F. Virabeau

Все ближе время, и все угрюмее сумрак, Ужас того, что мне неизвестно, мрачит меня. Я еще поброжу, Я еще поезжу по этой стране, но не знаю, где и как долго, Может быть, скоро, средь бела дня или ночью, когда я пою, мой голос внезапно умолкнет. О, книга! О, песни! или это и весь наш итог? Или мы лишь приходим к началу себя? - но и этого довольно, душа; Душа, мы поистине были на свете - и этого довольно. Уолт Уитмен

Любви коснуться ртом Казалось выше сил; Мне воздух был щитом, Я с ветром пил Далекий аромат Листвы, пыльцы и смол... Какой там вертоград В овраге цвел? Кружилась голова, Когда жасмин лесной Кропил мне рукава Росой ночной. Я нежностью болел, Я молод был, пока Ожог на коже тлел От лепестка. Но поостыла кровь, И притупилась боль; И я пирую вновь, Впивая соль Давно просохших слез; И горький вкус коры Мне сладостнее роз Иной поры. Когда горит щека, Исколота травой, И затекла рука Под головой, Мне эта мука всласть, Хочу к земле корней Еще плотней припасть, Еще больней. Роберт Фрост

я любила тебя в октябре когда ты прятался в волосах и катался на своей тени по углам дома а в ноябре ты вторгся заполнив воздух поверх моей кровати с мечтами кричащими о любой помощи моему внутреннему слуху в декабре я держала руки твои единственный день; свет ослаб всё вернулось рассветом на шотландском взморье тобой, певшим нам на берегу сейчас январь, ты растворяешься в своей половине сокровищ его плаща; твоя тень на снегу, ты ускользаешь ветром, кристальный воздух несёт новые песни сквозь окна наших грустных, высоких, милых квартир Дайана Ди Прима

Проснувшись в сон, я мыслил в этом сне: Моя судьба — там, где неведом страх, Учусь в пути, и цель понятна мне. Мы чувством думаем. Но что понять извне? Моя душа — лишь звук в чужих ушах, Проснувшись в сон, я мыслил в этом сне. Из тех, кто близок, как узнать—кто ты? Пусть Бог благословит мой тихий путь, Учусь в пути, и цель понятна мне. Свет дерево укрыл. Как? Кто поймет вполне? По лестнице крутой ползет червяк, Проснувшись в сон, я мыслил в этом сне. Великая Природа с высоты Еще приветит нас. В ее лесах Учись в пути, цель встретишь в тишине. Страх душу утвердит. Понять бы мне — Ушедшее ушло, но близко так... Проснувшись в сон, я мыслил в этом сне. Учусь в пути, и цель понятна мне. Теодор Ретке

Таких, как я, у Бога много, но и во мне, как в лоне Бога, есть оживленные миры во тьме и тайне до поры. У неизвестности во власти в том царстве каждый головастик, самодостаточно живет, а сам он лишь транзитный код. Его сородичи несметны, и в суете сует, скорбя, они смирились с тем, что смертны, что мир их замкнут на себя. Меня молитвой беспокоят, но изнутри постичь мой лик бессильны, хоть сперматозоид - мой зашифрованный двойник. Из всех бессмертие откроет один, случайностью велик, один, кто в женский центр проник при взрыве, словно астероид! А вдруг и наше Божество лелеет замысел секретный, и потому-то люди смертны не все, а только большинство! И кто-то, избранный счастливчик, сквозь горловину проскользнет, крупицу личности, как живчик, в иную степень возведет; стремясь к неведомому свету во тьме кромешной, но живой в гостеприимную планету, дрожа, уткнется головой! Ковальджи

Утро Я видел девы пленные уста К ним розовым она свою свирель прижала И где-то арок стройного моста От тучи к туче тень бежала Под мыльной пеной нежилась спина А по воде дрожали звуки вёсел И кто-то вниз из горнего горна Каких-то смол пахучих капли бросил. Давид Бурлюк

Это мой перевод

14. Silentium 1) Она еще не родилась, Она и музыка и слово, И потому всего живого Ненарушаемая связь. Спокойно дышат моря груди, Но, как безумный, светел день, И пены бледная сирень В мутно-лазоревом сосуде. 2) Да обретут мои уста Первоначальную немоту, Как кристаллическую ноту, Что от рождения чиста! Останься пеной, Афродита, И слово в музыку вернись, И сердце сердца устыдись, С первоосновой жизни слито! 1) She still has not been born, She and music and the word, And so the bond’s unbroken of All things living in the world. The sea’s breasts breathe peacefully, The day shines like a lunatic, And the foam of white lilac In the muck-azure bottle. 2) Yes, be my lips condemned To their original muteness Of a pure crystal note which is Since birth incorruptible! Remain foam, Aphrodite, Return the word to music, Of a heart be shameful, heart Poured forth from the life principle! 15. Слух чуткий парус напрягает, Расширенный пустеет взор, И тишину переплывает Полночных птиц незвучный хор. Я так же беден, как природа, И так же прост, как небеса, И призрачна моя свобода, Как птиц полночных голоса. Я вижу месяц бездыханный И небо мертвенней холста; Твой мир, болезненный и странный, Я принимаю, пустота! Keen the talk the sail draws taut, Broad, it empties of senseless words, And swims through the silence of The soundless dance of midnight birds I am as poor as nature, then, And as simple as the sky, And my freedom is a phantom Like the midnight birds’ cries. I see the breathless moon tonight And a sky deader than linen; And your world diseased and strange, I take, I take it, emptiness! 16. Как тень внезапных облаков, Морская гостья налетела И, проскользнув, прошелестела Смущенных мимо берегов. Огромный парус строго реет; Смертельно-бледная волна Отпрянула - и вновь она Коснуться берега не смеет; И лодка, волнами шурша, Как листьями... Like the shade of unexpected Clouds, the sea guest, she, swooped down, And having glided by, she Murmurred by the bashful coasts. The massive sail sounds sternly; And a wave, mortally pale, Recoiled – again she won’t Dare touch the bashful coast. And the boat, rustled by waves, Like leaves… 41. Старик Уже светло, поет сирена В седьмом часу утра. Старик, похожий на Верлена,- Теперь твоя пора! В глазах лукавый или детский Зеленый огонек; На шею нацепил турецкий Узорчатый платок. Он богохульствует, бормочет Несвязные слова; Он исповедываться хочет - Но согрешить сперва. Разочарованный рабочий Иль огорченный мот - А глаз, подбитый в недрах ночи, Как радуга цветет. Так, соблюдая день субботний, Плетется он, когда Глядит из каждой подворотни Веселая беда; А дома - руганью крылатой, От ярости бледна, Встречает пьяного Сократа Суровая жена! 41. Old man Seven o’ clock, sings the siren, It’s already morning. Old man, looking like Verlaine, Your time is coming! In his eyes a sly or childlike Green light shone, a speck And a Turkish patterned shawl Flailed about his neck. He blasphemes, he grumbles too, Unconnected words; He wants to make a confession But his sin comes first. Disappointed worker is he Or humbled prodigal – But his black eye, bruised by the night, As if rainbow-colored. So, observing the Sabbath, he Loiters a moment when Peering out from every breezeway Is a joyful menace; But home – with winged profanities, Every day of his life, Confronts the drunken Socrates A pale, indignant wife!

13. Медлительнее снежный улей, Прозрачнее окна хрусталь, И бирюзовая вуаль Небрежно брошена на стуле. Ткань, опьяненная собой, Изнеженная лаской света, Она испытывает лето, Как бы не тронута зимой; И, если в ледяных алмазах Струится вечности мороз, Здесь - трепетание стрекоз Быстроживущих, синеглазых. More indolent snowy beehive, More lucid ­crystal window, And the turquoise veil Carelessly dropped on the chair. Some fabric, drunk by itself, Made tender by light’s caress, Experiences the summer As if untouched by winter. And, if in icy diamonds The frost of eternity flows, Here’s the fluttering of dragonflies Quick-living, blue-eyed.

8. Дано мне тело - что мне делать с ним, Таким единым и таким моим? За радость тихую дышать и жить Кого, скажите, мне благодарить? Я и садовник, я же и цветок, В темнице мира я не одинок. На стекла вечности уже легло Мое дыхание, мое тепло. Запечатлеется на нем узор, Неузнаваемый с недавних пор. Пускай мгновения стекает муть - Узора милого не зачеркнуть. What do I do with the body I’ve been Given, so singular and so my own? If living and breathing is for quiet Gladness, then whom does one thank – do you know? I am a gardener, a flower too, In the world’s dungeon I am not alone. My body and my warmth, they already Lay, in the glass panes of eternity. Here there is a pattern being impressed, Unrecognizable since long ago. Let the muck, if just for a moment, flow – So as not to destroy the dear pattern. 9. Невыразимая печаль Открыла два огромных глаза, Цветочная проснулась ваза И выплеснула свой хрусталь. Вся комната напоена Истомой - сладкое лекарство! Такое маленькое царство Так много поглотило сна. Немного красного вина, Немного солнечного мая - И, тоненький бисквит ломая, Тончайших пальцев белизна. Inexpressible sadness Opened two enormous eyes, The vase woke up floral And splashed out crystal light. The entire room was imbued With languour – sweet medicine! Such a little kingdom so Much devoured sleep that night. A little red wine, A little May shine, And, breaking cake off, The white of fingers fine. 10. На перламутровый челнок Натягивая шелка нити, О пальцы гибкие, начните Очаровательный урок! Приливы и отливы рук - Однообразные движенья, Ты заклинаешь, без сомненья, Какой-то солнечный испуг, Когда широкая ладонь, Как раковина, пламенея, То гаснет, к теням тяготея, То в розовый уйдет огонь! Straining silk threads across A mother-of-pearl loom Begin, oh limber fingers, Your lesson of enchantment! Hands’ tides, low and high – Uniform movements of thread, You exorcise, no doubt, A sort of solar dread, When like a conch ablaze Your broad palm goes out, Drawn in towards shades, Or departs to the rosean flame! 11. Ни о чем не нужно говорить, Ничему не следует учить, И печальна так и хороша Темная звериная душа: Ничему не хочет научить, Не умеет вовсе говорить И плывет дельфином молодым По седым пучинам мировым. Of nothing should one speak, And no one should one teach, And the grieving and the good Dark, animal soul: No one does it want to teach, Speech it does not know, And like a dolphin swims In the world’s gray undertow. 12. Когда удар с ударами встречается И надо мною роковой, Неутомимый маятник качается И хочет быть моей судьбой, Торопится, и грубо остановится, И упадет веретено - И невозможно встретиться, условиться, И уклониться не дано. Узоры острые переплетаются, И все быстрее и быстрей, Отравленные дротики взвиваются В руках отважных дикарей... When blow meets with blows Above me, a lethal, unstinting Pendulum to and fro is swinging, And it wants to be my fate. It accelerates, then stops, Then its spindle rudely drops – It’s not possible to stop it, To calm it down or dodge it. Sharp the patterns entwine themselves, All the more fast, all the more fast, The poisoned darts whirl up themselves In savages’ valiant hands.

6. На бледно-голубой эмали, Какая мыслима в апреле, Березы ветви поднимали И незаметно вечерели. Узор отточенный и мелкий, Застыла тоненькая сетка, Как на фарфоровой тарелке Рисунок, вычерченный метко, Когда его художник милый Выводит на стеклянной тверди, В сознании минутной силы, В забвении печальной смерти. In the pale-blue enamel Which wonderful April conceives, Birches branches lifted and Imperceptibly evening fell. The neat and trivial pattern, The delicate net congealed, Like a porcelain plate’s Skillfully drawn design, When the dear artist draws it Out on the glass firmament, Conscious of momentary strength, Oblivious of sad death. 7. Есть целомудренные чары - Высокий лад, глубокий мир, Далеко от эфирных лир Мной установленные лары. У тщательно обмытых ниш В часы внимательных закатов Я слушаю моих пенатов Всегда восторженную тишь. Какой игрушечный удел, Какие робкие законы Приказывает торс точеный И холод этих хрупких тел! Иных богов не надо славить: Они как равные с тобой, И, осторожною рукой, Позволено их переставить. There are righteous necromancies – High mode, peace profound, And Lars that I’ve established Far from aetherial lyres’ sound. At meticulously washed shores In the hours of attentive sunsets I listen to my Penates’ chorus, Ever-quiet, ever-joyous. What a toylike destiny, What timorous laws command Those bodies’ chiselled torsoes and Their delicate frigidity! Other gods you need not praise, They are but your equals. If a cautious hand you raise Then you may displace them.

4. Только детские книги читать, Только детские думы лелеять. Все большое далеко развеять, Из глубокой печали восстать. Я от жизни смертельно устал, Ничего от нее не приемлю, Но люблю мою бедную землю Оттого, что иной не видал. Я качался в далеком саду На простой деревянной качели, И высокие темные ели Вспоминаю в туманном бреду. Only children’s novels read, Only children’s thoughts contain, Go far away, rise up against This profound adult grief. I am deathly tired of life, Fed up with all she offers. Yet I love this barren land, For I have seen no others. I swung in a distant garden In a simple wooden swing, And fur trees, dark and tall, In hazy delirium I recall. 5. Нежнее нежного Лицо твое, Белее белого Твоя рука, От мира целого Ты далека, И все твое - От неизбежного. От неизбежного Твоя печаль, И пальцы рук Неостывающих, И тихий звук Неунывающих Речей, И даль Твоих очей. A tenderer tender Your face, and a Whiter white Your hands, Because from the whole world You - far away, All of you, You - From fate. From the inevitable Your grief, and From the unescapable, Your fingers, all Not cooling down, The soft Sound Of words not going away, And your eyes - So far away.

Мандельштам КАМЕНЬ / STONE 1. Звук осторожный и глухой Плода, сорвавшегося с древа, Среди немолчного напева Глубокой тишины лесной... The deaf and cautious sound Of a fruit fallen from a tree Amid the unsilent melody Of sylvan quiet profound. 2. Cуcaльным золотом горят В лесах рождественские елки; В кустах игрушечные волки Глазами страшными глядят. О, вещая моя печаль, О, тихая моя свобода И неживого небосвода Всегда смеющийся хрусталь! With tinsel gold are burning Christmas trees in forests. In bushes toy wolves are looking On with awful eyes. Oh my governing sadness, Oh quiet freedom mine, And the lifeless vault's Ever-laughing crystal shine!