесь вы!

Молю отцов и матерей — не разлучайтесь вы!

Пусть свяжет вас любовь детей — не расставайтесь вы!

Пусть скажут и отец и мать:

«Ты — мост любви, малыш!»

* * *

Мой крошка сын на сложный мир взирает,

Не понимая сложности его;

Моей печалью он легко играет,

(Хоть много есть игрушек у него!)

Твердит он часто: «Мама, где же мама?»

(Мы за настойчивость детей браним...)

Но что сказать ему? Ответить прямо —

Пусть кровоточит рана перед ним?! —

Что мать плоха, ее он не увидит...

Но можно ль душу детскую ломать?!

...Пусть онемеет тот, кто мать обидит, —

Есть женщины дурные, но не мать!

* * *

Отец мой очень был богат, сынок,

Он завещал мне дивный клад, сынок:

Всего два слова, завещал он мне:

«Твори добро!» — так наказал он мне.

Я этот клад тебе передаю,

Ты щедро трать его всю жизнь свою;

И сделай так, чтоб жизнь добром была, —

Мы смертны все, бессмертны лишь дела.

ВОСПОМИНАНИЕ

На Арагац смотрю в часы заката —

От слез в груди становится тесней,

И детства дни поднялись, как ягнята,

По буйным склонам памяти моей.

Я вспомнил, как мальчишкой босоногим

С подругою овец чужих стерег;

Хозяин наезжал — он не был строгим,

Он говорил: «Спаси вас, детки, бог».

Играл я на свирели неумело,

К плечу подруги голову склоня;

Любви еще не зная, сердце пело...

Она была сестренкой для меня.

Мы засыпали под седой луною,

Среди ягнят, среди высоких трав...

Но в ночь одну — такою же весною —

Ее увел хозяин для забав.

Ее искал с зари и до заката —

Но волк ягненка моего унес...

Воспоминанья детства — что ягнята...

И в сердце дрожь невыплаканных слез.

* * *

Мой сын упал, играя во дворе.

Не плачь, дитя, вставай с колен разбитых.

Не раз, не десять в жизненной игре

ты будешь падать на холодных плитах.

Ты будешь падать, на ноги вставать,

завистников немало соберется,

о, сколько раз вот так еще играть

тебе средь ярых недругов придется!

В их злых подножках — зависть на века,

их главный враг — тот, в ком ума палата.

О сколько будешь падать ты, пока

достигнешь ты вершины Арарата!

* * *

Сердце — гнездо, в нем пташкой — сынок;

Сердце — река, в нем рыбкой — сынок;

Сердце — овраг, дитя — ручеек;

Сердце как луг, дитя как цветок;

Сердце мое — голубой окоем,

Маленький сын мой — звездоткой в нем!..

Пусть же отсохнет злая рука —

Чтоб не затмила грядущего дня;

Пусть будет славен

Мир на века,

Мир для тебя и мир для меня!

* * *

Тише... Спит ребенок безмятежно.

Мать моя баюкает его,

и течет размеренно и нежно

сладкий сон ребенка моего.

Он ее печали утоляет.

Мать моя — в руинах ветхий храм,

а ребенок птичкою витает,

новое гнездо свивает там.

Вот проснулся он, и звонкий лепет

озарил усталые черты,

словно ожил храм, и певчий трепет

заструился с новой высоты.

* * *

Мимо караваны вдаль брели не раз,

Был ягненком малым я на их пути.

Пели колокольцы, с ними веселясь,

Заливалось сердце у меня в груди.

И опять проходят... так из года в год,

По дорогам древним края моего,

Только колокольчик в сердце не поет, —

Видно, детство было язычком его.

БИБЛЕЙСКОЕ

Из глубины веков легенда к нам дошла:

Когда безвестный Дух создал в порыве неком

И сушу, и моря, и звездные тела,

И сделал прах земной скудельным человеком —

Сокровищницы он мгновенно отворил

И радостями мир щедротно одарил:

Лугам он даровал зелено-алый смех,

А голубой отдал без кол######ья морю,

Из белого соткал летучий нежный снег,

И мощью наделил безмолвное нагорье,

Он научил пичуг витать и ворковать,

А землю — плод земной охотно отдавать.

Цветок своей любви по лепестку развеял

И радовался сам тому, что он содеял.

И отдыхал бы он, творенье завершив,

Когда бы не тоски невыносимый шип

Среди его даров на миг не задержался.

И как с ним поступить, Создатель не решался.

А надо бы — на то он всемогущий Бог

И велико его созданье-мирозданье.

Но как ему сыскать страдальца, кто бы смог

Без ропота снести угрюмое страданье?

Он с грустью оглядел цветенье бытия —

Один лишь ровный свет и ни малейшей тени.

Он взор свой обратил на дружный круг зверья

И на радушный лад ликующих растений.

В соцветья-лепестки он осторожно влил

По капельке одной губительного яда

И мигом дерева, как в осень, оголил

И радости лишил пернатую плеяду.

Слетела с медуниц легчайшая пыльца,

Поникли колоски уже созревших злаков,

Насупились сады, а у багряных маков

Покрылись чернотой раскрытые сердца.

Шип этой скорби был невыносимо лют.

Лишившись речи, звери зарычали,

Да так, что до сих пор в глухой печали

По вечерам луне свои проклятья шлют.

И сжалился Творец, и с высоты

Освободил зверье и стаи птичьи,

И древеса, и злаки, и цветы...

А поглядел на горные хребты,

На их слегка надменное величье.

Пора бы поубавить эту спесь,

Чтоб и они в тревоги окунулись.

Да будет так! — проговорил. И днесь

Под этой пыткой горы содрогнулись.

Покрыли раны мощный материк,

И пропасти ощерились щербато,

Все заглушил невыносимый крик

Страдальческого грома-камнепада,

Безумные потоки прорвались,

И вынести не в силах наказанья

Непролитыми горькими слезами

Снега вершин сурово запеклись.

И снова Он по-новому решил —

Взглянув на горы, прошептал: «Свободны!»

И передал страдание вершин

Полям и луговинам беззаботным.

И поразили поле мрак и стынь,

Покрыли язвы праведное лоно,

И до сих пор видны рубцы пустынь

И гиблых балок, как во время оно.

Творец печально на море взглянул,

Смеющееся звонко, беспричинно,

И молнию страдания метнул,

Пронзая безмятежную пучину.

Раздался разъяренный гул и плеск,

И вмиг вода взметнулась, как живая.

До уровня безжалостных небес,

Как пальцами, созвездья отрывая,

Утробный ропот, заунывный крик

Стеной застывшей в воздухе висели,

Потом устало смолкли, но доселе

Морщина искажает дивный лик.

Бог отступился, содрогнувшись сам,

И морю возвратил его отраду.

Он все страданье отдал небесам,

И те отозвались свирепым градом.

Громами гулко грохотала высь,

Навзрыд рыдала ливнем и грозою,

И месяц посреди небес повис

Невыплаканной до конца слезою.

Сверканье бесновалось вперехлест,

Гармонию сковал предсмертный ужас,

И мириады ошалевших звезд

Опустошали свод, в пространство рушась.

Не мог Творец придумать ничего —

Огонь страданья был чрезмерно жарок,

Но как же быть, кому вручить его —

Ужасный и погибельный подарок?

Наверняка в творенье кто-то есть,

Кто выстоит, кого тоска не сгложет,

Кто будет в силах муку перенесть,

Которую и Он снести не может.

И вдруг увидел: прах земли, пустяк,

Двуногое, предмет несовершенный

У тигра разъяренного в когтях

Смеется смертной муке, как блаженный.

И понял Он: то, что искал, — нашел,

И наделил двуногое бедою.

И был с того момента предрешен

Наш путь с его страдальческой страдою.

И боль настигла немощную плоть,

А прочее казалось пустяками.

И человек готов был проколоть

Страшилище глазами, как клыками.

Он был открыт нашествию скорбен.

Дитя свое он пестовал отныне.

И стала золотая колыбель

Его надеждой и его твердыней.

Он жил под сенью хрупкого жилья,

И, сознавая свой удел и выдел,

Он хоронил, но тем яснее видел,

Что смерть всего лишь выверт бытия.

Он горько плакал, погребая мать,

И сыновей терял, скорбя безмерно,

И каждый раз учился понимать,

Что смерть бессмертна, но и жизнь бессмертна.

Он выносил терзания любви,

Природу побеждал в слепом восторге,

Пока не понял: сколько ни живи,

Но вместе с ядом есть и мед у скорби.

Не прикрывая воспаленных вежд,

Он осознал, что смерть — источник духа,

Что мука гонит парусник надежд,

Что горе — дерзкой мысли повитуха.

И человек в сражение вступил

И оправдал свое существованье,

И смертный ужас смерти утопил

Горячими волнами упованья.

Он в тяжких муках добывал свой хлеб.

Огонь у скал бестрепетно похитил.

Еще вчера он был и глух и слеп,

А нынче и услышал и увидел.

Он мамонта-гиганта умертвил,

И, защищая чад от козней злобных,

Он гневался и яростно гневил

И со свету сживал себе подобных.

Страданье накалялось добела

И вместе с ним дневало-ночевало.

Земля-праматерь скаредна была

И тайн своих ему не открывала.

Но он упорно выхода искал,

Единой болью выдюжил и выжил.

Потоки влаги высекал из скал,

Мед и вино из пустоцветов выжал.

Рассек он грудь морей и недра гор

И отыскал упрятанные тайны.

Десницу мысли к небесам простер

И обнаружил жизнь на звездах дальних.

Он многое постиг. И уяснил,

Что не вступить вдругорядь в ту же реку.

Он в страхе смерти атом расчленил,

Считая, что на благо человеку.

Он понял: смерть, хоть есть, а нет ее,

И жизнь уже вовеки не поникнет.

Материя-пространство-бытие,

Хоть исчезает, но опять возникнет.

Он глуби мирозданья отворил,

Додумавшись до дерзкого итога:

Не бог его когда-то сотворил,

А в страхе человек придумал бога.

Он дорожил придумкой испокон,

Отдав тщете бесчисленные годы,

Пока внезапно не пронзило: он —

Дитя природы и мечта природы.

Пусть плоть его из праха создана —

Земля всемирным промыслом хранима,

Из солнечных лучей сотворена,

Непогрешима и неосквернима.

Врагов своих он больше не карал,

Но, разделив их горести и боли,

Он слезы им отныне утирал,

Как только самому себе дотоле.

Себе подобных нежно возлюби,

На миг в себе подобного поверя,

Он вытравил по капле из себя

Бессмысленного олуха и зверя.

И яд и мед извлек он из цветка

И выправил ошибки мирозданья.

И мыслил, мыслил до тех пор, пока

Он чудотворством не изжил страданья.

Себя он плавил в горне, как металл,

Сопротивлялся засухам и пургам,

Пока из зверя он собой не стал,

Работником, всесильным демиургом.

И тут Земля, праматерь всех людей,

Уста отверзла и сказала нежно:

«Се — человек... Иди и влодей

Вселенной протяженной и безбрежной:

Отныне горю воли не давай.

Иди вперед и плеч своих не горби.

Творением своим повелевай,

Князь радости и победитель скорби!

Ты выстрадал в величии своем

Весь этот трудный мир. Вовеки здравствуй!

Над злобным тигром, малым муравьем,

Над морем и звездой по праву властвуй!

Ты — суть моя, мой символ, вечный знак.

Будь смертным и в бессмертие влюбленным.

Л счастье и беда твои — как мак,

Всегда двуцветный: черное с червленым.

Надеюсь на тебя, мое дитя!

А если ты заплачешь безотрадно,

Я тоже загрущу с тобой, хотя

Слезинка станет гроздью виноградной.

Познанья путь вовек непогрешим,

И лестницей, воздвигнутой веками,

Поднимешься ты к таинству вершин,

Застывших высоко над облаками.

Скорби, как все живущее, скорби.

Ты — жив и никогда уже не канешь.

Будь сгустком человечности, люби —

Лишь только так ты совершенным станешь.

Уже твои неисчислимы дни,

Твои труды в моем краю подлунном,

Но, сын мой, чудо-лепестки вдохни,

И снова станешь радостным и юным.

И хоть закон времен неумолим,

Вернешься к долам, золотым от зноя.

И раз ты над собою властелин,

То станешь властелином надо мною».

И вещий голос навсегда замолк.

И, отзвуку его послушно внемля,

Усвоил человек свой высший долг:

Выхаживать по-матерински землю.

В нагой пустыне, где змея ползла,

Змеенышу вылизывая слезы,

Пленительная роза расцвела,

Шепнув: «Прими благодаренье розы»,

Глаза морей глядели на него,

Морская влага обласкать хотела,

И небо на любимца своего

Во все глаза светилами глядело.

И человек не отводил лица.

А поутру по хоженым дорогам

Решил пройти к началу от конца,

Чтобы в итоге повстречаться с богом,

С тем, кто его из праха замесил,

С тем, что ему во все века грозило.

Как жаждал он противоборства сил!

Творец с твореньем! Сила против силы!

Был путь обратный труден и тяжел.

Но, много передумав и исчислив,

Творца он не нашел, хотя прошел

Весь путь своей неутомимой мысли.

Кого искал одушевленный прах,

Дойдя до изначального истока?

Неужто только бесконечный страх

Загадка Бога и создатель Бога?

И понял он одним прекрасным днем,

Что Бог навеки поселился в нем...

МОЙ ТОВАРИЩ ЛОРИК

1

Эх, приют наш, сиротский дом!

Даже память горька о нем...

Но в бурьяне тех лет, в пыли

Тоже розы порой цвели:

Может, раз или два в году,

Позабыв про свою беду,

Как из черной глухой тюрьмы,

На поля вырывались мы,

Убегали к реке, смеясь...

Арпачай между скал вилась,

Обнимала тугой волной...

Нам казалась река родной,

Нас, тоскуя, на грудь брала,

Словно матерью нам была,

Прочь от горя вела домой...

Горе

Ждало

Не за горой!

2

Дом печали, сиротский дом...

Даже память горька о нем.

И чем больше проходит дней,

Грусть о Лорике все сильней.

Добрый, тихий товарищ мой,

Как живой он передо мной.

Так блестящ его темный взгляд,

Словно слезы в глазах стоят.

Прочь из Вана он изгнан был...

Турок

Мать и отца убил,

Дед любимый погиб в пути...

Нелегко сиротой расти.

Оттого он жалел всегда

Птичек, выпавших из гнезда.

Мал он был,

Оттого порой

Утешаться умел игрой.

Он из глины

По целым дням

Человечков лепил друзьям...

Говорили ему: «Добро!

Выйдет толк из тебя, Лоро!»

Только, ежели пуст живот,

Что ребятам на ум пойдет?

Ни росинки во рту с утра,

Ни крупинки на дне котла.

Из столовой идя,

Вопрос

Задавать у нас повелось:

«Кто кусок сытней получил?

Хлеб сырым

Или черствым был?

Сколько лоби пришлось кому —

Мне ль, соседу ли моему?

Лишь одно согревало нас

Даже в самый тяжелый час —

Мы, в сиротской своей судьбе.

Утешенье нашли себе.

Говорили сердца ребят:

«Ты — сестра мне!»

«А ты мне — брат»

Часто хлеба сухой кусок

Уносили мы за порог,

Чтоб потом во дворе тайком

Поделиться своим пайком.

3

Возглавлял наш сиротский дом

Мистер Ворд.

Что сказать о нем?

Был кривой он на правый глаз,

Но другой не сводил он с нас.

«Эй, гнилье! — он кричать любил... —

Здравый смысл в этом слове был:

Ведь не сам ли он день за днем

Наше детство, точил червем! —

Коль не будете вы смирны,

Не видать вам моей страны,

А в стране моей сладкий мед

Вместо дождика с неба льет.

А из дерева там легко

Можно выдоить молоко.

Там медведь, словно лучший друг,

Тащит пахарю в поле плуг.

Там волчица ланят-сирот

Кормит, греет и бережет.

Рыба там до того умна —

Прямо в руки идет со дна!

И туда я с собой возьму

Всех, кто по сердцу моему!

А Лоро вот не стану брать —

Лепит славно, да мастер врать!

На базаре он тут как тут —

Хнычет: с голоду дети мрут!

Нас, мол, бедных армян-сирот,

Как в тюрьме держит мистер Ворд!

Ну, а чем же здесь виноват

Бедный Ворд? Он помочь вам рад.

Кто к лишеньям привыкнет, тот

Стойкость в жизни приобретет!»

По головкам он гладил нас

И к арыку спешил тотчас,

Там он тщательно руки мыл —

Мистер Ворд чистоту любил.

4

Летом солнце,

Не пряча глаз,

Целовало и грело нас,

Но осенней глухой порой

Шло сторонкою, за горой.

Если ветер дул ледяной,

Жались в кучу мы под стеной

Бесприютной гурьбой цыплят,

Что от стужи спастись хотят.

Хоть бы лето пришло в поля,

Пощипали бы щавеля...

«Убегу, не вернусь назад.

Мать жива моя, говорят...»

«Что ж, беги, коли есть куда,

Здесь нас всех стережет беда!» —

Лорик шепчет, нахмурив лоб:

«Говорил мне дядя Акоп...»

«Кто?» — «Рабочий знакомый есть.

Он в депо работает здесь.

Я лаваш у него стащил,

Он поймал меня, а не бил,

Обнял за плечи и сказал:

«Зря ты, парень, воришкой стал.

Ты на рынке толочься брось —

Стянешь хлеб или, скажем, гвоздь,

Дальше — больше, коней сведешь —

И пропал, глядишь, ни за грош!»

И еще говорил он мне:

«Оставайся в своей стране,

Не сдавайся на уговор,

Будь упрямым, как до сих пор.

Знай — бандиту не до людей,

Землю хочет забрать злодей.

Все захватчики таковы —

Вдоволь горя хлебнете вы!

Он немало увез сирот.

Кто теперь их следы найдет?

Он пойдет на любой обман,

Чтоб разрушить семью армян,

Чтоб развеять ее, как прах,

Стать хозяином здесь, в горах:

Лучше вам, голодая, жить,

Чем всю жизнь господам служить!..»

Но пронюхал Ворд обо всем,

Ярость просто кипела в нем,

Видеть Лорика он не мог,

Не терпел, как в глазу сучок.

«Это что за Акоп, скажи?

Что мутит он тебя, скажи?

Он — тебя, ты — других глупцов...

Будь он проклят в конце концов!»

Что ни день — бедный Лорик бит,

Что ни день — без еды сидит,

Кожа стала суха, бледна,

Ножки тоньше веретена.

«Кто упрям, всю неделю тот

Не положит ни крошки в рот.

Я вас в клетку, как птиц, запру

И в Америку заберу!»

Замирали сердца у нас,

Мы поднять не решались глаз,

Кто-то звал сквозь рыданья мать...

Надо было бежать, бежать!

5

Дом печали, сиротский дом...

Никому не расти бы в нем!

Зной в Шираке стоял в те дни,

Сонный буйвол лежал в тени,

Но, двустволку забрав с собой,

На охоту ушел кривой.

Так мы вырвались невзначай

Стаей чаек

На Арпачай.

По дороге, у синих скал,

Где шиповник под солнцем спал,

Мы сломили себе суки —

И верхом

Наперегонки!

Увидали — невдалеке

Шла отара овец к реке.

Лорик живо спрыгнул с «коня»

И к овце: «Накорми меня!»

Как ягненок, заблеял вслух.

Вдруг отколь ни возьмись — пастух...

Не унес бы наш Лорик ног,

«Конь» — спасибо! — ему помог.

Поскакали мы через луг.

Зеленела трава вокруг,

Шелестя под ногой босой,

Еще сбрызнутая росой...

Расцветали сердца у нас,

Мы не помнили в этот час

О сиротской своей беде,

О приютской пустой еде...

И уже не считали мы

Горный гребень

Стеной тюрьмы.

К нам любая тогда гора

По-отцовски была добра,

Венчик маленького цветка

Нежен был, как сестры рука,

И ущелье, как будто мать,

Нас хотело бы всех обнять.

Знали мы, где трава растет —

Завтрак лакомый для сирот,

Где съедобные корни есть,

Где мы вволю могли поесть...

Так блуждали мы по полям.

Возвращалось там детство к нам.

Между сочных высоких трав

Жабу бедную повстречав,

Хохотали над ней до слез:

«Как у Ворда, у жабы нос!

Ах, бедняга! И рот хорош —

С конурою собачьей схож!

А язык — это пес цепной.

Ты согласен, Лоро, со мной?

А не лает он потому,

Что не нравишься ты ему!»

Так бродили мы целый день.

Становилась длиннее тень,

Раскаленный солнечный диск

Неустанно катился вниз,

И казалось нам всем теперь —

Закрывается счастья дверь.

Мы за солнцем помчались в путь,

Мы хотели его вернуть,

Погоняли мы все сильней

Деревянных своих коней.

Только разве догонишь ты

Счастье бедного сироты?

Поломались кони у нас,

Скрылось солнце из наших глаз...

Вдруг донесся издалека

Запах жирного шашлыка...

«Ну, ребята, живей, вперед,

Может, что и перепадет!»

Мы помчались на Арпачай.

Вдруг Лоро закричал нам: «Вай!»

Застучали у нас сердца,

Кровь отхлынула от лица,

Захватило от страха дух,

Словно волк повстречался вдруг...

Хмурый, злой, подпершись рукой,

Мистер Ворд сидел над рекой.

Он сидел в кругу богачей,

И вино лилось, как ручей.

Но невесел был тамада,

Знать, грозила им всем беда.

«Не в последний ли раз мы тут?

Вот-вот красные к нам придут!»

«Что ж, коль дело к тому идет,

Я с собой заберу сирот».

«Разрешат, так бери ребят».

«Это мне-то не разрешат?»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Исцарапанные, в пыли,

Мы тайком под скалу сползли.

Бледный Лорик шепнул: «Ну вот,

На чужбину нас увезет...»

Ветер запахом шашлыка

Все дразнил нас исподтишка.

Этот запах, душист, тяжел,

Нам сердца, как шампур, колол.

Песнь дудуки в тиши лилась,

Словно кто-то грустил о нас,

Словно чьей-то души тоска

Окликала издалека...

Мне почудилось — плачет мать..

«Ах, увижу ль ее опять?»

«Да, — ответил Лоро. — А я?

Где найдется моя семья?»

Вдруг раздался собачий визг —

Ворд с собакой спускался вниз.

Он, пошатываясь, орал:

«Всех бы за уши отодрал,

Покраснели бы уши вмиг

У сирот, как у пса язык!»

Тут пронзительный Вордов глаз

Под скалой обнаружил нас.

Отступили мы все назад,

Сбились в кучу гуртом ягнят.

Лорик ловко нырнул под куст

(Был шиповник колюч и густ).

Но хотя Лоро, притаясь,

Как фиалка, исчез из глаз,

Ворд заметил его в кустах.

«Что, я пугало всем на страх?

Ну-ка, живо давай сюда,

А не то всех вас ждет беда —

Будут красные здесь вот-вот,

Перевешают всех сирот».

Закричал Лоро:

«Пусть придут!

Может, хлебушка нам дадут!»

Ворд пощечину дал ему.

«Я тебя научу уму!»

«Не поеду я, хоть убей.

Здесь останусь, в стране моей,

Я в Вансаре найду свой дом...»

«Кто тебе говорил о нем?

Это дядя Акоп небось?

Он в глазу моем — ржавый гвоздь!

Только помни, мальчишка: Ван

Турки отняли у армян,

Сносят головы им долой.

Ну-ка, сунься к себе домой!

Дурень, дурень, ведь ни за грош

Ты без Ворда здесь пропадешь!

Помогу я друзьям твоим...»

«Не поедем мы!»

«Не хотим!

Нам не надо страны чужой!»

«Говорят, мой отец — живой!»

«Мне сказали, что мать жива...»

«Это что еще за слова? —

Рявкнул мистер: — А ну, кончай!»

И погнал нас на Арпачай.

Но едва мы спустились вниз,

Обдавая нас тучей брызг,

Ветер коршуном налетел,

Словно прочь унести хотел...

Шляпу с Ворда, свистя, сорвал

И швырнул в закипевший вал.

А соломка тонка, легка,

Закружила ее река.

Охнул Ворд, завопил: «Беда!

Живо, Лорик, беги сюда!»

Лирик белый стоял, как мел, —

Плавать он еще не умел.

«Да иди же скорее, трус!

Мне на страх, твой плевать, клянусь.

Шляпа, шляпа мне дорога!

И всего-то здесь три шага.

Шляпа больше, чем ты, нужна,

Видишь, стала тонуть она!»

Волосатый кулак мелькнул,

Лорик с берега соскользнул...

Мокрый, бледный, к одной из скал

Детским тельцем, дрожа, припал...

Ворд окликнул его: «А ну,

Шляпу дай иль иди ко дну!»

Оторвался Лоро от скал,

И шагнул в набежавший вал.

Встать не может, коснется дна —

С ног сбивает его волна,

Вот мелькнул, вот пропал опять.

Нет, с теченьем не совладать —

Прочь относит его поток...

Дайте воздуха хоть глоток!

Как лицо у него черно —

Задыхается он давно!

Леденели у нас сердца,

И казалось нам, что конца

Этим страшным мгновеньям нет,

Что проходят десятки лет.

«Лорик, Лорик, смотри вперед:

Там, за камнем, водоворот!

Лорик, Лорик, плыви сюда!»

Но накрыла его вода,

Понесла, кружа, как перо,

Затянуло на дно Лоро,

И следов его нет нигде!

С криком кинулись мы к воде,

Долго в ужасе и тоске

Мы искали Лоро в реке.

Но, от пены крутой седа,

Нас раскидывала вода.

Нам казалось: вздымая вал,

В ней Вишап — водяной — дышал, —

Это он нагонял волну,

Чтобы все мы пошли ко дну!

Ворд хихикал на берегу:

«Что, помылись? Теперь могу

Вас в Америку отвезти —

Там чумазые не в чести!

Кто не хочет в страну мою —

Съем того и водой запью!

Хлеб я тратил на вас не зря —

Вас с собой забираю я»,

Тут река ему, разъярясь,

Пеной плюнула прямо в глаз...

Мы, поняв, что нельзя помочь,

Из воды поспешили прочь.

Мы взбежали на косогор,

Мы кричали: «Убийца! Вор!»

Град камней в него полетел,

Глаз я вырвать ему хотел!

Мы кричали: «Башку сорвем!

Вслед за шляпой тебя пошлем!»

Мистер Ворд отступил назад,

Пятясь, выстрелил наугад.

Но затем, потеряв очки,

В страхе ринулся вдоль реки.

Завизжал его верный пес,

Еле ноги от нас унес.

Мы вернулись назад в тоске,

Вновь искали Лоро в реке,

И от наших слез солона,

Вероятно, была она.

С нами слезы река лила,

Словно матерью нам была.

И вздыхал и шумел поток,

Скрыть отчаянья он не мог.

Шлифовала волна гранит

Для одной из могильных плит...

Друга Лорика больше нет!

Мы встречали одни рассвет,

Мы назад не пошли в приют,

Как от волка, скрывались тут.

На камнях ночевали мы

Посреди непроглядной тьмы.

6

Эх, приют наш, сиротский дом!

Навсегда бы забыть о нем.

Убежали мы из тюрьмы,

Попрошайками стали мы.

От рассвета и до зари

Мы скиталися по Гюмри.

Я свой дом отыскал: один

Бедный тополь среди руин.

Плакал, плакал он без конца,

Все шептал, что аскер отца

В землю полуживым зарыл,

Дом разрушил и сад спалил...

Тополь, тополь, а где же мать?

Как родимую отыскать?

Что-то ей испытать пришлось?

Не ослепла ль она от слез?

Шелестели в ответ листы:

«Сиротою остался ты...»

Так я бедный бродяжкой стал,

На базарах куски искал.

Как-то женщину встретил я:

Низко голову наклоня,

В бедном платье, худа, грустна,

Узкой уличкой шла она.

Хлеб я вырвать хотел из рук,

А она обернулась вдруг,

Стала сразу белым-бела

И по имени назвала,

Как ягненка, прижав к груди,

Повторяла: «Не уходи!»

Целовала глаза мои,

Руки в ссадинах и грязи

И твердила сквозь слез поток:

«Дурачок ты мой, дурачок!»

Все столпились кругом, шепчась,

Все указывали на нас...

Сердце бедного сироты,

Как же мать не узнало ты?

Не узнало... Но все равно

Трепетало в груди оно,

Не впервые ли за все года

Ощутив теплоту гнезда?

А она опять и опять

Начинала меня ласкать...

Будто кто-то мне подарил

Весь тот хлеб, что на рынке был!

Но о хлебе забыла мать —

Он в пыли остался лежать.

Так, с минуты счастливой той,

Перестал я быть сиротой.

7

Эх, приют наш, сиротский дом!

Даже память горька о нем...

И чем больше проходит дней,

Грусть о Лорике все сильней.

Много разных он сказок знал,

Сам исчезнувшей сказкой стал...

Неспокойная Арпачай

Разделяет со мной печаль.

В черном трауре туч луна

Над рекою бледным-бледна.

Плача, ищет она, зовет

Одного из наших сирот.

Не отыщет ни волоска...

Мучит гнев ее и тоска,

За слезою летит слеза,

И бушует в горах гроза.

И поток бурлит между скал,

Речка в море выносит вал,

Чтоб о горе весь мир узнал.

Пусть же сгинут года невзгод,

Горе пропадом пропадет!

И прошли они — те года,

Унесли беду навсегда.

Только память сиротских дней

Словно камень, в душе моей.

Вот она — Арпачай-река...

Золотая волна легка,

И шиповника лепестки.

Облетают на грудь реки.

Мир и радость...

А мистер Ворд

В США, говорят, живет,

Накопил себе капитал,

Вероятно, банкиром стал...

Он сегодня свой наглый глаз

Вновь нацеливает на нас.

Но врагам не прийти сюда,

В наши села и города,

Чтобы край опоганить мой,

Чтобы сделать его тюрьмой.

Им страны, что весны свежей,

Не видать, как своих ушей.

Пусть-ка сунутся —

И у нас

Есть гостинцы им про запас!

Пусть кричат они: «Разорим!»

Разорять не позволят им!

Разве мало гремящих гроз

В жизни видеть нам довелось?

Отгрохочет гроза — и нет...

Мы как горный стоим хребет!

Край наш — словно зеленый сад,

Словно солнечный Арарат.

Будто Эльбрус, наш край могуч,

Неприступнее нету круч!

К солнцу вечному устремлен,

Выше гор Гималайских он!

Он надежнее, чем гранит,

Счастье детства от зла хранит,

Чтобы Ворд или кто другой

К нам вовек не ступил ногой!

Им по нашей земле ступать —

Все равно что на солнце встать,

Мы убьем их, испепеля:

Мы же пламя, а не земля!

СИАМАНТО И ХАДЖЕЗАРЭ

Пока выпадает роса на цветы —

Любуешься блеском земной красоты.

Пока по горам пробегает лань —

За нею, охотник, стремишься ты.

ВСТУПЛЕНИЕ

Народа светлая душа открылась до глубин,

И я любовно зачерпнул живой воды кувшин.

Я на созвездья в эту ночь возвел глаза свои,

И сердце юное мое проснулось для любви.

Казалось, от высоких звезд пахнуло ветерком.

Хаджезарэ, Сиаманто ко мне пришли тайком.

Стон их страдальческой любви мне в грудь стрелой проник,

И замутила соль их слез моих стихов родник.

Они смотрели мне в глаза из тьмы былых времен,

И был отчаянием их мой разум опален.

Я повесть горестной любви прочел в глазах у них.

Сиаманто, Хаджезарэ оплакивает стих.

Как будто я свою любовь, тоскуя, схоронил

И на тернистую тропу в глухую ночь вступил.

И мнится: армянин-чабан во сне, в такую ночь,

На склоне горном повстречал курдянку, бека дочь.

И был их тайный поцелуй, как ветерок, несмел,

Да только тернии одни достались им в удел.

Подобно каплям дождевым в пустыне, без следа,

Они, сердец не утолив, исчезли навсегда.

А ну-ка, девушки, за мной! На розыски пойдем

Путем стиха, путем любви — сверкающим путем!

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Косматой буркой тьмы ночной окутался Сипан,

В тот час, когда Сиаманто разбил пастуший стан,

Под грубым войлочным плащом забылся крепким сном,

А ветер песню пел, как мать, над спящим чабаном.

И месяц, трепетный, как лань, покинул облака,

И шею вытянул — воды испить из родника.

Но испугался, отбежал и спрятался во тьму.

Не показался ли чабан охотником ему?

А между тем чабан во сне сбегал с уступов скал,

Ему дорогу к роднику шиповник уступал.

Вдpyr видит — молодая лань скрывается в кустах,

И в сказочных ее глазах — доверчивость и страх.

Но — чудо! — в девушку пред ним преобразилась лань.

«Оставь свой лук! Я жизнь твоя. Не убивай, не рань!»

Упал на землю звонкий лук и тонкая стрела.

«Какой дорогой ты ко мне, красавица, пришла?»

«Я шла дорогою любви», — она ему в ответ,

И, с пальца сняв, дает кольцо, как верности обет.

И он, как верности обет, дает свое кольцо,

Целует милую свою и смотрит ей в лицо.

И мнится: он с кольцом вручил судьбы своей звезду.

И шепчет:

«В горы, на луга тебя я поведу!»

И хочет молодой пастух любимую обнять,

Но слышит он хрустальный смех — и лань пред ним опять.

Взметнулась, бросилась бежать, исчезла между скал...

Рванулся вслед Сиаманто, споткнулся и упал,

Споткнулся, и проснулся, и — увидел звезды он,

И веки снова он смежил, и снова — тот же сон.

Предстала милая ему и сгинула тотчас,

Семь раз ловил он эту лань, семь раз терял из глаз,

Семь раз он видел тот же сон, все тот же сон семь раз...

Во сне обманывают нас любовные мечты,

Но если сбудется твой сон, то дважды счастлив ты!

2

Пылающего солнца шар из дымных ванских вод

Авахорик-гора берет и на плечо кладет,

Потом его несет Вараг, а после Цовасар

Берет на мощное плечо красногорящий шар.

Затем сменяет их Арнос, и так же в свой черед

Сияющую эту кладь Гргуру отдает.

Доносят до Сипан-горы. И на Сипан-горе

Оно горит, — земля внизу алеет на заре.

У ванских вод, как богатырь, покинувший ночлег, —

Сипан, и на его плечах, как полотенце, снег.

Вокруг порхает ветерок и свищет птицам в лад,

И скалы бурые у ног, как буйволы, лежат.

Осыпан утренней росой лугов цветной ковер...

Открыв глаза, Сиаманто спросил у скал и гор:

«Куда умчалась лань моя? Где мой чудесный сон?

Моя любовь, с которой я навеки обручен?

Как сжался детский рот ее, когда схватил я лук:

«Не убивай! Я жизнь твоя», — и убежала вдруг.

А где заветное кольцо, которое во сне

Она сняла с руки своей и подарила мне?»

И горько усмехнулся он, отару вверх погнав.

И, точно дети на лугу среди цветов и трав,

Ягнята разбрелись кругом, затеяли игру,

И влажной свежестью земля дышала поутру.

И зачерпнул воды пастух, склонясь над родником,

И отразил его лицо зеркальный водоем,

Как будто солнца смуглый лик был повторен водой,

И зазвенел хрустальный смех русалки молодой.

3

Сюда, к подножию горы, в заветный день весны,

Как лани, девушки спешат, обычаю верны,

И поверяют роднику под звон его струи

Свою любовную тоску, желания свои.

По горло лебединое

наполнит он кувшин.

Все тайны их любовные

он ведает один.

4

Отара по Сипан-горе широко разбрелась.

В тени скалы Сиаманто сидит, облокотись,

Глядит, как девушки идут с кувшинами в руках,

И розы юности цветут на смуглых их щеках.

Нарядами их яркими по край озарена

Долина, словно радугой...

И говорит одна:

«Ты, заветный мой родник!

Ты, приветный мой родник!

О, когда б к моей подушке

Мой возлюбленный приник!

Не по сердцу мне старик!

Пусть горит в огне старик!

Не седого —

молодого

Приведи мне, джан-родник!»

Вздохнул пастух Сиаманто, и сон припомнил свой,

И взял свирель, чтобы созвать овец на водопой.

А может статься, и затем он в руки взял свирель,

Чтоб сердце девичье вдали откликнулось на трель.

Пленительно и сладостно звучал его призыв.

Притихли овцы, пастуха покорно окружив.

Не трогая травы, стоят, в глаза ему глядят,

И словно в плен взяла свирель резвившихся ягнят.

А два барана, что пред тем сошлись, как два врага,

Забыли гнев, разъединив могучие рога.

Покуда спорила свирель с журчанием ключа,

С горы сбежали овцы вниз, копытцами стуча,

Воды студеной напились и повернули вспять,

Едва поднес Сиаманто к губам свирель опять, —

Опять напев его течет с горы, как дикий мед,

Ягненок, отыскавший мать, он к сердцу мягко льнет...

Звенит свирель, поет свирель, томления полна.

Отара движется, клубясь, как за волной волна.

С губами разлучив свирель, с горы взглянул пастух,

И сердце сжалось у него и захватило дух.

У родника — красавица из памятного сна...

Нет, не она, та — сном была... Нет, это не она!

А девушки над родником склонялись тростником.

И пела каждая из них о суженом своем:

«Полдневного солнца луч

Дрожит в роднике.

Желанный, приди, не мучь!

Сгораю в тоске.

Возлюбленный мой, явись!

Приди хоть на миг!

Уста мои запеклись,

А ты — как родник.

Мой сокол, моя беда,

Приблизься ко мне!

Во сне ты со мной всегда,

Всегда во сне!»

Взволнован был Сиаманто призывной песней той,

А девушки глядели вверх, сверкая красотой,

Не поглядела лишь одна, закутанная в шелк.

«Суровой кажется она. И не возьму я в толк —

Такою ли была во сне луна мечты моей,

Красавица — всех роз алей и лилий всех белей?

Зачем не кажет мне лица та, стройная, ч шелку?

Смущенье прячет от меня, веселье иль тоску?

Стоит, потупясь, у ключа, не подымает глаз.

Сняла бы свой кувшин с плеча, взглянула бы хоть раз! —

И в сердце у него кипит нетерпеливый хмель.

— Взгляни! Взгляни!» —

И он берет певучую свирель,

Чтоб девушка свое лицо явила, не тая.

Играй, играй, Сиаманто! Здесь жизнь и смерть твоя!

И хочет он в свирель вдохнуть свой затаенный стон

И незнакомке рассказать свой семикратный сон.

«Ты девушкой была во сне,

На скалы ты звала во сне,

Ты ланью резвою была

И в плен меня взяла во сне.

Я ото сна восстал во сне,

Тебя я обнимал во сне,

Поцеловал тебя средь скал.

Мне сон судьбою стал во сне».

Он большей страсти никогда вдохнуть в свирель не мог,

И золотым ключом открыл души ее замок.

Когда ж свирель к его ногам упала, как слеза,

Все девушки на пастуха вновь подняли глаза,

Уже не властные свое осилить забытье,

И мнилось каждой: на горе — возлюбленный ее.

Когда ж пред ними колдовской рассеялся туман,

То каждая над родником склонила гибкий стан.

И только та, в шелку, одна кувшина не сняла

И, песней заворожена, к воде не подошла,

Но вверх взглянула... И глаза сверкнули, как мечи.

Не Ванское ли озеро так светится в ночи?

Не это ли поистине живой воды купель?!

Войдет в купель январь седой, а вынырнет апрель...

Она, — как деревцо весной, — стоит над родником,

Два артаметских яблока под шелковым платком,

Стан — словно шея лебедя зеркальных ванских вод, —

Кто обовьет его рукой — бессмертье обоймет.

Но крепко стягивает стан узорчатый кушак,

Чтоб эту крепость невзначай не взял коварный враг.

Лицо ее — как молоко и розы на заре.

Такою увидал пастух свою Хаджезарэ.

Хаджезарэ — Сиаманто — что солнце и цветок.

Трепещет девушка, попав, как горлица, в силок.

Он глаз не в силах отвести от милого лица.

Без слов клянутся в верности их юные сердца.

Спросил Сиаманто, смеясь, хоть и горел в огне:

«Не ты ли, девушка, во сне являлась ланью мне?

Когда и впрямь я угадал, и вправду было так,

Дай мне тогда воды испить, пусть это будет знак»,

Она сняла кувшин с плеча и, как побег плюща,

Всем телом тянется к нему, в смущенье трепеща.

И, трепеща, берет пастух кувшин из тонких рук,

Боясь, что «обознался ты!» она промолвит вдруг.

«Мне снилось: ты — стрелок, я — лань.

Так суждено судьбой,

Чтоб не во сне, а наяву мы встретились с тобой».

Сказала — точно ветерок спорхнул с вишневых уст,

Так нежит песней соловей любимой розы куст.

Сказала — и скользнула вниз и к роднику идет.

А сердце рвется из груди, как птица из тенет.

«Водой любви не утолить, уж лучше мы уйдем!» —

Смеясь, подружки говорят:

«Останься с ним вдвоем!»

У студеного ключа

Никнет яблонька, шепча.

«Ах, любви хмельная влага

И сладка и горяча!

Ты обет ключу дала,

Косы туго заплела.

Хвать-похвать — свирель пастушья

Сердце в горы увела».

Свои кувшины девушки уносят, щебеча,

И только лань-Хаджезарэ осталась у ключа;

Хоть и наполнен до краев ее кувшин давно,

В кувшине этом не вода — любовное вино.

Опомнилась и, поглядев испуганно вокруг,

Легко скользнула за толпой смеющихся подруг.

Им вслед чабан Сиаманто глядел до той поры,

Пока не заслонило их плечо Сипан-горы,

А ветер кудри чабану ерошил, теребя.

Несносный ветер, перестань, ему не до тебя!

Поет свирель Сиаманто, и капли сладких слез

Украдкою роняет в дол морщинистый утес.

5

Снега с чела Сипан-горы не сходят круглый год,

Все жарче сердце чабану любовный пламень жжет.

«Нет, старый бек не столь жесток, чтоб нам разбить сердца,

Пойду, в селение спущусь, молить ее отца».

Пришел к хозяину чабан, снял бурку и кинжал,

Смиренно к сердцу своему ладонь чабан прижал.

«Что скажешь мне, Сиаманто, зачем пустился в путь?

Уж не с отарой ли беда? Иль просишь что-нибудь?»

«Все хорошо у нас в горах, но я не утаю,

Что худо сердцу моему. Отдай мне дочь свою!»

«Как ты сказал? —

воскликнул бек.

— Да ты сошел с ума!

И впрямь к волкам, почуяв смерть, коза идет сама!

С чем ты пришел? Ты нищ и гол. Ступай отсюда прочь!

Не меньше тысячи овец я требую за дочь.

Сам именитый Азиз-бек заплатит мне калым —

Отборных тысячу овец! Я сговорился с ним».

«О, пощади! — сказал чабан. — Хаджезарэ во сне

Взяла себе мое кольце, свое — вручила мне».

«Какие кольца! — крикнул бек и обнажил кинжал,

Но воли гневу своему он потому не дал,

Что услыхал он легкий шаг: как чуткая газель,

Скользнула к двери дочь его и заглянула в щель.

И прикусил отец язык, догадкой потрясен,

И приказал он пастуху:

— Ступай отсюда вон!

Ты о моей Хаджезарэ и говорить не смей!

Сгинь, безрассудный, как стрела в горах среди камней,

Не для тебя, хоть ты и смел, растил я эту лань.

Ступай! О дочери моей и думать перестань!»

«Нет, мне моей Хаджезарэ не позабыть вовек!»

«Ты говоришь — не позабыть? — как барс, взъярился бек. —

Тогда в родимой стороне тебе не жить, чабан.

Сипан покинешь, Цовасар и полноводный Ван.

Ступай, презренный человек! Не забывай о том,

Что не роднится знатный бек с ничтожным пастухом!».

* * *

И в тот же день другой пастух отару бека пас.

На синий Ван Сиаманто глядел в последний раз,

Поет послушная свирель все горше, все нежней,

И точит слезы изо всех семи своих очей.

Отец мой, Сипан, прощай,

И матушка, Ван, прощай!

Вовек не забуду вас.

Пастуший мой стан, прощай!

Ярится бек — все равно

Случится, что суждено.

Навесь на двери замок, —

Кто любит — уйдет в окно.

На голову Сипан-горы осенний пал туман,

Когда покинул склон ее Сиаманто-чабан.

6

Скорбит чабан Сиаманто, один в чужом краю,

Оставив с коршуном-отцом любимую свою.

В селенье старый Зарех-бек увещевает дочь:

«Развеселись, Хаджезарэ. Что хмуришься, как ночь?

Не сердце — разум и расчет к довольству нас ведут. —

И вешает на шею ей тяжелый изумруд. —

Ты знаешь, Азиз-бек давно от нас ответа ждет.

Его стада — что частый лес, казне — потерян счет».

И в сердце у Хаджезарэ погас надежды луч,

Она трепещет, словно лист:

«Оставь, отец, не мучь!

Когда б он золотом устлал всю землю предо мной,

То и тогда бы не назвал меня своей женой.

А пастуха Сиаманто не прогоняй, отец.

При нем ни разу серый волк не уносил овец,

И не пытался вор угнать овец твоих, не то

Вернула бы отару вспять свирель Сиаманто.

О, возврати его, отец! А я тебе клянусь,

Что если кликнет он меня, и то не оглянусь».

«И слезы и мольбы твои пойдут ему не впрок.

Гляди-ка, чтобы алый твой не почернел платок».

«О нет, останется платок июньских роз алей.

Верни его, не гневайся и дочку пожалей».

Но сердце коршуна-отца молчит, окаменев,

И жалобы Хаджезарэ в нем будят только гнев.

«Я думать запретил о нем, так помни мой запрет,

Иль проклянет тебя отец. Страшней проклятья нет.

Чабан твой, как нечистый дух, скитается средь скал,

На беков точит свой кинжал, — разбойником он стал. —

И разжигает Зарех-бек потухший свой кальян. —

К лицу ль курдянке жениха искать среди армян».

«Отец, отец, его ко мне обратно призови,

Пусть напоит мою весну река его любви.

Отец, верни Сиаманто, не то всему конец.

За кровь мою, за жизнь мою ты хочешь взять овец».

7

От сна Хаджезарэ встает с заплаканным лицом.

Все тот же сон: Сиаманто приходит за кольцом.

Но все же, хоть во сне он с ней, и дня отрадней ночь,

А белым днем Хаджезарэ уже совсем невмочь.

И чувства хочет побороть, и память обмануть:

Мол, разлюбила, пусть ему сюда заказан путь...

А масло примется сбивать — забудется, грустя,

И грезит: в люльке перед ней — его любви дитя.

«Слышен сердца страстный стук.

Грудь моя — прекрасный луг.

Полно спать на твердом камне.

Приходи, несчастный друг!»

Ягненка на руки возьмет, к груди прижмет, и вот

Беспомощная, как дитя, и плачет и поет:

«О белоснежные мои,

Ягнята нежные мои,

Скитальца ждете вы со мной.

О неутешные мои!

Родная ванская волна,

Седая ванская волна,

Скитальца ты со мною ждешь,

Рыдая, ванская волна.

Моя нагорная тропа,

Крутая, торная тропа,

Скитальца ты со мною ждешь,

От горя черная тропа.

И ты, высокий мой Сипан,

Каменнобокий мой Сипан,

Со мною ты скитальца ждешь,

Туманноокий мой Сипан.

Вспоивший лозы, мой родник,

Взрастивший розы, мой родник,

Со мною ты скитальца ждешь

И точишь слезы, мой родник...»

Но от любимого ручей привета не принес,

Течет он, словно из очей потоки горьких слез,

Как будто милый слезы льет, пробравшись к ней тайком,

И целый день Хаджезарэ стоит над родником.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Зима прошла, цветет весна, томления полна,

Не снег, а лебедей несет озерная волна.

Кочевник о любви поет, поднявшись в горы вновь.

Земля, и звездный небосвод, и солнце — все любовь.

Любовь умершая встает, глаза-цветы подняв,

Любовь бессмертная цветет в венце из роз и трав.

Один пастух Сиаманто от родины вдали

Тоскует по живой красе отеческой земли,

О девушке Хаджезарэ скорбит Сиаманто, —

То бродит по Вараг-горе, стреляя дичь, а то

С кочевниками на Бингель восходит, ждет вестей.

Никак не может позабыть возлюбленной своей.

Но птицы не поют о ней, не говорит родник,

И он не верит, что родник от слез ее возник.

«Недаром, видно, с тон весны прошло семь долгих лет.

Она — дочь бека. До меня давно ей дела нет, —

Вздыхал скиталец. И не раз, один в ночной тиши,

Свирели страстной поверял тоску своей души:

«Там, в родимой стороне,

Розы дышат в сладком сне.

Мне весна зимы не краше.

Я не радуюсь весне.

Нет горы моей родной,

Нет овец моих со мной,

Нет со мной моей любимой,

Больше нет весны весной»,

Рыдала скорбная свирель у пастуха в руках

О том, что лучшие мечты судьбой разбиты в прах,

Звучала песня пастуха все горше и грустней,

И звери дикие в горах прислушивались к ней,

А ветер песню разносил и повторял вдали,

И как-то раз олень и лань на звук ее пришли.

Внизу, в ущелье, под горой стоят, окаменев,

Как будто их зачаровал властительный напев.

И натянул Сиаманто тугую тетиву,

Но вспомнил давний сон... И лук роняет на траву.

«Лань быстроногая, твоей завидую судьбе.

Тебе ни в чем запрета нет, и нет преград тебе».

Свирель стонала, слезный ток бежал ему на грудь.

До света он решить не мог, куда направить путь.

«Есть много путей. Все земные пути

Приводят куда-нибудь.

А мне, скитальцу, куда идти?

Кто мне укажет путь?

Где счастье мое, на пути каком?

Созвездья, скажите мне!

Я гибну без милой в краю чужом.

Сердце мое в огне».

Недобрый сон терзал всю ночь скитальца-чабана:

Хаджезарэ любимая с другим обручена.

колдунья-ночь порою нас морочит лживым сном,

Но звезды истины подчас заискрятся и в нем.

И оседлал коня чабан, и, как в тяжелом сне,

Семь дней и семь ночей скакал на взмыленном коне.

«Ветер летучий,

Дай крылья коню!

Птицы и тучи,

Я вас догоню!

Дай мне дорогу,

О каменный край!

Скалами лога

Не преграждай!

Еду за милой

Врагам на беду

Или могилу

Себе найду».

И, наконец, завидел он родник свой дорогой,

И манит чабана Сипан отеческой рукой:

«Где пропадал, скиталец мой?» —

лепечет ветерок.

Ван перед ним — как синий глаз, а остров Круц — зрачок.

Вот девушки над родником пестреют, как цветник,

Но розы — нет, и острый меч в грудь пастуха проник,

Он к Цовасару держит путь — нигде любимой нет.

О вести встречных молит он, но все молчат в ответ.

И кто поведает ему — что с ней и где живет?

Разбойником Сиаманто на родине слывет;

Расскажешь про Хаджезарэ — прогневается бек...

Эй, слишком поздно ты пришел, несчастный человек!

«О люди, скажите, кто видел из вас

Глаза, что я так люблю?

Я кинусь в пучину любимых глаз,

Тоску свою утолю».

И кланялись ему цветы, и плакали о нем,

А сердце неутешное тревога жгла огнем.

Смеркалось. Он спустился в дол. В селенье перед ним

Печальный вечер не спеша свивал лиловый дым.

Одна старуха в эту ночь дала ему приют.

Он пробудился на заре — и слышит: в бубны бьют,

И весело звучит зурна.

«Что там случилось, мать?

То словно ветер шелестит, то нет его опять».

«А что сказать тебе, сынок. Пирует Зарех-бек.

Он дочку замуж выдает, а та бледна как снег,

Дрожит под шелковой фатой и слезы льет ручьем,

Все не забудет, бедная, о пастухе своем.

Не взял жестокосердный бек Сиаманто в зятья,

И плачет роза день и ночь и кличет соловья».

И снял чабан с руки кольцо, горят его глаза,

Как будто на его лицо надвинулась гроза:

«Ступай на свадьбу и скажи: пусть в руку будет сон.

Кольцо невесте передай, ее отцу — поклон».

Взяла старуха кишмиша, насыпала в платок,

А вместе с кишмишом кольцо вложила в узелок

И понесла надежды знак невесте в дар... И вот

Один сидит Сиаманто, в тревоге вести ждет.

2

Пленяет взоры Цовасар, светла Сипан-гора,

Над Ваном высятся они, как два больших шатра.

На горном склоне, где родник долину пересек,

Шатер, как бурку черную, раскинул Зарех-бек.

Играют свадьбу на горе, пируют гости всласть,

Там лань-бедняжку отдают убийце-тигру в пасть.

Не слышно в шуме лая псов, у бека мутен взор...

Старуха, не таясь, вошла к пирующим в шатер.

«Льются вина, длится пир,

Беку мир принадлежит.

Как ягненок, рабский мир

У него в ногах лежит».

Так пели гости, захмелев, и пили до утра,

И не глядели, кто вошел, кто вышел из шатра.

«Дочка бека, брось стыдиться,

Выйди, выйди, песню спой!

Молодица —

Смуглолица,

Точно персик золотой.

Песню спой за чашей пенной!

Твой жених — Азиз бесценный.

Между беков — бек Азиз,

Как средь гор — гора Масис.

За тебя недаром дали

Ровно тысячу овец,

Меньше стоишь ты едва ли.

Пусть не ведает печали

Досточтимый твой отец!

Азиз-бека ты достойна.

Стан твой, точно тополь стройный.

Подойди и рядом стань!

Ты — звезда кочевий горных —

На веселье наше глянь!

Тысячу овец отборных

Молодая стоит лань!»

Веселье шумное кипит, как мутный ток вина,

Плакучей ивою грустит Хаджезарэ одна.

Ей чашу красного вина коварный рок поднес,

И потемнело дочерна вино от горьких слез.

Хаджезарэ из-за стола встает, едва дыша,

Но все еще надеждою живет ее душа.

«Семь долгих лет не вижу я тебя, мой дорогой.

Ужель поет свирель твоя для девушки другой?

Овец крадешь и раздаешь, — так говорит отец.

Что ж азизбековых овец не тронешь, удалец?

Бесстрашно ты для бедняков пустился на грабеж.

Так что ж за мною не придешь, меня не украдешь?

Песня твоя семь печальных лет

У меня на устах.

Срезанной розы поблекший цвет

У меня на устах.

Если и вправду разбойник ты —

Увези меня.

Имя твое — слаще звука нет —

У меня на устах.

Взял бы ты меня, милый, к себе на грудь, —

Я в себе не вольна.

Обручат, увезут меня в дальный путь, —

Я в судьбе не вольна.

Завтра будет уж поздно меня вернуть, —

Я в себе не вольна.

Станет черным замком брачный мой обет

У меня на устах».

Был пьяным гулом заглушен ее любви призыв.

Так море бурное ручей вбирает, заглушив.

Невесты шелковый наряд был красен, словно мак,

А в сердце трепетном ее сгустился черный мрак.

Лежала горьких слез роса на розах губ и щек,

Лишь поцелуй Сиаманто их осушить бы мог.

Склонила голову она в кругу хмельных гостей,

И вдруг, откуда ни возьмись, старуха перед ней.

Вручает ей подарок свой и шепчет на ушко:

«Желаю счастья, милая, — оно недалеко!»

Развязывает узелок невеста не спеша,

Глядь — как луна меж звезд — кольцо блестит из кишмиша.

И сердце у Хаджезарэ забилось горячо,

И клонится она без чувств старухе на плечо.

Спешит старуха заслонить бедняжку поскорей,

Невесте гладит жаркий лоб, воды подносит ей.

Пришла в себя Хаджезарэ:

«Скажи мне правду, мать,

Того, кто дал тебе кольцо, увижу ли опять?

Скажи, быть может, это знак и в дальней стороне

Не хочет больше милый мой и думать обо мне?»

Старуха смотрит на нее с улыбкой на устах:

«В селенье нашем он сейч’ас, он у меня в гостях.

Проведал — замуж ты идешь, померк орлиный взор,

Знать, эта весть ему была как смертный приговор».

И говорит Хаджезарэ:

«Печален мой удел.

Я за немилого иду: отец того хотел,

Уже не первую жену волк Азиз-бек берет.

Неужто в логово его войду я в свой черед?

Скажи тому, кто дал кольцо: Хаджезарэ твоя

Семь долгих лет тебя ждала, потоки слез лия,

Скажи ему, что срок настал, — на утренней заре

К могиле матери своей пойдет Хаджезарэ.

Пускай спешит на Цовасар, пускай летит ко мне

Избранник мой, охотник мой на резвом скакуне».

Идет посланница домой, торопится принесть

Душе, измученной тоской, целительную весть.

3

На Цовасар спустилась тень, и ветер при луне

Качает ночи колыбель в прохладной тишине.

Безмолвны горные хребты, и в призрачные сны

Селенья, крепости в горах, шатры погружены.

Лишь звезды в этот час не спят, они во мгле ночной

Сошли на лоно озера испить воды земной.

Дышала сонная земля благоуханьем трав,

Иль то любимая вдали дышала, задремав?

И в эту ночь Сиаманто средь чуткой темноты

Свою возлюбленную ждал у гробовой плиты

И думал:

«Мать в могиле спит, и плачет сирота,

По воле коршуна-отца в темнице заперта.

Весь мир в оковах, но любовь все цепи разобьет».

И, по возлюбленной томясь, Сиаманто поет:

«Зарех-бек обманул народ:

Вором честный чабан слывет.

Век свою красавицу дочь

Пожелал обменять на скот.

Хочешь зятем зваться моим —

Заплати богатый калым.

Нет овец у Сиаманто,

Нищ пастух и горем палим.

Пусть я черствому хлебу рад,

Я любовью зато богат.

Иль не стоит моя любовь

Азизбековых тучных стад?»

Он ждал красавицу свою, как ждут луну в ночи,

Но только утренней звезды увидел он лучи.

На камень сел Сиаманто, и овладел им сон.

Семь дней пастух провел в пути, и был он утомлен.

Семь дней и семь ночей летел на скакуне стрелой,

Был конь измучен, как его хозяин удалой.

И вот, едва коснулась ночь его горящих век,

Забылся сном Сиаманто, ведь был он человек.

И освежало жаркий лоб дыханье ветерка,

Как будто гладила его возлюбленной рука.

С умершей матерью во сне Хаджезарэ пришла.

Сказала мать:

«Возьми ее на быстрые крыла,

Умчи мою Хаджезарэ высоко на Сипан!»

Осталась дочь, а мать ушла, растаяв, как туман.

Цветок с волшебного куста Сиаманто сорвал,

На огненного сел коня и прянул выше скал.

Над синим Ваном скачет конь и рвется в высоту,

Летят они с Хаджезарэ по лунному мосту.

4

Как бурку, скинул Цовасар ночные облака,

Но крепко спал Сиаманто под шепот ветерка.

А ветерок твердил:

«Вставай, скорей вставай! Вот-вот

К тебе нагорною тропой любимая придет!».

А он с возлюбленной летел на огненном коне,

Над Ваном проносился он в своем волшебном сне.

Выходит солнце красное из дымных ванских вод.

Его берет Авахорик и на плечо кладет,

Потом его несет Вараг, а после — Цовасар

Берет на мощное плечо красногорящий шар

И на Арнос кладет. И вот — на утренней заре

По склону девушка идет к могиле на горе.

И точно алый горный мак горит ее наряд,

На красный подвенечный шелк накинут черный плат.

«Я иду по тропе,

Любовь тая,

Словно в бреду.

Не узнаешь и ты,

О тропа моя,

Куда иду.

Мой любимый придет

На страстный зов,

Встретит меня.

Я услышу сейчас

Серебро подков

Его коня».

Тропой спешит Хаджезарэ, уйдя от зорких слуг,

От шумных свадебных гостей, докучливых подруг.

Вдруг — видит: спит Сиаманто, и вздрогнула она,

И сыплет молнии из глаз, печальна и гневна.

«Вот какова его любовь! Он видит сладкий сон,

Хотя своей Хаджезарэ и не дождался он.

Кто любит, тот не станет спать, на страже тот, когда

Его избраннице грозит смертельная беда».

И сердится, и сетует, мешая скорбь и гнев,

Могилы матери своей от слез не разглядев.

«Влюбленный, если даже спит, услышит легкий хруст,

Во сне от ветра отличит дыханье милых уст.

А ты? И чем ср

[Vigen]

Как мудрый песенник-ашуг, поет родник в горах

О том, что если ты влюблен, тебе неведом страх.

Влюбленный из огня спасет избранницу свою

И, молнию схватив рукой, сразит орла в бою,

Из камня выжмет он вино, чтоб освежиться ей;

Во имя розы победит и тигра соловей...

Летит Сиаманто. Блестит Сипан издалека.

Исполнен силы гордый конь, как сердце седока.

И вот — развилина дорог. Он на распутье стал

И ждет, в раздумье погружен среди высоких скал.

«Где курды верные мои? Ведь мы давно сродни.

От Зарех-бека убежав, живут в горах они.

У бедняков одна судьба, и путь у нас один,

Родные братья — бедный курд и нищий армянин.

Ужель не поспешат они — где вскачь, а где ползком?

Иль я не досыта поил их сладким молоком?

Иль резвых не давал коней — красавиц увозить?

Они клялись прийти сюда. Забыли, может быть?»

И вдруг он слышит посвист крыл и клекот над собой:

Голубку ястребы несут к вершине голубой.

Но тут орел, как молния, ударил из-за туч.

Отбил голубку — и парит, свободен и могуч.

«Ужели этого орла моя любовь слабей?»

И песню обращает он к возлюбленной своей:

«Опоясан отец твой цветным кушаком,

Мой отец с малолетства ходил босиком.

Как луна — та жена, что тебя родила,

Я от звездочки малой рожден бедняком.

Ты — садовый взлелеянный нежно цветок,

Я — суровый, пробившийся к свету росток,

Из-под мертвого камня к тебе я тянусь,

От огня твоего и красы изнемог».

Тут из ущелья грянул клич:

«Эй, где ты, побратим!

Откликнись нам, Сиаманто! На помощь мы летим.

Побратим — побратиму, как родник, говорит:

Утолю твою жажду, если жажда томит,

Если горе нагрянет и приблизится враг,

Побратим — побратиму — меч надежный и щит!

Бедняк опорой бедняку и в горе и в борьбе.

Твою невесту отобьем и возвратим тебе!»

И кто-то шутит:

«Мы возьмем приданое за то!»

И голос подает в ответ чабан Сиаманто.

Опять в истерзанной душе надежда ожила.

О, братством освященный хлеб, хвала тебе, хвала!

И роет землю белый конь, завидя вороных,

Как буря мчащихся коней и всадников на них,

Мелькают молнии мечей и копий — лес густой...

2

Навстречу — свадьба; вьется пыль, клубится пыль фатой.

И всадник врезался в толпу, и дрогнула она,

Как будто о крутой утес ударилась волна.

К своей голубке дорогой, не глядя ни на что,

Подобно горному орлу летел Сиаманто —

Отвоевать у ястребов, умчать ее с собой...

В испуге женщины бегут нестройною гурьбой,

За ними — беки, кто куда... дрожит в смятенье враг.

Угрозой смерти пренебрег Сиаманто-смельчак.

Зовет свою подругу-лань охотник удалой.

Но что там?.. Оступился конь, и он с коня — долой!

И вскрикнула Хаджезарэ в опасный этот миг, —

Как жаворонок в небесах растаял слабый крик.

Но вихрем курды из теснин рванулись как один

Туда, где вел неравный бой бесстрашный армянин.

Они летят с семи сторон:

«Сдавайся, или смерть!»

От грома блещущих мечей затрепетала твердь.

И встал с земли Сиаманто и на коня вскочил.

Орлом двукрылым прежде был, теперь он — семикрыл!

Кричит:

«Сдавайся, или смерть!»

Под ним играет конь»,

И пышет из ноздрей коня рубиновый огонь.

Был воздух сечи раскален, смешались клич и плач,

Вставали кони на дыбы, бросались кони вскачь.

Казалось, плавился металл чеканного клинка,

Лишь костяную рукоять вздымала вверх рука.

И в бегстве бросилась толпа. Ее в избытке сил,

Как молния — ветвистый дуб, Сиаманто разил.

Он копья-ветви обрубал, как ловкий дровосек,

Как ствол, ветвей лишившийся, остался Азиз-бек,

И только злоба — верный раб — еще была при нем.

Его покинул младший брат, бежал на вороном,

В ущелье спрятался, шепча змеиные слова:

«Одним коварством серый волк осилить может льва!»

Летит, грозит Сиаманто сверкающим клинком,

И видит он Хаджезарэ у бека за седлом

Рассвирепел Сиаманто и путь ему пресек,

И выпустил из цепких рук невесту Азиз-бек,

Когда его Сиаманто сразил одной рукой,

Обняв другою тонкий стан подруги дорогой.

Свою; голубку спас орел.

«Вперед, мой конь, вперед!»

И резвый конь одним рывком трехдневный путь берет.

* * *

И не видал Сиаманто, любовью одержим,

Как черный всадник, словно тень, спешил вослед за ним,

В ущельях прятался глухих, таился между скал...

Обняв любимую свою, Сиаманто скакал.

Из жгучей раны кровь бежит, но в сердце — торжество:

Все то, чего он так желал, — в объятьях у него.

Он прошептал ей:

«Лань моя, ужели ты со мной?»

И, милую поцеловав, качнулся, как хмельной.

Уже далеко Цовасар, и глыбой серебра

В туманной сказочной дали встает Сипан-гора.

Седины родины пред ним — нагорные снега,

А позади — чернеет тень коварного врага...

3

Закат закончил в небесах лучистую игру,

Одежды синие гора надела ввечеру,

И по тропе среди цветов, с возлюбленной вдвоем,

Стремится вверх Сиаманто на скакуне своем,

Как будто к самым небесам для них проложен мост

И ждет их свадебный покров в живых алмазах звезд.

Там, где рождается родник, они с коня сошли,

Как будто на небе стоят далеко от земли.

Внизу остались горечь слез, и смерть, и звон оков,

И доля горькая рабов, и козни злых врагов.

И жадно пьет Сиаманто привольный воздух гор,

На милую свою глядит, лучистый ловит взор.

Они раскинули шатер над самым родником,

И заглянули очи звезд в .шатер любви тайком.

Огнем горит Хаджезарэ, шепча в тиши ночной:

«Никак поверить не могу, что ты и впрямь со мной».

Тогда любимую свою поцеловал пастух.

Зарделись щеки у нее и захватило дух,

Припала к милому на грудь, затрепетав, она...

И тут русалкой поднялась над родником луна.

«Хаджезарэ! Любовь — гора. На ней — наш светлый дом».

«Любовь — гора, Сиаманто! Мы на горе умрем».

«Твоя любовь — небесный рай, иного рая нет!»

«Твой поцелуй — мой рай второй!» —

она ему в ответ.

«Так схожи родинки твои у губ и на груди!»

«Обеих я тебе дарю. Они твои, приди».

И страстный шепот их в ночи так сладостно звучал,

Что мог бы музыкою стать, но поцелуем стал.

И семилетняя тоска объятья их сплела.

О, если б задохнуться в них и догореть дотла!

Ночь на Сипане, ночъ любви, блаженной ночи мед!

Пусть поцелуев эта ночь с собой не унесет!

Утесы, воды и цветы, целуйтесь в эту ночь,

Свои любовные мечты не прогоняйте прочь!

Расплавились в живом огне влюбленные сердца,

Как будто нет земли внизу и счастью нет конца.

Ночь на Сипане, ночь любви — вся в лунном серебре.

Сиаманто, Хаджезарэ уснули на горе.

Владеет мудрый человек всем знанием земным.

Лишь одного не знает он, что завтра будет с ним.

4

Уже восхода янтари пылают на горе,

И куропатка песнь свою допела на заре.

И там, в шатре, Сиаманто еще во власти сна,

И сладко спит Хаджезарэ под буркой чабана.

Счастливому Сиаманто блаженный снится сон,

Что дым от очага его к Сипану вознесен,

А под Сипан-горой в кругу цветущих сыновей

Он трудится у ванских вод над нивою своей,

Растит наследников своих, сноровке их уча,

И косу точит он взамен разящего меча.

О счастье ветерок поет над лоном ванских вод,

И вот — Хаджезарэ идет, в руках лаваш несет.

И наземь косу он кладет, стирает пот со лба,

Срывает спелый колосок:

«Богатые хлеба!»

Вот сына младшего свирель звучит издалека.

Коров не много, а дают довольно молока.

Воздвигла осень на земле свой золотой покой.

Справляет свадьбу старший сын и льет вино рекой.

И вот целует первенца Сиаманто во сне.

«А помнишь ли, Хаджезарэ...» —

он говорит жене.

* * *

Во сне обманывают нас надежды и мечты.

Когда бы все они сбылись, как был бы счастлив ты.

* * *

Как ворон, ветер утренний пронесся над шатром

И разбудил Хаджезарэ, задев ее крылом,

И точно гром над родником раздался дикий рев,

И топот множества копыт, и резкий треск рогов.

И капнула с ее ресниц горючая слеза

На спящего Сиаманто, и он открыл глаза.

«Ты плачешь, милая моя? Чем ты огорчена?»

И, словно лилия бледна, ему в ответ она:

«Мой милый, сладко я спала под буркою с тобой,

Вдруг сорок буйволов сюда пришли на водопой,

И сшиблись тут же грудь о грудь, рогами о рога,

И каждый тяжестью своей пытался смять врага,

И кровью раненых быков был замутнен родник,

Всех в этой схватке поборол один могучий бык,

Он, точно лук, вздымал рога, победой кончив бой.

На Азиз-бека он похож, убитого тобой.

В ущелье ближнем скрылся он. Томит меня тоска,

И мнится: смотрит мертвый бек из черных глаз быка».

Приникла к милому она, закончив свой рассказ,

Вскочил он, быструю стрелу метнув из гневных глаз.

«Я бека черного убью, убью того быка!»

«Не уходи!» —

«Сейчас вернусь. Нарви цветов пока».

В ущелье роковое он бежит, схватив копье,

У родника оставив лань, сокровище свое.

И вдруг он слышит хищный свист — стрела летит вдогон.

И вверх глядит, но никого в горах не видит он.

Он мыслит:

«Кто бы ни стрелял, пустъ это даже бог,

Дорогу к счастью преградить и он бы мне не мог».

Но то не грозный бог хотел его сразить стрелой,

То Азиз-бека младший брат, засевший за скалой,

Коня оставил наверху и под гору — ползком...

Невесту брата он мечтал ввести в свой черный дом.

* * *

Чабан в пещеру заглянул — и видит: перед ним

Стоит косматый черный бык, угрюм и недвижим,

Стоит, в глаза ему глядит, огромный, как скала.

«Но что же в нем Хаджезарэ недоброго нашла?

Ужели проклята судьбой любовь моя навек,

Когда из диких глаз быка глядит убитый бек.

Иль бека черная душа теперь и вправду в нем?»

И, словно молнией, быка ударил он копьем.

Проклятьем зашипела кровь, и дрогнул, и поник

Под богатырскою рукой могучий дикий бык.

И выхватил Сиаманто ч’еканный свой кинжал,

Он сердце из груди быка для милой взять желал,

Но тут — иль острый бычий рог, иль новая стрела

Сиаманто свалила с ног и в пропасть увлекла.

На высохший корявый бук упал он с крутизны,

И в грудь мечом вонзился сук и вышел со спины.

5

А на горе Хаджезарэ любимого ждала.

Тревога в сердце ей вошла, как острая игла.

«Где ты, любимый? Возвратись к своей Хаджезарэ!»

А ветер воет:

«Ты одна на ледяной горе!»

«Где ты, мой молодой орел?

Ты куда от меня ушел?

Почему обманул меня,

Без подруги спустился в дол?

Ждал меня ты семь долгих лет,

А теперь мне защиты нет.

Только ночь ты провел со мной

И покинул меня чуть свет».

И, трепеща, Хаджезарэ бежит с горы крутой.

Смотри: лежит сраженный бык. Но где охотник твой?

А под ногами у тебя, бездонна и дика,

Чернеет пропасть, точ’но глаз убитого быка.

И страшно вскрикнула она, едва взглянула вниз:

Там раненый Сиаманто на дереве повис.

«Ответь, кто погубил тебя? Я задохнусь от слез!»

«Моя судьба, твоя судьба...» —

из бездны донеслось.

«Как мне печаль мою стерпеть? Как буду жить одна?»

И в косах смоляных ее сверкнула седина.

«Ужели это черный бык тебя рогами сбил?

Ведь ты копьем его пронзил! Ведь ты его убил!»

«Хаджезарэ, молчи о том, что я погиб в горах.

Пусть враг при имени моем испытывает страх.

Скажи — за ланями в леса ушел Сиаманто».

«О нет, одна я — лань твоя, я, более никто. —

Она вопит над пропастью и мечется вокруг. —

Хочу, чтоб и моей судьбы не знал ни враг, ни друг».

И горе жгло ее огнем, ее бросало в дрожь.

«О милая, в мой смертный час мне сердце не тревожь,

Не плачь!»

«Но как не плакать мне, когда изранен ты...

Пусть слезы не щадят моей ненужной красоты.

О, не стенай, Сиаманто! О милый мой, ужель

Умолкнет навсегда твоя певучая свирель

И наша светлая любовь исчезнет навсегда!

Я плачу, как твоя свирель. Коса моя седа.

Я опущу ее к тебе, а ты схватись рукой».

И косу отсекла ножом и, привязав к другой,

Вниз опустила... Но достать до бука не могла...

И горько плакала опять и волосы рвала.

«Оставь меня, Хаджезарэ, и уходи домой».

«О нет, в объятьях у тебя приют последний мой!

Мне крылья недруг перебил. Нет у меня гнезда.

Доныне снег на вешний луг не падал никогда.

Не засыпай один. Лечу в объятия любви».

«Оставь меня, Хаджезарэ, любимая, живи!»

Песнь погр######ьную она, как лебедь, завела,

И трепетала эта песнь, как белые крыла:

«В давно минувшие года от горьких слез армян

Под гордою Сипан-горой образовался Ван...

Пускай и ныне млад и стар оплачут твой удел —

Погиб смельчак Сиаманто. Сипан осиротел!

Подай же голос мне в ответ на этот скорбный зов!»

Но отозвался только плач печальных родников.

Клубился снег, и ветер выл, и на Сипан ползла

Из-под нахмуренной скалы крутящаяся мгла.

«Громче, ветры, стенайте,

Косы мои оборвите,

Нет того, кто их сплетал-расплетал!

Вороны, налетайте,

Когти в глаза мне вонзите!

Мой супруг-жених спит средь черных скал».

Вдруг черный всадник встал пред ней, и бросил наземь лук,

И закричал:

...«Хаджезарэ, перед тобой супруг!»

И крутит ус:

«Пряди ко мне! И плакать перестань!»

И смотрит на нее, как волк на загнанную лань.

«К лицу ль простому чабану жениться на тебе?

Своею меткою стрелой я подсобил судьбе.

Мой старший брат его рукой повержен был, а я

Зато возьму тебя с собой, о радость бытия!»

Но понапрасну тратит бек коварные слова.

Его не слушает она, от горя чуть жива,

И к бездне тянется, как лань, что к матери спешит.

«Приди на помощь, милый! Встань! Ты — мой надежный щит.

Взгляни, кто был твоей судьбой. Вот этот черный бык.

Опять пронзи его копьем, коварен он и дик!

Горе, горе мне! Кто видал,

Чтоб заколотый буйвол встал

И два сердца слитых в одно

Врозь рогами он разметал».

Склонясь над черной пропастью, она кричит в бреду:

«Мне место рядом приготовь! Мой милый, я иду!»

С открытыми глазами вниз бросается она

И разбивается внизу о скалы, как волна.

И в пропасти Сиаманто вздохнул в последний раз,

Увидев гаснущий огонь ее крылатых глаз.

И ветер воющий унес в далекие края

Предсмертный возглас, полный слез:

«Хаджезарэ моя!»

Навеки замолчал Сипан. И распростерла мгла

Над Ванским озером свои свинцовые крыла.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Но в том ущелье роковом, едва весна придет,

Два мака скорбные цветут, как говорит народ.

Дотоле не было таких цветов среди лугов —

С сердечком траурным в венце кровавых лепестков.

Хаджезарэ — Сиаманто погибли в цвете лет,

Но в облике другом они явились вновь на свет.

Как яркий свадебный наряд, горят их лепестки,

А темные сердца таят следы былой тоски.

Должно быть, их недолгий век — печальной доли знак:

Едва дотронешься рукой, и облетает мак...

И тянется к цветку цветок. И, прежде чем опасть,

Спешит поведать, трепеща, свою любовь и страсть.