Армен Джигарханян

[Armenia]

14 марта 2008 г.Армен Джигарханян

«Я устал, но в кино снимаюсь... »

ЛАЛА НУРИ

В эпоху увлечения именными театрами свои детища сумели создать многие известные стране актеры. В их числе оказался и Армен ДЖИГАРХАНЯН. Артист, режиссер и художественный руководитель, он с недавних пор стал еще и директором этого театра, занявшись хозяйственной деятельностью. Один из рекордсменов по количеству сыгранных театральных ролей (их в арсенале любимца публики около 250), Армен Борисович пожаловался «Новым Известиям», что на административном поприще ему приходится довольно туго. Тем не менее, будучи творческим руководителем труппы, Джигарханян решил замахнуться на «Гедду Габлер» – одну из сложнейших пьес Генрика Ибсена. Премьеру дают в эту пятницу.

– Трудная премьера, сложный автор…

– А вы что, играли в пьесах Ибсена?

– Нет, конечно.

– И спектакль наш тоже еще не видели – так не судите тогда. Вот уже у вас готов приговор – «сложный автор»… А чем он сложный? Я ничего тут не могу сказать, судить не могу. Потому что пока ребенок еще только рождается. А каким он родится, каким будет – неизвестно. Ну, а потом, существуют зрители, и это, возможно, самое важное. Зритель сразу дает точные оценки, позволяет правильно расставить акценты. Мое представление о спектакле состоит в том, что он рождается только вместе со зрителем. Как он услышит, засмеется.

Кто-то заплачет. А потом вдруг в зале наступит тишина, все замолкнут – и тогда мы будем понимать, дошло или не дошло, где надо чуть громче, где чуть тише, и так далее. Это – спектакль. Ну, а пока что есть намерение, есть наброски. Знаете, как костюм на кого-то пошили, а затем при примерке где-то подхватили, где-то ушили, ну и все такое. Я могу лишь сказать, что «Гедда Габлер» – живая пьеса, несмотря на то, что написана сто с лишним лет тому назад. В ней есть человеческий отклик, характеры интересные, узнаваемые. В России, Армении, Азербайджане тоже есть такие характеры.

– 250 ролей и только в кино – вы обошли даже Алена Делона и Марлона Брандо. Какая же роль самая любимая?

– Ее нет. И пока я живой – не будет. Потому что надеюсь, что завтра мне позвонят, пришлют сценарий, и я снова начну с надеждой, что это и будет моя лучшая роль. А потом, я же меняюсь, меняется мой возраст, мои пристрастия... Раньше я не надевал очки, а сейчас, когда их снимаю, то у меня вот там, дальше, уже не в фокусе. Так же и с ролями. Есть вещи, которые мне когда-то казались важными, затем это кончилось, ушло. И теперь они мне не так важны. Определенно на всю жизнь назвать одну любимую роль – такого вообще не бывает и, думаю, что быть не может. Все связано с проблемами, которые у меня есть.

– Может быть, пора, наконец, сыграть какую-то центральную, главную роль?

– Ой, это все такие, знаете ли, театроведческие рассуждения. Еще раз говорю – не в роли дело, а в наличии проблемы. Период жизни должен быть связан с проблемой – и вот тогда появляется роль. Только так, и другого не дано.

– Вы – философ.

– Моя профессия – человек, и она обязывает меня жить одним-единственным способом. Я не могу жить двойной жизнью. Дома делать одно, а на сцене другое. Все равно все смыкается.

– Но вы же выбираете роль, не играете все подряд? Вы вот как-то сказали, что избалованы хорошей драматургией.

– Избранного отдельно от целого не бывает. Меня приглашают, мы читаем сценарий, и постепенно я с моим персонажем сближаемся, соприкасаемся. Может, так получится, что мне дадут Короля Лира – и мы не сомкнемся. И разойдемся! Надо сомкнуться. А если не задело, тогда лучше идти своим путем.

– Сейчас вы больше играете в театре или в кино?

– В театре не играю, а в кино – снимаюсь.

– Почему не играете?

– Потому что устал, постарел. А в кино снимаюсь из-за денег. Да, да. А так – устал. Долго играл в театре, роли были тяжелые. Сейчас не могу уже. Устаю, буду давать брак, рот устает. Я вот говорю тебе такие вещи, которые тебя, в общем-то, не должны интересовать. Ты не актриса, у тебя только любопытство. А для меня – это жизнь. Моя профессия. Поэтому я сначала тебя спросил: «А ты играла в «Гедде Габлер»?» Скажу грубо: есть понятия потенция и импотенция. В искусстве то же самое: если я уже потерял какое-то нервное окончание в связи с возрастом, – это обязательно отразится на сцене. Ну, на одну-две минуты я тебя обману, что играю влюбленного, но потом шарниры уже перестанут срабатывать.

– Говорят, есть примеры, когда актеры умирали на сцене уже очень старыми...

– Это анекдоты. Во всяком случае, никто на сцене не умирал, если у него ничего не случилось в жизни. Можно и на сцене, можно и на трамвайной остановке – без разницы. И уж во всяком случае, делать из этого какой-то закон и еще восхищаться этим – ерунда собачья. Искусством должен заниматься очень здоровый человек. Кроме нравственных и моральных затрат, сцена забирает огромные физические силы.

– Кто вы в первую очередь – человек театра или кино?

– Думаю, театра. Я очень люблю кино, много снимался, может быть, скажу нескромно, хорошо снимался. Но в театре мне комфортнее. Ведь в кино нет непосредственного компонента в лице зрителя. Если актер выходит на сцену и зал начинает дышать – а это удивительная вещь, то рождается особый мир, о котором мало кто знает. Во взаимоотношении сцены и зрительного зала существуют более сложные вещи, чем те, которыми занимаются социологи, делая среднеарифметические выводы. Но непосвященному трудно понять, почему зритель сделал в зале так, а не иначе. И слава Богу, что мы не вывели формулы поведения. Мы каждый день идем, как на экзамен. Эдит Пиаф любила говорить: «Я пою не для всех, а для каждого». Так и со зрительным залом происходит: там творятся неуправляемые вещи – и хорошо, что неуправляемые. Рождается таинство – и вот один плачет, другой смеется, а третий и вовсе спит в зале. Но они все – зрители, и все хорошие зрители. Никто не сможет сказать, что тот, кто храпит, – плохой зритель.

– Спектакли сегодня идут с аншлагами, а как дела с качеством?

– Изменения, которые происходят в нашей жизни, больше всего ударяют по искусству. Трудно сказать, как именно. В годы войны, лихолетья, во время оккупации тоже ведь рождались великие произведения искусства. И никто не может сказать, сколько каши надо покушать, чтобы хорошо сыграть. Дело снова в наличии проблемы.

– Но театральная школа осталась? Школа старых мастеров жива?

– На мой – непросвещенный – взгляд, такой школы нет. Одаренный человек, у которого нервная система более восприимчива, рано или поздно, если даже его не учили, придет к своему назначению. Талантливый человек всегда найдет дорогу.

– Вам интересны новомодные «опусы», авангард?

– Я не знаю, что это такое. Есть понятия «хороший» и «плохой». Могу точно сказать, что именно, на мой взгляд, хорошее, и наоборот. А все остальное мы придумываем, – это «опус», а то – авангард. Настоящее – когда болит. Я прихожу к тебе, ты мне говоришь: «Давай тебе налью, ты попьешь, расскажешь». Вот это настоящее. Все остальное из области нереального.

– А современное кино – хорошее?

– Думаю, что оно очень плохое. Но это потому, что все свелось к одному – выйти на международный экран и там понравиться. Результат – третий, если не четвертый сорт. Нынешнее кино – это плохое американское, плохое немецкое, плохое французское кино.

– А телевидение?

– Телевидение для меня – это вообще ничего. Я смотрю только Animal Planet, «Спорт», ну и хронику событий по Euronews, где особенно люблю раздел No comment. «Культуру» ни в коем случае не смотрю. Знаете, в моем представлении, телевидение – растлитель душ.

– Что вас раздражает – шоу, телеигры, геи?

– Насчет геев – даже не думал об этом. Я считаю, что если талантлив, то талантлив, а если просто гей – тогда это плохо.

– Но ведь и серьезные артисты участвуют в этих шоу…

– И что? А если это хороший артист, если он несет в себе серьезное искусство? И потом – что такое шоу? Я видел в Лас-Вегасе такие шоу! Э-хе-хе! Каждому бы такое иметь! Или этот знаменитый цирк – «Дю солей»! Ну что ты – это ж великое искусство! Дело, пойми, не в гее или в проститутке, не в голом теле, а в таланте, в умении воздействовать.

– А вы часто вы бываете в США? Как там с искусством?

– Могу только сказать, что там в целом лучше, чем здесь. Хуже, чем у нас, нигде вообще нет.

– Вы кем ощущаете себя в первую очередь – русским или армянином?

– Ни первой, ни второй очереди не бывает. Я – армянин, хочу я этого или нет. Все.

– Армяне и русские – родственные души?

– Нет, так сказать нельзя. Отдельно, если взять абстрактных Погоса и Ваню, они могут быть родственными душами. Но обобщать до уровня всех армян и русских – нет такого.

– Больше не преподаете?

– Устал очень.

– Ваше решение создать свой театр было продиктовано желанием работать с молодыми?

– Не могу на этот вопрос ответить. Это самый распространенный вопрос, на который я не знаю ответа. Но каждое утро думаю: будь проклят тот день, когда я пошел организовывать театр.

– В своем театре вы диктатор?

– Бывает. Я ведь там еще и комендант, и завскладом… Мне поручили, говорят: «Один делай все это».

– Как формируете репертуар?

– Пьеса должна быть хорошая. И еще существует закон русского театра: пьеса должна разойтись. То есть у тебя должны быть актеры на эти роли. Ты не можешь ставить «Гамлета», к примеру, если у тебя в труппе нет Гамлета. Я имею в виду актера, который сыграл бы Гамлета...

Edited March 15, 2008 by Armenia