hayastan

Я же сказал, надо после того как проголосовали написать, кто за кого голосовал. Иначе голос не будет засчитан. Samwelino твой голос тоже не засчитан, пока ты определишься за кого отдал голос. Вот какая на данный момент ситация среди конкурсантов: Karmir 0 Hasmik 2 Smally 2 Aghavni 2 Shorty 3 Злюка 3 Конкурс будет продолжаться до 24:00 02.07.05.

Гитем, у патраст ем тенц депкин. Я это понимаю, ты наверно не почувствовал иронии в моих словах. О какой серьезности ты говоришь???? Я вполне серьезно отношусь к проблеме фашизма в России, но не считаю, что нужно серьезно относится к тому, что шпана пишет на каждой стене. Да откуда мне все это известно? Это конечно был черный юмор, если такой юмор тебя не устраивает, то это вопрос вкуса. Но, говоря, что это глупо ты меня провоцируешь на ответное оскорбление. Последнее предложение комментировать не буду. Ты написал, что я поддерживаю действие скинов, наверно придя к этому выводу из этого предложения. Тогда говоря твоими словами это, по меньшей мере глупо. Смысл был в том, что Россия не для армян, для армян существует одно место, в котором у них есть будущее. Называется это место АРМЕНИЕЙ.

Вах ко цав@ танем, если ты это написал искренне и действительно собираешься там жить с будущей женой, то я уверен Бог тебе поможет.

C домашнего компа он не открывается.

Я????

Орехово

Кармир Ты уже сделал плохое, написав последнее предложение. О чем ты говоришь, даже бакинские азербаджанцы не "разделяют социокультурные предпочтения, культуру поведения (вплоть до бытовых деталей), и язык азербайджанцев". Баку был космополитическим, а не азербайджанским городом. Нет, основная причина была экономическая ситуация в Армении, где аборигенам было трудно выживать, а тем паче невозможно было это сделать беженцем Ты этими своими словами еще раз делаешь ПЛОХО. Очевидно лишь, то, что ты опять оскорбляешь многих... сам знаешь кого. Но я надеюсь, ты здесь не совсем обдумал написанное, когда все это излагал. Ты не чувствуешь не соответствие между этим призывом и тем, что писал выше??? В-первых называть Боку рабизом не совсем корректно, и не корректно Рабиз называть турецкой музыкой. Рабиз в основном, конечно, представляет собой очень низкокачественную смесь разных течений восточной музыки. И объявлять турков ее создателями это значит не уважать арабов, иранцев, афганцев, индусов и в какой то мере армян, потому что армяне в некоторых случаях вносит в эту смесь, что-то уникальное, которое свойственно только армянскому рабизу. Karmir jan, ham el qez xeloq pahi, te che mobilnikit masin kpatmem Кармир твою критика Бакинских армян ничем не обоснована. В тебе говорит обычная неприязнь к Бакинским армянам, которая свойственна многим. И если честно я тоже всегда их недолюбливал, хотя не было на то никаких оснований и сейчас понимаю, как было это глупо с моей стороны.

ала ты, что всем стрелки забиваешь :lol: Хочется побазарить давай в субботу я свободен, тем более основание у меня есть, ты сегодня в одной теме меня фашистом обозвал

Мою поддержку их действий :lol: В реале у меня с ними все . Я учусь в институте где, по меньшей мере, 20-30 скинов, за 4 года моей учебы ни один из них не рискнул даже неправильно посмотреть на мое лицо кавказской национальности, они ходят ниже травы, тише воды. Потому что знают, чем закончится любое фашистское высказывание или тем более действие против кавказцев института. У меня в подъезде живут 2 скина, а в доме их наверно будет человек десять, каждый день, возвращаясь домой, я читаю на дверях подъезда "Гостям с Кавказа пора домой". Но увидев меня они как будто стесняются и не разу я даже не почувствовал, чтобы они, говоря по армянский "тарс" смотрели на меня. Хотя и знаю, что раз на раз не приходится и готов ко всему. Я уверен если такой момент настанет, не только я буду пострадавшей стороной. Опыт контактного общения со скинами у меня достаточный, еще, когда я учился в армянской школе Москвы, они даже напали однажды на школу, но как видишь я живой и все конечности на месте, и я уверен, что после этого многие из этих скинов перешли на рельсы нормальной жизни. Я понимаю, что весь этот разговор ты начел из-за того, что сильно волнуешься за меня, но можешь не беспокоиться и не пугать народ скинами.

Парень джан, читай внимательно, не Армения для армян, а для армян, только Армения. Почувствовал разницу. А матушке России надеюсь, осталось недолго терпеть меня.

:P +Jul 1 2005, 09:00--> QUOTE( :P @ Jul 1 2005, 09:00) +Jun 30 2005, 20:02-->QUOTE(Hayastan @ Jun 30 2005, 20:02) Нарине джан чишт асац чхаскац, те еркрорд харцт инч кап унер арачини хет ← Hayastan () jan, не на итальянке же женился а кроме них и француженок ни на ком нельзя ты что не знаешь что только они достойны? ← Нарине джан, ты случайно меня с DJом не перепутала Я скажу свое слово, а то это эта тема опять выдохлась. Если у меня жена не будет армянкой, то можете всем форумом собраться забросать в меня камнями , потом сделать огромный костер и бросить меня туда. (только жену не армянку пощадите ).

Дашнакцутюн внутри Армении, это бесхребетная, аморфная партия. Если они из себя, что ни будь представляли, то выставили бы свою кандидатуру, но я уверен, что они опять будут поддерживать Кочаряна, или объявленного им преемника.

По конституции нельзя

А что это запрещенная тема??? Родных скинов нельзя, что ли обсуждать Я считаю, что Россия для всех, но для армян только Армения. Так что лозунг "Россия для русских" я косвенно, в некоторой касающий армян части поддерживаю.

De uremn baumnka shabat or@, zhamanak@ ekeq esor voroshenq

Может, Петропавловская Крепость? там такие одиночные камеры есть, стены по два метра.

Уж очень трудный вопрос у тебя Недавно в Cosmopolitanе читал (!!!!!! я этот журнал не читаю, просто на практике сидел и от скуки взял у знакомой прочитать), что сейчас вопрос уединения очень актуален, тем более - Питер, разводные мосты лето, белые ночи ит.д. :lol:

15 Водку я пью глотками, хотя у нас не принято так пить. Вспоминаю лица собравшихся. Я уже безошибочно определяю, после какой бутылки на подобных сборищах выпьют за здоровье нашего народа, какую споют песню, что скажут до и после тоста. И на сей раз тоже. Из соседней комнаты, где к шестнадцатилетней дочке хозяина зашли две ее подруги, доносится магнитофонная запись: «Мир кончается у какой-то стены, и какой бы круглой ни была земля, нам двоим хватит места, чтоб устоять...» Это Жак Брель или Азнавур? Хозяин дома, предложивший тост, говорит долго. На миг мне представляется, будто на столе под бутылками с водкой и шашлыком расстелена историческая карта Армении, с которой он считывает названия гор, рек и городов. Сидящие за столом молча слушают, качают головами, глаза у них грустные. Входит дочь хозяина, что-то шепчет на ухо отцу. «Что?» — вслух переспрашивает он, ему трудно сразу выключиться из волнения, порожденного собственным тостом. «Мы уходим, — говорит дочь, — приду поздно, не беспокойся». Хозяин машет рукой, дескать, понял, и продолжает речь с полуслова, там, где его прервали. Он с грустью говорит о том, что в нынешнем году в Сирии, в городе Алеппо, закрылись две армянские школы. Слова его пронизаны искренней болью. Гости приводят другие примеры из жизни армян во Франции, в Египте, вздыхают. — Если так дальше пойдет, — расстроено говорит кто-то, — через пять —десять лет... Но немного погодя кто-то хвастается, что устроил внука в английскую школу, другой сожалеет: «В нашем районе нет английской, пришлось отдать в армянскую». Третий со стуком ставит на стол рюмку: «Не буду пить, не люди вы, не армяне». А певец все еще заливается, тянет мугам за здоровье армянского народа. Кому все это они говорят? И кто они сами? Надо полагать, сыновья и внуки карсских, ванских, мушских армян, а то и сами бывшие жители этих провинций. Что же им надо? Вдруг вспоминаю Фрезно, кафе «Аракс», Вильяма Сарояна, и мне кажется, будто его герои каким-то чудом еще продолжают играть все эти пятьдесят лет в старой, затасканной пьесе... Когда же, наконец, опустится занавес?.. Я сижу в кафе. Пью глотками, это труднее, чем сразу. Я выпиваю глотками твою горечь, мой народ, и никому не надо знать, как я люблю тебя. Молодежь шумит, хлопает в ладоши, а я мысленно в другом месте. Двадцать восьмого августа 1965 года я шел по одной из карсских улиц, бывшей Лорис-Меликовской. Старый Наирянский* город, крепость и апостольская церковь в утренней дымке казались каким-то бредовым видением, болью сердца. Это слова Чаренца. Я шел как во сне, хотя церкви и крепость, мостовая и здания реальны, выстроены руками моего народа. Теперь, через два года, когда пытаюсь представить себя идущим по этой улице, кажется, будто показывают кадры из фильма 1914 года, куда я чудом вмонтирован. Я шагал сквозь мираж. Сорок пять лет назад был в этом городе Чаренц, но и в то время еще стоял в густом воздухе Карса, на усталых, древних камнях в тишине обмелевшего Карсачая, подобно столбу пыли, все тот же вопрос: «Что такое Наири?» Я попытался представить «наирян» — Мазута Амо, Гробовщика Енока* и других. Мне они не казались забавными, а творение Чаренца — сатирой или памфлетом, как принято толковать его в школьных хрестоматиях. Это трагедия, и Мазуты Амо — действующие лица трагедии, а точнее, ее бездействующие лица. Когда был поднят занавес первого действия? Должно быть, в том самом веке, в коем мы впервые утратили нашу государственность, стали уповать на мученический венец, безумную отвагу, «устный патриотизм» и бесплодные фантазии, когда стали жить не той землей, что была у нас под ногами, а утерянной, и потому лишились еще большего. Должно быть, тогда и родился мираж страны Наири, потому что Наири — это то, чего нет, нечто ирреальное, неощутимое. Она не может быть земной, состоящей из жилых домов, распаханного чернозема, беременных женщин, дымящихся очагов, ручьев. Наири — развалины, надежды, игра в нарды, тосты, гимнастика ума, бесконечная тема для бесед. Я устал. Когда, миновав Карс, въезжали в Ахурян, сердце мое странно затрепетало, я подумал, что оставшееся позади и в самом деле бред, болезнь сердца. И пусть простят мне города Тигранакерт, Ани, Карс*, что я именно ее, трепещущую, живую Наири, считаю самым своим первым делом, святыней, опорой. Эта новая Наири глядит на меня не со старинных карт, не из развалин или глубин памяти. Она глядит дымоходами своих домов, стеклянными глазами телескопов, погонами маршалов-армян и милиционеров, травами, камнями — всем тем, что есть на этой земле в тридцать тысяч квадратных километров. Вторую рюмку я залпом выпиваю за тридцать тысяч квадратных километров, за живую, здравствующую страну Наири.

14 — Выпьем за наш народ, — сказал хозяин дома, покачиваясь, — выпьем за наш исстрадавшийся народ... Все встали. Кто-то поднял бокал, затянул: «Имя твое святое останется в веках». Это о полководце Андранике. Я очень люблю эту песню. Певец заливается на турецкий манер, а руки держит близ лица, будто бьет в бубен. Видимо, он из тех, что поют на похоронах или на свадьбах. Кто-то провозглашает тост: — Я готов умереть за наш народ! Кто не любит свой народ больше других, тот не человек! Другие тоже говорят. Я не слушаю их. Не встаю. Не хочу пить за здоровье нашего народа, который, мол, выше других. Я устал от этого тоста, и для меня, чего греха таить, мой народ не выше других. Он просто мой, как глаза, как мать, как болезнь, как память, радость и горе. Но кто же пьет за свои глаза, за болезнь? Я побывал в Тер-Зоре, в Карее, смотрел на гору Муса*, сидел опустошенный на берегу Евфрата, и не мне учиться патриотизму. А этот тост не поддерживаю. Тамада видит, что я не пью, не встаю. Тот, что пел «Андраника», теперь заливисто тянет мугам, а оратор упрямо продолжает застольную речь. ______________________ *Муса — гора в Западной Армении, славная героической обороной в 1915 году. ______________________ Осторожно ставлю на стол нетронутый бокал и выхожу. На улице я вижу свой «многострадальный» народ: чудо-девушек, одетых, словно парижанки, деловитых мужчин, вечно спешащих юношей, неторопливых стариков, беременных женщин. На днях попались мне на глаза мои старые школьные фотографии, и вдруг я обратил внимание, что четыре года подряд фотографировался в одной и той же рубашке. Ведь была война. Но я не хочу вспоминать про это каждый день, рассказывать своей дочери и убеждать ее, что она счастливее меня. Я смотрю на Арарат, который армянские поэты с чем только не сравнивали, отчего он мало-помалу утратил свою каменность. Все старики были когда-то молоды, в трудные минуты они вспоминают свою молодость. Старики не любят говорить о старости. Мы старый народ, даже усталый, на нашем челе морщины, наше сердце перенесло тысячи инфарктов, но надо ли ежедневно вспоминать это, говорить тосты, вздыхать? Мне бы хотелось, чтобы случилось чудо и наш народ потерял свою память лет хотя бы на пятьдесят, забыл бы, что он построил Гарни, что нашему театру две тысячи лет, что был 1915 год, что Арарат самая красивая в мире гора. И, наоборот, подумал бы, будто он только что родился, что все еще надо создавать, надо рыть первый канал, класть первый камень, писать первую фразу на своем языке, рожать первого талантливого сына. И все-таки я вхожу в кафе и выпиваю рюмку за свой народ.

10 Нет, не пошел в сад Комитаса. Вспомнил одну встречу в ереванском банке, у застекленного окошка в общем зале. Знакомый турист из Алеппо попросил меня зайти с ним обменять сирийскую валюту. Пока мой знакомый беседовал со служащим, к окошку подошел пожилой человек. Он обменивал наши деньги на доллары. — В Америку едете? — спросил я. — В Турцию. — Когда? — Завтра утром. — Красивый город Стамбул, я был там несколько месяцев назад. Мужчина посмотрел задумчиво и, как мне показалось, с оттенком сомнения. — Туристом едете или к родным? — спросил я. — Навсегда. — Навсегда? — Да, хватит, пожили в вашей стране два года, сыты по горло. Сыты? Человек смотрел на меня спокойно и зло. Сыты. Значит, сыты родиной, Ереваном, Араратом, Цицернакабердом, где стоит обелиск памяти двух миллионов погибших? Словно родина — шашлык, пиво или песня, которую слышишь в тысячный раз. Я не нашел нужных слов, закурил папиросу, затянулся. А он равнодушно посмотрел мне прямо в глаза. Спроси я его, почему возвращается в Турцию, он мог бы сказать, что в его новой квартире двери не открываются или не закрываются, что на ереванском рынке по субботам трудно достать мясо, что по утрам трамваи переполнены или что его сосед два дня назад бил жену. Он бы, наверное, многое рассказал, и какая-то доля правды в этом была бы. Что делать: спорить с ним, доказывать обратное или придумывать оправдания?.. Я ничего не сказал, только мысленно пожелал, чтобы этот человек там, на берегу Босфора, никогда бы не пел «Антуни», не поминал Месропа Маштоца, забыл бы, что Комитас похоронен в Ереване, чтоб не вешал у себя в доме на стене цветную фотографию Арарата. Я смотрел на него и думал, что никогда не смогу простить его. Говорят — родина простит, но это неверно, родина никогда не прощает, люди могут простить родину, если она в чем-то перед ними провинилась. Люди живут несколько десятков лет. Родина вечна. Я представил, как спустя несколько лет этот человек в какой-нибудь армянской церкви в Стамбуле, полуприкрыв глаза, будет бормотать «Господи, помилуй» Комитаса, и Комитас вдруг услышит и еще раз сойдет с ума. Снова? В который уж раз?.. Я в упор смотрел на него, стараясь запомнить черты, а он спросил: Что, тоже не одобряете моего решения? — Ваша очередь, — сказал я. Он глянул мне в лицо, криво улыбнулся и подошел к окошку.

8 Два года назад из Польши приезжал к нам журналист. Мы побывали в селе Ошакан, на могиле Месропа Маштоца*. Когда мы вышли из церкви и священник, попрощавшись, ушел, Войтек сказал: — Я хочу есть. — Здесь нет ресторана, потерпи, минут через двадцать будем в Ереване. — А мне хотелось еще немного побродить по здешним улицам, сходить на кладбище, побывать на виноградиниках. — В таком случае тебе придется поголодать. — Исключается. Если в Варшаве мать узнает, что я не ел до трех часов дня, на другой же день прилетит в Ереван. Постучись к кому-нибудь, купи хоть хлеба с сыром, на ходу перекусим. Это удобно? Что поделаешь? В конце сентября, в сезон сбора винограда, улицы здесь пустуют, можно встретить лишь детей и стариков, но если к ним обратиться, они сначала расскажут о победах полководца Андраника, потом постараются угадать, кто из односельчан приходится Войтеку отцом, затем упрекнут его, что не говорит по-армянски. И вдруг... В деревне запах свежеиспеченного лаваша — это как приглашение к столу. Я учуял этот запах и открыл калитку. Женщина лет тридцати пяти, разгоряченная от огня и работы, склонилась над тониром*. Рядом с ней сидела девочка. — Здравствуй, сестрица, — сказал я. — Здравствуй, братец. — Женщина взглянула на меня как на старого знакомого. Я объяснил, зачем пришел, и сказал, что со мной иностранец. — Сколько следует, заплатим, сестрица. Ничего не ответив мне, женщина обратилась к дочери: — Асмик, позови тетушку, да живей... Через минуту появилась тетушка, истинно ошаканская старуха с добрым морщинистым лицом. — Пригласи гостя в дом, братец, — сказала женщина, поднимаясь от тонира, — а ты, дзало, вытащи пару хлебов, я сейчас приду... Я подозвал Войтека, решив, что ему будет интересно. И в самом деле, он с детским любопытством разглядывал румяную дзало, раскаленный тонир, лаваши — точь-в-точь загорающие на солнце тела. Вскоре вышла хозяйка. — Пожалуйста, скажи, братец, — обратилась она ко мне, — гость говорит по-армянски? — Нет, — ответил я, — в их стране армянского в школах не учат. — Вон что! — удивилась женщина. Мы вошли в просторную комнату деревенского дома, описание которой легко найти в любой современной повести. На столе чего только не было: соленья, хлеб, сыр, масло, варенье, лоби. Войтек удивленно посмотрел на меня. — Что ж, поедим, — сказал я. Не знаю, еда ли была вкусной или очень проголодались, но уплетали мы за обе щеки. Между тем во дворе послышался мужской голос, и вслед за тем в комнату вошел мужчина лет сорока. — Добро пожаловать, — сказал он, протягивая руку. — Мясо принес ей, сейчас приготовит... Ну, смотрите-ка, и маджара не подала, чертова баба! Короче, вскоре принесли и маджар и мясо, застолье разгоралось. Войтек пил и то и дело испытующе поглядывал на меня и на хозяина. В Ереван добрались уже к ночи. Дорогой подвыпивший Войтек утверждал, что хозяева конечно же мои знакомые и я с ними заранее сговорился. Поначалу я не обращал внимания на его слова, но он повторял то же самое и на следующее утро, уже трезвый! И даже в аэропорту сказал: — А здорово ты провел меня в Ошакане... ...Всякий раз, вспоминая Войтека, я думаю о другом случае, из времен моего студенчества. Я учился в Москве, это было после войны, в тысяча девятьсот сорок девятом году. Мы с Рубеном увидели на улице девочку лет восьми в рваной обуви, из одного ботинка вылезал большой палец. Мы повели ее в магазин и купили красные туфельки. Тогда кто-то из толпы сказал: — Чего не купить, деньги небось шалые, незаработанные... Мы взглянули на говорившего, но смолчали. В тот день мы получили стипендию... А в мире не должно быть ни одного босого ребенка, это нам завещали деды и прадеды, прошагавшие дорогами беженства стертыми в кровь ногами. А девочка еще долго улыбалась нам зажав под мышкой коробку со старой обувкой.

Es el hayastani achker@, bayc chishtn asac chigetem hayi en te che.

У родника на камнях сидели женщины. Ждали своей очереди. А вода вытекала тоненькой струйкой, похожей на белую шерстяную нить в клубке моей бабушки. — Пришла бумага и на сына Бран, — подсела к ним старуха, — сейчас только Акоп отнес. Слова «похоронка» она постаралась избежать. «Похоронка» на Арама третья в селе, хотя был всего ноябрь тысяча девятьсот сорок первого года. Значит, Акоп, Андраник, а теперь Арам. Женщины понурились еще больше. Издали посмотреть — большие камни прилегли на маленькие. Когда плачет камень, он зарастает мхом, от слез же людей возникает пустота, и ничем ее не заполнишь. Вода переливалась через край кувшина, терялась в траве и земле. Всем троим, если бы не война, обручиться в ноябре. А теперь уж никогда им не обручиться, не обзавестись семьей. Зато если прежде кто и не знал их невест, сейчас все знают: три девушки стали ходить в черном. Каждый день под вечер, точно сговорившись, вместе шли они за водой. Не разговаривали, не плакали, не утешали друг друга. Только уж очень долго стояли их кувшины под струей. Девушки глядели на уставшие тополя. Голые, озябшие тополя, они будто босыми ногами уперлись в землю, а вытянутыми вверх руками поддерживали небо, чтоб не рухнуло. Год за годом по молчаливому уговору ходили к роднику девушки. Кончилась война, и воротились кому суждено было, а девушки все ходили. И как-то поутру... Увидели люди в поле: поставили девушки пустые кувшины у ног; тоненькими, не видевшими мужской ласки плечами припали друг к другу, отвернувшись от дороги. Осознали, видно: никогда не вернутся их суженые... Люди вечером разошлись по домам, а девушки все не возвращались. Так и остались стоять, обиженные на мир и обманувших их надежды женихов. И кувшины стояли рядом — тяжелые, полные камней. Застыли навеки окаменевшие девушки... Тоненькая, с нитку, струя промыла себе бассейн, треугольный, как солдатское письмо, которое так и не пришло. На стенах каменного бассейна есть имена и фамилии трех парней, но без адреса. Обратных адресов не стало. Вода в бассейне всегда обильна и холодна. А девушки не состарились, как и их женихи, что остались на полях сражений. Еще и теперь, через двадцать пять лет, стоят они у родника — скорбные, юные, недоступные. Всякий раз, когда бываю там, останавливаюсь у треугольного бассейна, кланяюсь девушкам. Они не отвечают. Не поднимают головы. А я горжусь ими. Благодарю их от имени всех армянских парней, оставшихся на безвестных дорогах мира, и тех, которые могут еще остаться, как знать? И пью воду из «треугольника», похожего на солдатское письмо. Все, что вы здесь прочли, — правда. Есть и окаменевшие девушки у родника, и ребята, оставшиеся лежать на дорогах войны, и село — одно из многих армянских сел, У людей здесь грубые, мозолистые руки, они по-прежнему бреются только по праздникам. Они часто забывают даже взглянуть на Арарат, в жизни прочли всего несколько книг, а вот задумали же построить такой памятник своим погибшим сыновьям!

Не горячись, пока он ничего такого не говорил из за чего можно "удалять".

:lol: