Глаза Голубой Собаки

[izza]

ПОчитайте......такое произведение........красота

Она пристально смотрела на меня, а я все не мог понять, где прежде я видел эту девушку. Ее влажный тревожный взгляд заблестел в неровном свете керосиновой лампы, и я вспомнил - мне каждую ночь снится эта комната и лампа, и каждую ночь я встречаю здесь девушку с тревожными глазами. Да-да, именно ее я вижу каждый раз, переступая зыбкую грань сновидений, грань яви и сна. Я отыскал сигареты и закурил, откинувшись на спинку стула и балансируя на его задних ножках, - терпкий кисловатый дым заструился кольцами. Мы молчали. Я - покачиваясь на стуле, она - грея тонкие белые пальцы над стеклянным колпаком лампы. Тени дрожали на ее веках. Мне показалось, я должен что-то сказать, и я произнес наугад: "Глаза голубой собаки", - и она отозвалась печально: "Да. Теперь мы никогда этого не забудем". Она вышла из светящегося круга лампы и повторила: "Глаза голубой собаки. Я написала это повсюду". Она повернулась и отошла к туалетному столику. В круглой луне зеркала появилось ее лицо - отражение лица, его оптический образ, двойник, готовый раствориться в трепетном свете лампы. Грустные глаза цвета остывшей золы печально посмотрели на меня и опустились, она открыла перламутровую пудреницу и коснулась пуховкой носа и лба. "Я так боюсь, - сказала она, - что эта комната приснится кому-нибудь еще, и он все здесь перепутает." Она щелкнула замочком пудреницы, поднялась и вернулась к лампе. "Тебе не бывает холодно?" - спросила она. "Иногда бывает..." - ответил я. Она раскрыла озябшие руки над лампой, и тень от пальцев легла на ее лицо. "Я, наверно, простужусь, - пожаловалась она. - Ты живешь в ледяном городе".[more]

Керосиновый огонек делал ее кожу медно-красной и глянцевой. "У тебя бронзовая кожа, - сказал я. - Иногда мне кажется, что в настоящей жизни ты должна быть бронзовой статуэткой в углу какого-нибудь музея". "Нет, - сказала она. - Но порой мне и самой кажется, что я металлическая - когда я сплю на левом боку и сердце гулко бьется у меня в груди". - "Мне всегда хотелось услышать, как бьется твое сердце". - "Если мы встретимся наяву, ты сможешь приложить ухо к моей груди и услышишь". - "Если мы встретимся наяву..." Она положила руки на стеклянный колпак и промолвила: "Глаза голубой собаки. Я всюду повторяю эти слова".

Глаза голубой собаки. С помощью этой фразы она искала меня в реальной жизни, слова эти были паролем, по которому мы должны были узнать друг друга наяву. Она ходила по улицам и повторяла как бы невзначай: "Глаза голубой собаки". И в ресторанах, сделав заказ, она шептала молодым официантам: "Глаза голубой собаки". И на запотевших стеклах, на окнах отелей и вокзалов выводила она пальцем: "Глаза голубой собаки". Люди вокруг лишь недоуменно пожимали плечами, а официанты кланялись с вежливым равнодушием. Как-то в аптеке ей почудился запах, знакомый по снам, и она сказала аптекарю: "Есть юноша, которого я вижу во сне. Он всегда повторяет: "Глаза голубой собаки". Может быть вы знаете его?" Аптекарь в ответ рассмеялся неприязненно и отошел к другому концу прилавка. А она смотрела на новый кафельный пол аптеки, и знакомый запах все мучил и мучил ее. Не выдержав, она опустилась на колени и губной помадой написала на белых плитках: "Глаза голубой собаки". Аптекарь бросился к ней: "Сеньорита, вы испортили мне пол. Возьмите тряпку и сотрите немедленно!" И весь вечер она ползала на коленях, стирая буквы и повторяя сквозь слезы: "Глаза голубой собаки. Глаза голубой собаки". А в дверях гоготали зеваки, собравшиеся посмотреть на сумасшедшую.

Она умолкла, а я все сидел, покачиваясь на стуле. "Каждое утро, - сказал я, - я пытаюсь вспомнить фразу, по которой должен найти тебя. Во сне мне кажется, что я хорошо заучил ее, но проснувшись, я не могу вспомнить ни слова". - "Но ты же сам придумал их!" - "Да. Они пришли мне в голову потому, что у тебя пепельные глаза. Но днем я не могу вспомнить даже твоего лица". Она стиснула в отчаянии пальцы: "Ах, если бы нам знать по крайней мере название моего города!"Горькие складки легли в уголках ее губ. "Я хочу до тебя дотронуться", - сказал я. Она вскинула глаза, я язычки пламени заплясали в ее зрачках. "Ты никогда не говорил этого", - заметила она. "А теперь говорю". Она опустила глаза и попросила сигарету. "Почему же, - повторила она, - мне никак не вспомнить название своего города?" - "А мне - наши заветные слова", - сказал я. Она грустно улыбнулась: "Эта комната снится мне так же, как и тебе". Я поднялся и направился к лампе, а она в испуге отступила назад, опасаясь, что я случайно заступлю за невидимую черту, пролегающую между нами. Взяв протянутую сигарету, она склонилась к огоньку лампы. "А ведь в каком-то городе мира все стены исписаны словами "Глаза голубой собаки", - сказал я. - Если я вспомню эти слова, я отправлюсь утром искать тебя по всему свету". Ее лицо осветилось красноватым огоньком сигареты, она глубоко затянулась и, покручивая сигарету в тонких пальцах сказала: "Слава богу. Я, кажется, начинаю согреваться", - и проговорила нараспев, будто повторяя за пишущим пером: "Я... начинаю... - она задвигала пальцами, будто сворачивая в трубочку невидимый листок бумаги по мере того, как я прочитывал написанные на нем слова, - согреваться..." - бумажка кончилась и упала на пол - сморщенная, крохотная, превратившаяся в пыль золы. "Это хорошо, - сказал я. - Мне всегда страшно, когда ты мерзнешь".

Так мы и встречаемся с ней, вот уже несколько лет. Порою в тот момент, когда мы находим друг друга в лабиринте снов, кто-то там, снаружи, роняет на пол ложечку, и мы просыпаемся. Мало-помалу мы смирились с печальной истиной - наша дружба находится в зависимости от очень прозаических вещей. Какая-нибудь ложечка на рассвете может положить конец нашей короткой встрече.Она стоит за лампой и смотрит на меня. Смотрит так же, как в первую ночь, когда я очутился среди сна в странной комнате с лампой и зеркалом и увидел перед собой девушку с пепельными глазами. Я спросил: "Кто вы?" А она сказала: "Не помню..." - "Но мы, кажется, уже встречались?" - "Может быть. Вы могли сниться мне, в этой самой комнате". - "Точно! - сказал я. - Я видел вас во сне". - "Как забавно, - улыбнулась она. - Значит, мы с вами встречаемся в сновидениях?"Она затянулась, сосредоточенно глядя на огонек сигареты. И мне опять показалось, что она - из меди, но не холодной и твердой, а из теплой и податливой. "Я хочу дотронуться до тебя", - повторил я. "Ты все погубишь, - испугалась она. - Прикосновение разбудит нас, и мы больше не встретимся". - "Вряд ли, - сказал я. - Нужно только положить голову на подушку, и мы увидимся вновь". Я протянул руку, но она не пошевелилась. "Ты все погубишь... - прошептала она. - Если переступить черту и зайти за лампу, мы проснемся заброшенные в разные части света". - "И все же", - настаивал я. Но она лишь опустила ресницы: "Эти встречи - наш последний шанс. Ты же не помнишь ничего наутро". И я отступил. А она положила руки на лампу и пожаловалась: "Я никогда не могу заснуть после наших встреч. Я просыпаюсь среди ночи и больше не могу сомкнуть глаз - подушка жжет лицо, и я все твержу: "Глаза голубой собаки. Глаза голубой собаки". "Скоро рассвет, - заметил я. - Последний раз я просыпался в два часа, и с тех пор прошло много времени". Я подошел к двери и взялся за ручку. "Осторожнее, - предупредила она. - За дверью живут тяжелые сны". - "Откуда ты знаешь?" - "Совсем недавно я выходила туда и с трудом вернулась назад. А проснувшись, заметила, что лежу на сердце". - Но я все же приоткрыл дверь. Створка подалась, и легкий ветерок принес снаружи запах плодородной земли и возделанной пашни. Я повернул к ней голову и сказал: "Тут нет коридора. Я чувствую запах поля". - "Там, за дверью, - сказала она, - спит женщина, которая видит поле во сне. Она всегда мечтала жить в деревне, но так никогда и не выбралась из города". За дверью светало, и люди повсюду уже начали просыпаться. "Меня, наверное, ждут к завтраку", - сказал я.

Ветер с поля стал слабее, а потом стих. Вместо него послышалось ровное дыхание спящего, который только что перевернулся в постели на другой бок. Стих ветерок, а с ним умерли и запахи.

"Завтра мы непременно узнаем друг друга, - сказал я. - Я буду искать женщину, которая пишет на стенах: "Глаза голубой собаки". Она улыбнулась грустно и положила руки на остывающий колпак лампы: "Ты ничего не помнишь днем". Ее печальный силуэт уже начал таять в предутреннем свете. "Ты удивительный человек, - сказала она. - Ты никогда не помнишь своих снов".

[Unregistered - M]

Одно из моих любимых А как насчет Евы внутри своей кошки?

Еще одна тема про него

[Unregistered - M]

Ева внутри своей кошки (длинное немножко)

Она вдруг заметила, что красота разрушает ее, что красота вызывает

физическую боль, будто какая-нибудь опухоль, возможно даже раковая. Она ни

на миг не забывала всю тяжесть своего совершенства, которая обрушилась на

нее еще в отрочестве и от которой она теперь готова была упасть без сил -

кто знает куда, - в усталом смирении дернувшись всем телом, словно загнанное

животное. Невозможно было дальше тащить такой груз. Надо было избавиться от

этого бесполезного признака личности, от части, которая была ее именем и

которая так сильно выделялась, что стала лишней. Да, надо сбросить свою

красоту где-нибудь за углом или в отдаленном закоулке предместья. Или забыть

в гардеробе какого-нибудь второсортного ресторана, как старое ненужное

пальто. Она устала везде быть в центре внимания, осаждаемой долгими

взглядами мужчин. По ночам, когда бессонница втыкала иголки в веки, ей

хотелось быть обычной, ничем не привлекательной женщиной. Ей, заключенной в

четырех стенах комнаты, все казалось враждебным. В отчаянии она чувствовала,

как бессонница проникает под кожу, в мозг, подталкивает лихорадку к корням

волос. Будто в ее артериях поселились крошечные теплокровные насекомые,

которые с приближением утра просыпаются и перебирают подвижными лапками,

бегая у нее под кожей туда-сюда, - вот что такое был этот кусок плодоносной

глины, принявшей обличье прекрасного плода, вот какой была ее природная

красота. Напрасно она боролась, пытаясь прогнать этих мерзких тварей. Ей это

не удавалось. Они были частью ее собственного организма. Они жили в ней

задолго до ее физического существования. Они перешли к ней из сердца ее

отца, который, мучась, кормил их ночами безутешного одиночества. А может

быть, они попали в ее артерии через пуповину, связывавшую ее с матерью со

дня основания мира. Несомненно, эти насекомые не могли зародиться только в

ее теле. Она знала: они пришли из далекого прошлого и все, кто носил ее

фамилию, вынуждены были их терпеть и так же, как она, страдали от них, когда

до самого рассвета их одолевала бессонница. Именно из-за этих тварей у всех

ее предков было горькое и грустное выражение лица. Они глядели на нее из

ушедшей жизни, со старинных портретов, с выражением одинаково мучительной

тоски. Она вспоминала беспокойное выражение лица своей прабабки, которая,

глядя со старого холста, просила минуту покоя, покоя от этих насекомых,

которые сновали в ее кровеносных сосудах, немилосердно муча и создавая ее

красоту. Нет, это были насекомые, что зародились не в ней. Они переходили из

поколения в поколение, поддерживая своей микроскопической конструкцией

избранную касту, обреченную на мучения. Эти насекомые родились во чреве

первой из матерей, которая родила красавицу дочь. Однако надо было срочно

разрушить такой порядок наследования. Кто-то должен был отказаться

передавать эту искусственную красоту. Грош цена женщинам ее рода, которые

восхищались собой, глядя в зеркало, если по ночам твари, населяющие их

кровеносные сосуды, продолжали свою медленную и вредоносную работу - без

устали, на протяжении веков. Это была не красота, а болезнь, которую надо

было остановить, оборвать этот процесс решительно и по существу.

Она вспоминала нескончаемые часы, проведенные в постели, будто усеянной

горячими иголками. Ночи, когда она старалась торопить время, чтобы с

наступлением дня эти твари оставили ее в покое и боль утихла. Зачем нужна

такая красота? Ночь за ночью, охваченная отчаянием, она думала: лучше бы

родиться обыкновенной женщиной или родиться мужчиной, чтобы не было этого

бесполезного преимущества, что приносят насекомые из рода в род, насекомые,

которые только ускоряют приход неминуемой смерти. Возможно, она была бы

счастливей, если бы была уродиной, непоправимо некрасивой, как ее чешская

подруга, у которой было какое-то собачье имя. Лучше уж быть некрасивой и

спокойно спать, как все добропорядочные христиане.

Она проклинала своих предков. Они виноваты в ее бессоннице. Они

передали ей эту застывшую совершенную красоту, как будто, умерев, матери

подновляли и подправляли свои лица и прилаживали их к туловищам дочерей.

Казалось, одна и та же голова, всего одна, переходит из одного поколения в

другое и у всех женщин, которые должны неотвратимо принять ее как

наследственный признак красоты, - одинаковые уши, нос, рот. И так, переходя

от лица к лицу, был создан этот вечный микроорганизм, который с течением

времени усилил свое воздействие, приобрел свои особенности, мощь и

превратился в непобедимое существо, в неизлечимую болезнь, которая, пройдя

сложный процесс отбора, добралась до нее, и нет больше сил терпеть - такой

острой и мучительной она стала!.. И в самом деле, будто опухоль, будто

раковая опухоль.

Именно в часы бессонницы вспоминала она о таких неприятных для тонко

чувствующего человека вещах. О том, что заполняло мир ее чувств, где

выращивались, как в пробирке, эти ужасные насекомые. В такие ночи, глядя в

темноту широко открытыми изумленными глазами, она чувствовала тяжесть мрака,

опустившегося на виски, словно расплавленный свинец. Вокруг нее все спало.

Лежа в углу, она пыталась разглядеть окружающие предметы, чтобы отвлечь себя

от мыслей о сне и своих детских воспоминаниях.

Но это всегда кончалось ужасом перед неизвестностью. Каждый раз ее

мысль, бродя по темным закоулкам дома, наталкивалась на страх. И тогда

начиналась борьба. Настоящая борьба с тремя неподвижными врагами. Она не

могла - нет, никогда, не могла - выкинуть из головы этот страх. Горло ее

сжималось, а надо было терпеть его, этот страх. И все для того, чтобы жить в

огромном старом доме и спать одной, отделенной от остального мира, в своем

углу.

Мысль ее бродила по затхлым темным коридорам, стряхивая пыль со старых,

покрытых паутиной портретов. Эта ужасная, потревоженная ее мыслью пыль

оседала на них сверху, оттуда, где превращался в ничто прах ее предков. Она

всегда вспоминала о малыше. Представляла себе, как он, уснувший, лежит под

корнями травы, в патио, рядом с апельсиновым деревом, с комком влажной земли

во рту. Ей казалось, она видит его на глинистом дне, как он царапает землю

ногтями и зубами, пытаясь уйти от холода, проникающего в него; как он ищет

выход наверх в этом узком туннеле, куда его положили и обсыпали ракушками.

Зимой она слышала, как он тоненько плачет, перепачканный глиной, и его плач

прорывается сквозь шум дождя. Ей казалось, он должен был сохраниться в этой

яме, полной воды, таким, каким его оставили там пять лет назад. Она не могла

представить себе, что плоть его сгнила. Напротив, он, наверное, очень

красивый, когда плавает в той густой воде, из которой нет выхода. Или она

видела его живым, но испуганным, ему страшно быть там одному, погребенному в

темном патио. Она сама не хотела, чтобы его оставляли там, под апельсиновым

деревом, так близко от дома. Ей было страшно... Она знала: он догадается,

что по ночам ее неотступно преследует бессонница. И придет по широким

коридорам просить ее, чтобы она пошла с ним и защитила бы его от других

тварей, пожирающих корни его фиалок. Он вернется, чтобы уснуть рядом с ней,

как делал это, когда был жив. Она боялась почувствовать его рядом с собой

снова - после того, как ему удастся разрушить стену смерти. Боялась

прикосновения этих рук, малыш всегда будет держать их крепко сцепленными,

чтобы отогреть кусочек льда, который принесет с собой. После того как его

превратили в цемент, наводящее страх надгробие, она хотела, чтобы его увезли

далеко, потому что боялась вспоминать его по ночам. Однако его оставили там,

окоченелого, в глине, и дождевые черви теперь пьют его кровь. И приходится

смириться с тем, что он является ей из глубины мрака, ибо всякий раз,

неизменно, когда она не могла заснуть, она думала о малыше, который зовет ее

из земли и просит, чтобы она помогла ему освободиться от этой нелепой

смерти.

Но сейчас, по-новому ощутив пространство и время, она немного

успокоилась. Она знала, что там, за пределами ее мира, все идет своим

чередом, как и раньше; что ее комната еще погружена в предрассветный сумрак

и что предметы, мебель, тринадцать любимых книг - все остается на своих

местах. И что запах живой женщины, заполняющий пустоту ее чрева, который

исходит от ее одинокой постели, начинает исчезать. Но как это могло

произойти? Как она, красивая женщина, в крови которой обитают насекомые,

преследуемая страхом многие ночи, оставила свои бессонные кошмары и

оказалась в странном, неведомом мире, где вообще нет измерений? Она

вспомнила. В ту ночь - ночь перехода в этот мир - было холоднее, чем всегда,

и она была дома одна, измученная бессонницей. Никто не нарушал тишины, и

запах из сада был запахом страха. Обильный пот покрывал все ее тело, будто

вся кровь из вен разлилась внутри нее, вытесненная насекомыми. Ей хотелось,

чтобы хоть кто-нибудь прошел мимо дома по улице или кто-нибудь крикнул,

чтобы расколоть эту застывшую тишину. Пусть что-нибудь в природе произойдет,

и Земля снова завертится вокруг Солнца. Но все было бесполезно. Эти глупые

люди даже не проснутся и будут и дальше спать, зарывшись в подушки. Она тоже

сохраняла неподвижность. От стен несло свежей краской, запах был такой

густой и навязчивый, что чувствовался не обонянием, а скорее желудком.

Единственными, кто разбивал тишину своим неизменным тиканьем, были часы на

столике. "Время... о, время!.." - вздохнула она, вспомнив о смерти. А там, в

патио, под апельсиновым деревом, тоненько плакал малыш, и плач его доносился

из другого мира.

Она призвала на помощь всю свою веру. Почему никак не рассветет, почему

ей сейчас не умереть? Она никогда не думала, что красота может стоить таких

жертв. В тот момент, как обычно, кроме страха она почувствовала физическую

боль. Даже сквозь страх мучили ее эти жестокие насекомые. Смерть схватила ее

жизнь, как паук, который злобно кусал ее, намереваясь уничтожить. Но

оттягивал последнее мгновение. Ее руки, те самые, что глупцы мужчины

сжимали, не скрывая животной страсти, были неподвижны, парализованы страхом,

необъяснимым ужасом, шедшим изнутри, не имеющим причины, кроме той, что она

покинута всеми в этом старом доме. Она хотела собраться с силами и не

смогла. Страх поглотил ее целиком и только возрастал, неотступный,

напряженный, почти ощутимый, будто в комнате был кто-то невидимый, кто не

хотел уходить. И больше всего ее тревожило: у этого страха не было никакого

объяснения, это был страх как таковой, без всяких причин, просто страх.

Она почувствовала густую слюну во рту. Было мучительно ощущать эту

жесткую резину, которая прилипала к нЈбу и текла неудержимым потоком. Это не

было похоже на жажду. Это было какое-то желание, преобладавшее над всеми

прочими, которое она испытывала впервые в жизни. На какой-то миг она забыла

о своей красоте, бессоннице и необъяснимом страхе. Она не узнавала себя

самое. Ей вдруг показалось - из ее организма вышли микробы. Она чувствовала

их в слюне. Да, и это было очень хорошо. Хорошо, что насекомых больше нет и

что она сможет теперь спать, но нужно было найти какое-то средство, чтобы

избавиться от резины, обмотавшей язык. Вот бы дойти до кладовой и... Но о

чем она думает? Она вдруг удивилась. Она никогда не чувствовала такого

желания. Неожиданный терпкий привкус лишал ее сил и делал бессмысленным тот

обет, которому она была верна с того дня, как похоронила малыша. Глупость,

но она не могла побороть отвращения и съесть апельсин. Она знала: малыш

добирается весной до цветов на дереве и плоды осенью будут напитаны его

плотью, освеженные жуткой прохладой смерти. Нет. Она не могла их есть. Она

знала, что под каждым апельсиновым деревом, во всем мире, похоронен ребенок,

который насыщает плоды сладостью из кальция своих костей. Однако сейчас ей

хотелось съесть апельсин. Это было единственным средством от тягучей резины,

которая душила ее. Глупо было думать, что малыш был в каждом апельсине. Надо

воспользоваться тем, что боль, какую причиняла ей красота, наконец оставила

ее, надо дойти до кладовой. Но... не странно ли это? Впервые в жизни ей

хотелось съесть апельсин. Она улыбнулась - да, улыбнулась. Ах, какое

наслаждение! Съесть апельсин. Она не знала почему, но никогда у нее не было

желания более сильного. Вот бы встать, счастливой от сознания, что ты

обыкновенная женщина, и, весело напевая, дойти до кладовой,- весело, как

обновленная женщина, которая только что родилась. Обязательно пойти в патио

и...

Вдруг мысли ее прервались. Она вспомнила, что уже попыталась подняться

и что она уже не в своей постели, что тело ее исчезло, что нет тринадцати

любимых книг и что она - уже не она. Она стала бестелесной и парила в

свободном полете в абсолютной пустоте, летела неизвестно куда, превратившись

в нечто аморфное, в нечто мельчайшее. Она не могла с точностью сказать, что

происходит. Все перепуталось. У нее было ощущение, что кто-то толкнул ее в

пустоту с невероятно высокого обрыва. Ей казалось, она превратилась в нечто

абстрактное, воображаемое. Она чувствовала себя бестелесной женщиной - как

если бы вдруг вошла в высший, непознанный мир невинных душ.

Ей снова стало страшно. Но не так, как раньше. Теперь она не боялась,

что заплачет малыш. Она боялась этого чуждого, таинственного и незнакомого

нового мира. Подумать только - все произошло так естественно, при полном ее

неведении! Что скажет ее мать, когда придет домой и поймет, что произошло?

Она представила, как встревожатся соседи, когда откроют дверь в ее комнату и

увидят, что кровать пуста, замки целы и что никто не мог ни выйти, ни войти,

но, несмотря на это, ее в комнате нет. Представила отчаяние на лице матери,

которая ищет ее повсюду, теряясь в догадках и спрашивая себя, что случилось

с ее девочкой. Дальнейшее виделось ясно. Все соберутся и начнут строить

предположения - разумеется, зловещие - об ее исчезновении. Каждый на свой

лад. Выискивая объяснение наиболее логичное, по крайней мере наиболее

приемлемое: и дело кончится тем, что мать бросится бежать по коридорам дома,

в отчаянии звать ее по имени.

А она будет там. Она будет смотреть на происходящее, тщательно

разглядывая все вокруг, глядя из угла, с потолка, из щелей в стенах,

отовсюду - из самого удобного местечка, под прикрытием своей бестелесности,

своей неузнаваемости. Ей стало тревожно, когда она подумала об этом. Только

теперь она поняла свою ошибку. Она ничего не сможет объяснить, рассказать и

никого не сможет утешить. Ни одно живое существо не узнает о ее превращении.

Теперь - единственный раз, когда все это ей нужно - у нее нет ни рта, ни рук

для того, чтобы все поняли, что она здесь, в своем углу, отделенная от

трехмерного мира непреодолимым расстоянием. В этой своей новой жизни она

совсем одинока и ощущения ей совершенно неподвластны. Но каждую секунду

что-то вибрировало в ней, по ней пробегала дрожь, заполняя ее всю и

заставляя помнить, что есть другой, физический мир, который движется вокруг

ее собственного мира. Она не слышала, не видела, но знала, что можно слышать

и видеть. И там, на вершине высшего мира, она поняла, что ее окружает аура

мучительной тоски.

Секунды не прошло - в соответствии с нашими представлениями о времени,

- как она совершила этот переход, а она уже стала понемногу понимать законы

и размеры нового мира. Вокруг нее кружился абсолютный и окончательный мрак.

До каких же пор будет длиться эта мгла? И привыкнет ли она к ней в конце

концов? Тревожное чувство усилилось, когда она поняла, что утонула в густом,

непроницаемом мраке: она - в преддверии рая? Она вздрогнула.

Вспомнила все, что когда-либо слышала о лимбе. Если она и вправду там,

рядом с ней должны парить другие невинные души, души детей, умерших

некрещеными, которые жили и умирали на протяжении тысяч лет. Она попыталась

отыскать во мраке эти существа, которые, вероятно, еще более невинны и

простодушны, чем она. Полностью отделенные от физического мира, обреченные

на сомнамбулическую и вечную жизнь. Может быть, малыш здесь, ищет выход,

чтобы вернуться в свою телесную оболочку.

Но нет. Почему она должна оказаться в преддверии рая? Разве она умерла?

Нет. Произошло изменение состояния, обыкновенный переход из физического мира

в мир более легкий, более удобный, где стираются все измерения.

Здесь не надо страдать от подкожных насекомых. Ее красота растворилась.

Теперь, когда все так просто, она может быть счастлива. Хотя... о! не

вполне, потому что сейчас ее самое большое желание - съесть апельсин - стало

невыполнимым. Это была единственная причина, по которой она хотела вернуться

в прежнюю жизнь. Чтобы избавиться от терпкого привкуса, который продолжал

преследовать ее после перехода. Она попыталась сориентироваться и

сообразить, где кладовая, и хотя бы почувствовать прохладный и терпкий

аромат апельсинов. И тогда она открыла новую закономерность своего мира: она

была в каждом уголке дома, в патио, на потолке и даже в апельсине малыша.

Она заполняла весь физический мир и мир потусторонний. И в то же время ее не

было нигде. Она снова встревожилась. Она потеряла контроль над собой. Теперь

она подчинялась высшей воле, стала бесполезным, нелепым, ненужным существом.

Непонятно почему, ей стало грустно. Она почти скучала по своей красоте -

красоте, которую по глупости не ценила.

Внезапно она оживилась. Разве она не слышала, что невинные души могут

по своей воле проникать в чужую телесную оболочку? В конце концов, что она

потеряет, если попытается? Она стала вспоминать, кто из обитателей дома

более всего подошел бы для этого опыта. Если ей удастся осуществить свое

намерение, она будет удовлетворена: она сможет съесть апельсин. Она

перебирала в памяти всех. В этот час слуг в доме не бывает. Мать еще не

пришла. Но непреодолимое желание съесть апельсин вместе с любопытством,

которое вызывал в ней опыт реинкарнации, вынуждали ее действовать как можно

скорее. Но не было никого, в кого можно было бы воплотиться. Причина была

нешуточной: дом был пуст. Значит, она вынуждена вечно жить отделенной от

внешнего мира, в -своем мире, где нет никаких измерений, где нельзя съесть

апельсин. И все - по глупости. Уж лучше было бы еще несколько лет потерпеть

эту жестокую красоту, чем исчезнуть навсегда, стать бесполезной, как

поверженное животное. Но было уже поздно.

Разочарованная, она хотела где-то укрыться, где-нибудь вне вселенной,

там, где она могла бы забыть все свои прошлые земные желания. Но что-то

властно не позволяло ей сделать это. В неизведанном ею пространстве

открылось обещание лучшего будущего. Да, в доме есть некто, в кого можно

воплотиться: кошка! Какое-то время она кол######ась. Трудно было представить

себе, как это можно - стать животным. У нее будет мягкая белая шерстка, и

она всегда будет готова к прыжку. Она будет знать, что по ночам глаза ее

светятся, как раскаленные зеленые угли. У нее будут белые острые зубы, и она

будет улыбаться матери от всего своего дочернего сердца широкой и доброй

улыбкой зверя. Но нет!.. Этого не может быть. Она вдруг представила: она -

кошка, и бежит по коридорам дома на четырех еще непривычных лапах, легко и

непроизвольно помахивая хвостом. Каким видится мир, если смотреть на него

зелеными сверкающими глазами? По ночам она будет мурлыкать, подняв голову к

небу, и просить, чтобы люди не заливали цементом из лунного света глаза

малыша, который лежит лицом кверху и пьет росу. Возможно, если она будет

кошкой, ей все равно будет страшно. И возможно, в довершение всего она не

сможет съесть апельсин своим хищным ртом. Вселенский холод, родившийся у

самых истоков души, заставил ее задрожать при этой мысли. Нет.

Перевоплотиться в кошку невозможно. Ей стало страшно оттого, что однажды она

почувствует на нЈбе, в горле, во всем своем четвероногом теле непреодолимое

желание съесть мышь. Наверное, когда ее душа поселится в кошачьем теле, ей

уже не захочется апельсина, ее будет мучить отвратительное и сильное желание

съесть мышь. Ее затрясло, стоило ей представить, как она держит ее, поймав,

в зубах. Она почувствовала, как та бьется, пытаясь вырваться и убежать в

нору. Нет. Только не это. Уж лучше жить так, в далеком и таинственном мире

невинных душ.

Однако тяжело было смириться с тем, что она навсегда покинула жизнь.

Почему ей должно будет хотеться есть мышей? Кто будет главенствовать в этом

соединении женщины и кошки? Будет ли главным животный инстинкт, примитивный,

низменный, или его заглушит независимая воля женщины? Ответ был прозрачно

ясен. Зря она боялась. Она воплотится в кошку и съест апельсин. К тому же

она станет необычным существом - кошкой, обладающей разумом красивой

женщины. Она будет привлекать всеобщее внимание... И тут она впервые поняла,

что самой главной ее добродетелью было тщеславие женщины, полной

предрассудков.

Подобно насекомому, которое шевелит усиками-антеннами, она направила

свою энергию на поиски кошки, которая была где-то в доме. В этот час она,

должно быть, дремлет на каминной полке и мечтает проснуться со стебельком

валерианы в зубах. Но там ее не было. Она снова поискала ее, но вновь не

нашла на камине. Кухня была какая-то странная. Углы ее были не такие, как

раньше, не те темные углы, затянутые паутиной. Кошки нигде не было. Она

искала ее на крыше, на деревьях, в канавах, под кроватью, в чулане. Все

показалось ей изменившимся. Там, где она ожидала увидеть, как обычно,

портреты своих предков, был только флакон с мышьяком. И потом она постоянно

находила мышьяк по всему дому, но кошка исчезла. Дом был не похож на

прежний. Что случилось со всеми предметами? Почему ее тринадцать любимых

книг покрыты теперь толстым слоем мышьяка? Она вспомнила об апельсиновом

дереве в патио. Отправилась на поиски, предполагая найти его около малыша, в

его яме, полной воды. Но апельсинового дерева на месте не было, и малыша

тоже не было - только горсть мышьяка и пепла под тяжелой могильной плитой.

Она, несомненно, спала. Все было другим. Дом был полон запаха мышьяка,

который ударял в ноздри, как будто она находилась в аптеке.

Только тут она поняла, что прошло уже три тысячи лет с того дня, когда

ей захотелось съесть апельсин.

[izza]

оййййй.....аж дрожь по телууууу.....

[Unregistered - M]

Море, где исчезали времена

К концу января море становилось неспокойным, приносило к поселку груды

мусора, и через несколько недель всем передавалось его дурное настроение. С

этих пор все делалось как-то ни к чему, по крайней мере до следующего

декабря, так что все ложились спать после восьми.

Но в год, когда явился сеньор Эрберт, море не испортилось, даже в

феврале. Наоборот, с каждым днем оно становилось все тише и светилось все

сильней, а в первые ночи марта выдохнуло аромат роз.

Тобиас это почувствовал. Кровь его была по вкусу крабам, и большую

часть ночи он проводил, отпугивая их от постели, до тех пор пока ветер не

начинал дуть с моря, и можно было наконец уснуть. За долгие часы бессонницы

он научился различать малейшие изменения в воздухе. Когда он услышал запах

роз, ему не нужно было открывать дверь, чтобы убедиться --это запах с моря.

Встал он поздно. Клотильда разжигала огонъ в патио (внутренний дворик).

Дул свежий бриз, и каждая звезда была на своем месте, однако над

горизонтом их было бы трудно сосчитать --так светилось море. Выпив кофе, он

ощутил привкус ночного запаха.

-- Ночью, -- вспомнил он, -- произошло что-то странное.

Клотильда, разумеется, ничего н" заметила. Она спала так крепко, что не

помнила своих снов.

--Пахло розами, -- сказал Тобиас, -- и я уверен -- запах шел с моря.

-- Я не знаю, как пахнут розы, -- сказала Клотильда.

В самом деле, так и было. Земля в поселке была сухой и бесплодной, на

четверть из селитры, и лишь изредка кто-нибудь привозил букет цветов, чтобы

бросить его в море, в том месте, куда опускали умерших.

-- Так же пахло от утопленника из Гуакамайяля, --сказал Тобиас.

-- Ну да, - усмехнулась Клотильда, -- если запах приятный, можешь быть

уверен, это море тут ни при чем.

И правда, море было недоброе. В то время как сети рыбаков приносили

только жидкую грязь, на улицах поселка, во время отлива, было полно дохлой

рыбы. Динамит же поднимал на поверхность только обломки былых

кораблекрушений.

Немногие женщины, остававшиеся в поселке, как и Клотильда, постоянно

пребывали в раздражении. То же было и с женой старого Хакоба, которая в то

утро встала раньше обычного, прибрала в доме и села завтракать с

ожесточенным выражением лица.

-- Моя последняя воля, -- сказала она мужу, -- чтобы меня похоронили

живой,

Она сказала это, будто лежала на на смертном одре, хотя сидела за

столом в комнате с большими окнами, сквозь которые струился и разливался по

всему дому свет мартовского дня, Напротив нее, терпеливо снося обычный

голод, сидел старый Хакоб, человек, любивший ее так сильно и так давно, что

не понимал ничьих страданий, если только речь шла не о его жене.

-- Я хочу умереть, зная, что меня похоронят в земле, как всех

порядочных людей, -- продолжала она, --Единственный способ быть в этом

уверенной -- уйти отсюда и умолять похоронить меня заживо.

-- Не нужно тебе никого умолять,-- сказал старый Хакоб как можно более

спокойно. --Я сам с тобой пойду.

-- Тогда идем, -- сказала она, -- потому что я умру очень скоро.

Старый Хакоб внимательно вгляделся в нее. Только глаза у нее оставались

молодыми. Кости обтянуты кожей, и вся она подобна этой бесплодной земле,

которая была такой с незапамятных времен.

-- Сегодня ты выглядишь как никогда, -- сказал он ей.

-- Ночью, -- вздохнула она, -- я слышала запах роз.

-- Пусть это тебя не беспокоит, -- утешил ее старый Хакоб. -- С нами,

бедняками, это случается.

-- Не в этом дело, --сказала она.--Я всегда молилась, чтобы меня

заранее оповестили о смерти -- хотела умереть подальше от этого моря. Запах

роз в поселке -- не иначе как знамение божие.

Старому Хакобу не оставалось ничего другого, как попросить ее

подождать, чтобы уладить кое-какие дела. Когда-то он слышал, говорили,

помрешь не когда припрет, а когда взбредет, и его всерьез обеспокоили

предчувствия жены. Он даже задумался --если ее час настал, может, правда,

стоит похоронить ее живой?

В девять он открыл комнату, где прежде была лавка. Поставил у дверей

два стула и столик с доской для шашек и все утро играл со случайными

партнерами. С этого места ему видны были развалившийся поселок, облупившиеся

стены домов со следами старой, изъеденной солнцем краски и полоска моря там,

где кончалась улица.

Перед обедом он, как всегда, играл с доном Максимо Гомесом. Старый

Хакоб не мог представать себе лучшего противника, чем этот человек,

прошедший целым и невредимым две гражданские войны и только в третьей

потерявший один глаз. Он нарочно проиграл ему одну партию, чтобы тот остался

сыграть вторую.

-- Вот скажите мне, дон Максиме, -- спросил он, --Вы бы смогли

похоронить свою жену заживо?

-- Без сомнения, --сказал дон Максимо Гомес. --Поверьте -- и рука бы не

дрогнула.

Старый Хакоб озадаченно умолк. Потом, нарочно отдав противнику свои

важнейшие шашки, вздохнул:

-- Это я к тому, что Петра вроде собралась умирать.

Дон Максиме не выразил ни малейшего удивления.

--В таком случае, --сказал он, --вам не придется хоронить ее заживо.

Он "съел" две шашки и вывел одну в дамки. После этого устремил на

партнера единственный глаз, увлажненный слезой грусти,

-- А что с ней такое?

- Ночью, -- объяснил старый Хакоб, - она слышала запах роз.

-- Тогда должно умереть пол поселка, -- сказал дон Максиме Гомес. --

Целое утро все только об этом и говорят.

Старый Хакоб должен был приложить немало усилий, чтобы снова проиграть,

не обидев его. Он убрал стол и стулья, запер лавку и отправился искать

кого-нибудь, кто слышал запах роз. Но только Тобиас мог подтвердить это с

уверенностью. Так что старый Хакоб попросил его зайти к ним, как бы

случайно, и все рассказать его жене.

Тобиас согласился, В четыре часа, принарядившись по случаю визита, он

появился на внутренней галерее, где жена старого Хакоба целый день

трудилась, готовя мужу одежду для траура.

Он вошел так тихо, что женщина вздрогнула.

--- Боже милостивый, --вскрикнула она, --я уж думала --это архангел

Гавриил.

-- Видите теперь, что ошиблись, --сказал Тобиас. -- Это я, пришел

расказать вам кое-что.

Она поправила очки и снова принялась за работу.

--Знаю я, что... --сказала она.

--А вот и нет, -- сказал Тобиас.

-- Ночью ты слышал запах роз.

-- Откуда вы знаете? -- растерялся Тобиас.

-- В мои годы, - сказала женщина, --у человека столько времени для

размышлений, что можно стать ясновидящей.

Старый Хакоб, подслушивавший за перегородкой в комнате за лавкой,

выпрямилмся пристыженный.

--Что скажешь, жена? --крикнул он из-за перегородки. Он обошел вокруг и

появилея на галерее. --Значит, это не то, что ты думала.

-- Этот парень все выдумал, --сказала она, не поднимая головы, ---

Ничего он не слышал,

-- Было около одиннадцати, -- сказал Тобиас, --я отгонял крабов.

Женщина дошила воротник.

-- Выдумки, -- повторила она. --Все знают, что ты лгун. --Она

перекусила нитку и посмотрела на Тобиаса поверх очков, --Одного не пойму

--так старался: ботинки почистил, волосы напомадил --- и все для того, чтобы

прийти и показать, что не очень-то ты меня уважаешь.

С этого дня Тобиас начал следить за морем, Он повесил гамак на галерее,

в патио, и ждал ночи напролет, с удивлением прислушиваясь к тому, что

происходит в мире, когда все спят. Много ночей подряд он слышал, как

отчаянно скребутся крабы, пытаясь добраться до него по стойкам гамака, и еще

много ночей прошло, прежде чем они устали от своих попыток. Он узнал, как

спит Клотильда. Оказывается, она издавала свист, похожий на звук флейты,

который становился тоньше по мере нарастания жары и тихо звучал на одной

ноте в тяжелом июльском сне.

Поначалу Тобиас наблюдал за морем, как это делают те, кто хорошо ею

знают, --глядя в одну точку на горизонте. Он видел, как оно меняет цвет.

Видел, как оно мутнеет, становится пенным и грязным и выплевывает горы

отбросов, когда сильные дожди полощут его расходившиеся кишки. Мало-помалу

он научился следить за ним, как это делают те, кто знают его лучше,--может

быть, даже не глядят на него, но не забывают о нем даже во сне.

В августе умерла жена старого Хакоба. Утром ее нашли в постели мертвой,

и, как всех остальных, пришлось бросить ее в море без цветов.

А Тобиас все ждал, Так сильно, что ожидание стало смыслом его жизни.

Однажды ночью, когда он дремал в гамаке, ему почудилось, как что-то в

воздухе изменилось. То появлялся, то исчезал какой-то запах, как в те

времена, когда японский пароход вывалил у самого порта груз с гнилым луком.

Потом запах устоялся и уже не исчезал до рассвета. И только когда стало

казаться, что его можно взять в руки и показать, Тобиас спрыгнул с гамака и

вошел в комнату Клотильды. Он несколько раз встряхнул ее.

--Вот он, --сказал ей Тобиас.

Клотильде пришлось пальцами раздвинуть запах, как паутину, чтобы

приподняться. Потом она снова упала на теплую постель.

--Будь ты проклят, -- сказала она. Тобиас одним прыжком достиг двери,

выбежал на середину улицы и закричал. Он кричал изо всех сил, потом перевел

дух и снова закричал, подождал немного и глубоко вздохнул --запах над морем

не исчезал. Но никто не отозвался. Тогда он стал стучаться во все дома, даже

в те, где никто не жил, пока в этом переполохе не приняли участие собаки и

не перебудили всех.

Многие не чувствовали запаха. Зато другие, особенно старики, опустились

к берегу, чтобы насладиться им. Запах был таким густым, что начисто вытеснил

все другие запахи прошлой жизни. На рассвете он был так чист, что жалко было

дышать. Некоторые, насытившись, вернулись домой. Большинство осталось

досыпать на пляже.

Тобиас спал почти целый день. Клотильда добралась до него только во

время сиесты, и целый вечер они резвились в постели, оставив дверь в патио

открытой, Сначала они сплетались, как черви, потом сделали это, как кролики,

а под конец --как черепахи, пока не начало смеркаться и мир не потускнел. В

воздухе еще пахло розами. Время от времени в комнату долетали звуки музыки.

- Это у Катарино, --сказала Клотильда. --Должно быть, к нему кто-нибудь

пришел.

Пришли трое мужчин и женщина. Катарино подумал, что попозже могут

прийти еще и попытался наладить радиолу, Поскольку сам не сумел, то попросил

Панчо Апарсеида, который мог все, что угодно, потому что ему всегда было

нечего делать, а кроме того, у него был ящик с инструментами и ловкие руки.

Лавка Катарино помещалась в деревянном доме, стоявшем поодаль, на самом

берегу. В ней была большая комната со столиками и стульями и несколько

комнат в глубине дома. Наблюдая за работой Панчо Апаресидо, трое мужчин и

женщина много пили, сидя за стойкой, и по очереди зевали.

После многих попыток радиола наконец заработала. Услышав музыку,

отдаленную, но ясную, люди умолкали. Они смотрели друг на друга, не зная,

что сказать, и только тут понимали, как постарели с тех пор, когда последний

раз слышали музыку.

Тобиас обнаружил, что после девяти еще никто не спал. Все сидели у

дверей и cлушали старые пластинки Катарино с детской покорностью

неизбежному, с какой наблюдают солнечное затмение. Каждая пластинка будто

говорила, что ты давно уже умер, или о чем-то, что ты должен был сделать

завтра же, много лет назад, но так никогда и не сделал --забыл, --это было

все равно что вновь почувствовать вкус пищи после долгой болезни.

Музыка кончилась около одиннадцати, Многие легли спать, решив, что

будет дождь, потому что над морем появилась черная туча. Но туча опустилась,

подержалась немного на поверхности, а потом растворилась в воде. Наверху

остались только звезды. Немного позже ветер, дувший от поселка к морю,

возвращаясь обратно, принес запах роз,

--Я же говорил вам, Хакоб, --воскликнул дон Максиме Гомее. --Опять он

здесь. Уверен --теперь мы будем чувствовать его каждую ночь.

-- Бог этого не допустит, -- сказал старый Хакоб. -- Этот запах

--единственное, что пришло ко мне в жизни слишком поздно.

Они играли в шашки в пустой лавке, не обращая внимания на музыку. Их

воспоминания были такими древними, что не было пластинок достаточно старых,

чтобы пробудить их.

-- Я-то сам не очень верю во все это, - сказал дон Максимо Гомес,

--Если столько лет жить, питаясь голой землей, с женщинами, мечтающими о

маленьком садике с цветами, ничего странного, если в конце концов начнешь и

не такое чувствовать, и поверишь что все это на самом деле.

--- Да, но мы чувствуем это собственным носом, --сказал старый Хакоб.

-- Это ничего не значит, --заметил дон Максиме Гомес. --- Во время

войны, когда с революцией уже было покончено, мы так мечтали о настоящем

командире, что нам стал являться герцог Мальборо, во плоти и крови. Я видел

его собственными глазами, Хакоб.

Было уже за полночь, Оставшись один, старый Хакоб запер лавку и перенес

лампу в спальню. За окном, квадрат которого очерчивал светящееся море, он

видел скалу, откуда бросали в воду умерших.

-- Петра, -- тихо позвал он.

Она не слышала его, В эту минуту она плыла, будто водяной цветок, в

сверкающем полдне Бенгальского залива. Она подняла голову чтобы видеть

сквозь воду, как через освещенный витраж, огромную Атлантику. Но она не

видела своего мужа, который в этот момент, на другом конце света, снова

услышал радиолу Катарино,

-- Вот видишь, --сказал старый Хакоб. --Меньше чем полгода назад все

считали тебя сумасшедшей, а теперь сами устроили праздник в честь этого

запаха, из-за которого ты умерла.

Он погасил лампу и лег в постель. Он плакал тихо, безутешно,

по-стариковски всхлипывая, но скоро заснул.

-- Ушел бы я из этого поселка, если б мог, -- плакал он во сне, уехал

бы к чертям отсюда, будь у меня хоть двадцать песо.

С этой ночи, в течение нескольких недель, над морем стоял аромат роз.

Им пропитались деревянные дома, еда и вода для питья, и не было места, где

бы он не был слышен. Многие боялись, что этот запах идет даже от их

собственных испражнений. Мужчины и женщина, приходившие а лавку Катарино, в

пятницу ушли, но вернулись в субботу с целой толпой. В воскресенье еще

пришли люди, Они кишели везде, где только можно, в поисках еды и ночлега,

так что стало невезможно пройти по улице.

Приходили eщe я еще. В лавку Катарино вернулись женщины, покинувшие

поселок, когда оттуда ушла жизнь. Они стали еще толще и еще размалеваннее я

принесли модные пластинки, никому и ничего не напоминавшие. Вернулся кое-кто

из прежних жителей поселка. Они уходили, чтобы где-то в других местах набить

карманы деньгами, в вернулись, хвастая своими успехами, но одеты они были в

то же, в чем когда-то уходили. Появились музыканты и лотереи, гадалки и

наемные убийцы, и люди с живыми змеями на шее, продававшие эликсир

бессмертия. Они продолжали приходить еще в течение нескольких недель, даже

когда начались дожди и море стало неспокойным, а запах исчез.

Одним из последних пришел священник. Он появлялся всюду, ел хлеб,

обмакивая его в кофе с молоком, и мало-помалу стал запрещать все, что

появилась до него: лотереи, новую музыку и манеру танцевать под нее, и даже

недавний обычай спать на берегу, Однажды вечером, в доме Мельчора, он

произнес проповедь о запахе с моря.

- Возблагодарим же небеса, дети мои, --сказал он, - ибо это есть запах,

ниспосланный Богом.

Кто-то перебил его:

- Откуда вы знаете, падре, вы ведь его еще не слышали?

-- В Священном писании, --ответил тот, --ясно говорится об этом запахе.

Этот поселок избран Господом.

Тобиас, как сомнамбула, появлялся то тут, то там среди всеобщего

празднества, Он принес Клотильде деньги --она узнала, что это такое. Они

представляли себе, как выиграют в рулетку кучу денег, потом все подсчитали и

почувствовали себя несказанно богатыми с той суммой, которую могли

бы выиграть. Но однажды вечером не только они, но и толпа, заполнившая

поселок, увидели гораздо больше денег сразу, чем могло уместиться в их

воображении.

Это было в тот вечер, когда пришел сеньор Эрберт. Он появился

неожиданно, установил посреди улицы стол и поставил на него два больших

баула, доверху набитые банкнотами. Денег было столько, что вначале на них

никто не обратил внимания, --невозможно было поверить, что это в самом деле

деньги. Но когда сеньор Эрберт зазвонил в колокольчик, ему наконец поверили

и стали подходить ближе -- послушать.

-- Я самый богатый человек на свете, -- сказал он. -- Денег у меня

столько, что я не знаю, куда их складывать. Но кроме того, у меня столь

большое сердце, что оно не умещается в моей груди, - поэтому я принял

решение идти по свету и разрешать проблемы рода человеческого.

Он был крупный и краснолицый. Говорил громко, без пауз, жестикулируя

мягкими, вялыми руками, которые казались только что выбритыми. Речь

продолжалась четверть часа, потом он передохнул. Затем снова потряс

колокольчиком и начал говорить. В середине речи кто-то в толпе перебил его,

помахав шляпой:

--Слушайте, мистер, незачем столько говорить, начинайте раздавать

деньги.

--О нет, --ответил сеньор Эрберт.

-- Раздавать деньги просто так -- не только бессмысленно, но и

несправедливо.

Он нашел глазами того, кто его перебил, и сделал ему знак подойти.

Толпа расступилась,

-- Все будет иначе, -- продолжал сеньор Эрберт, -- с помощью нашего

нетерпеливого друга мы продемонстрируем сейчас наиболее справедливый способ

распределения богатств. Как тебя зовут?

-- Патрисио.

-- Прекрасно, Патрисио, -- сказал сеньор Эрберт, -- Как у всех, у тебя

есть давняя проблема, которую ты не в силах разрешить?

Патрисио снял шляпу и кивнул.

-- Какая же?

-- Проблема у меня такая, -- сказал Патрисио, --денег нет.

-- И сколько тебе нужно?

-- Сорок восемь песо.

Сеньор Эрберт издал торжествующий возглас: "Сорок восемь песо", --

повторил он. Толпа одобрительно зашумела.

-- Прекрасно, Патрисио, -- продолжал сеньор Эрберт, -- А теперь скажи

нам: что ты умеешь делать?

--Много чего.

-- Выбери что-нибудь одно, -- сказал сеньор Эрберт, - То, что умеешь

лучше всего.

-- Ладно, --ответил Патрисио, --Я умею подражать голосам птиц.

Снова послышался одобрительный шум, и сеньор Эрберт обратился к

собравшимся:

-- А теперь, сеньоры, наш друг Патрисио, который великолепно подражает

голосам птиц, изобразит нам пение сорока восьми разных птиц -- и таким

образом разрешит свою величайшую проблему.

И тогда Патрисио, перед удивленно притихшей толпой, начал подражать

пению птиц. То свистом, то клекотом он изобразил всех известных птиц, а

чтобы набрать нужное число --и таких, которых никто не мог узнать. Когда он

закончил, сеньор Эрберт попросил собравшихся поаплодировать и отдал ему

сорок восемь песо.

-- А сейчас, --сказал он, --подходите по очереди. --До этого же часа

завтрашнего дня я буду здесь разрешать ваши проблемы.

Старый Хакоб узнавал о происходящей суматохе из разговоров проходившиx

мимо людей. С каждым новым известием сердце у него распирало все больше и

больше, пока он не почувствовал, что оно вот-вот разорвется.

-- Что вы думаете об этом гринго? --спросил он.

(Так называют в Латинской Америке американцев из США)

Дон Максиме Гомес пожал плечами.

-- Может быть, он -- филантроп.

-- Если бы я умел что-нибудь делать, --сказал старый Хакоб, --я тоже

мог бы решить свою маленькую проблему. У меня-то ведь и вовсе ерунда:

двадцать пeco.

--Вы отлично играете в шашки, --сказал дон Максиме Гомес.

Старый Хакоб, казалось, не обратил внимания на эти слова. Но оставшись

один, завернул в газету игральную доску и коробку с шашками и отправился на

поединок с сеньором Эрбер-том. Он ждал своей очереди до полуночи. Наконец

сеньор Эрберт нагрузил своими баулами двоих мужчин и распрощался до утра.

Он не пошел спать. Он появился в лавке Катарино, в сопровождении

мужчин, которые несли его баулы, а за ним все шли толпой люди со своими

проблемами. Он решал их одну за другой, и решил столько, что в конце концов

остались только женщины и несколько мужчин, чьи проблемы были уже решены. В

глубине комнаты одинокая женщина неторопливо обмахивалась какой-то

рекламной, словно веером.

-- А ты, --крикнул ей сеньор Эрберт, --у тебя что за проблема?

Женщина перестала обмахиваться.

-- Я вашего праздника не касаюсь, мистер, - крикнула она через всю

комнату. - Нет у меня никаких проблем, я - проститутка, так уж у меня

устроено нутро.

Сеньор Эрберт пожал плечами. Он пил холоднее пиво, стоя рядом с

баулами, в ожидании новых проблем. И потел.

Немного позже женщина отделилась от сидевшей за столиком компании и

тихо заговорила с ним. У нее была проблема в пятьсот песо.

-- А ты за сколько идешь? --спросил ее сеньор Эрберт.

-- За пять.

-- Скажи пожалуйста, сказал сеньор Эрберт. --Сотня мужчин.

-- Это ничего, --сказала она. --Если я достану денег, это будет

последняя сотня мужчин в моей жизни.

Он окинул ее взглядом. Она была очень юной, хрупкого сложения, но в

глазах была твердая решимость,

-- Ладно, --сказал сеньор Эрберт.

-- Иди в комнату, а я буду тебе их присылать, каждого с пятью песо.

Он вышел на улицу и затряс колокольчиком. В семь часов утра Тобиас

увидел, что лавка Катарино открыта.

Все было тихо. Полусонный, отекший от пива сеньор Эрберт следил за

поступлением мужчин в комнату девушки.

Тобиас тоже пошел, Девушка узнала его и удивилась, увидев в комнате.

- Ты тоже?

--Мне сказали, чтобы я вошел, --сказал Тобиас, --Дали пять песо и

сказали -- не задерживайся.

Она сняла с постели мокрую от пота простыню и подала Тобиасу другой

конец. Простыня была тяжела, как брезент. Oни отжали ее, выкручивая за

концы, пока она не обрела свой нормальный вес. Перевернули матрас, и с него

тоже закапал пот. Тобиас проделал все, на что был способен. Перед тем как

уйти, он добавил пять песо к растущей горке бумажек рядом с постелью,

-- Присылай всех, кого увидишь,--наказал ему сеньор Эрберт, -- не знаю,

справимся ли мы с этим до полудня.

Девушка приоткрыла дверь и попросила холодного пива. Несколько мужчин

ждали своей очереди,

-- Сколько еще? -- спросила она.

-- Шестьдесят три, -- ответил сеньор Эрберт.

Старый Хакоб весь день ходил за ним со своей игральной доской. К вечеру

его очередь подошла, он изложил свою проблему, и сеньор Эрберт принял его

предложение. Они поставили два стула и столик прямо на большой стол, посреди

заполненной народом улицы, и старый Хакоб начал партию. Это был последний

ход, который он сделал обдуманно. Он проиграл.

--- Сорок песо, --сказал сеньор Эрберт, -- и я даю вам фору в две

шашки.

Он снова выиграл. Его руки едва касались шашек. Он играл

сосредоточенно, предугадывая ходы противника, и все время выигрывал.

Собравшиеся устали следить за их игрой. Когда старый Хакоб решил сдаться, он

был должен пять тысяч семьсот сорок два песо и двадцать три сентаво.

Он не пал духом. Записал цифру на бумажке и спрятал ее в кармам. Потом

сложил доску, положил шашки в коробку и завернул все в газету.

-- Делайте со мной, что хотите, -- сказал он, -- но это оставьте мне.

Обещаю вам играть весь остаток моей жизни, чтобы собрать эту сумму.

Сеньор Эрберт посмотрев на часы.

--От души сочувствую, --сказал он. -- Срок истекает через двадцать

минут.

Он подождал и убедился, что противник выхода из положения не нашел.

--Больше у вас ничего нет?

-- Честь.

-- Я имею в виду, --объяснил сеньор Эрберт, -- что-нибудь такое, что

меняет цвет, если пройтись по нему кистью, намазамной краской,

-- Дом, ---сказал старый Хакоб так, будто отгадал загадку, --Он ничего

не стоит, но это все-таки дом.

Вот так и получилось, что сеньор Эрберт получил дом старого Хакоба. К

нему перешли также дома и имущество всех тех, кто не смог выполнить условия,

но зато он устроил целую неделю веселья с музыкантами, фейерверками,

циркачами-канатоходцами и сам руководил праздником.

Это была памятная неделя. Сеньор Эрберт говорил о чудесной судьбе

поселка, нарисовал даже город будущего с огромными стеклянными зданиями, на

плоских крышях которых будут танцевальные площадки. Он показал его

собравшимся. Они удивлялись, пытаясь найти себя в ярко раскрашенных сеньором

Эрбертом прохожих, но те были так хорошо одеты, что узнать их было

невозможно. От всего этого у них начинало болеть сердце, Они смеялись над

тем, над чем прежде плакали в октябрьские дни, и жили отуманенные надеждой,

до тех пор пока сеньор Эрберт не позвонил в колокольчик и не объявил, что

праздник окончен. Только тогда он решил отдохнуть.

-- Вы умрете от такой жизни, какую ведете, --сказал старый Хакоб.

- У меня столько денег, --- сказал сеньор Эрберт, --что нет никакого

смысла умирать.

Он повалился на постель. Он спал дни и ночи, храпя, как лев, и прошло

столько дней, что люди, устали ждать, Им пришлось откапывать крабов и есть

их. Новые пластинки Катарино стали такими старыми, что никто не мог слушать

их без слез, и пришлось закрыть

Много времени спустя после того, как заснул сеньор Эрберт, в дом

старого Хакоба постучал священник. Дверь была заперта изнутри, Спящий при

дыхании вбирал так много воздуха, что некоторые предметы, став легче, начали

парить над землей.

-- Я хочу с ним поговорить, --сказал священник.

-- Придется подождать, -- ответил старый Хакоб.

--У меня мало времени.

-- Садитесь, падре, и подождите, -- повторил старый Хакоб. --А пока,

сделайте одолжение -- поговорите со мной. Я уже давно ничего не знаю, что

делается на свете.

-- Люди уходят. Скоро поселок станет таким, как прежде. Вот и все

новости.

-- Вернутся, -- сказал старый Хакоб, --когда над морем снова будет

запах роз.

--Пока что надо как-то сохранить иллюзии у тех, кто еще остался,

--продолжал священник, --Надо срочно начать строительство церкви.

-- За этим вы и пришли к мистеру Эрберту, --сказал старый Хэкоб.

-- Именно так, --сказал священник, --Гринго очень добры.

-- Тогда ждите, падре, --сказал старый Хакоб. --Может, он и проснется.

Они стали играть в шашки. Партия была длинная и трудная, они играли ее

много дней, но сеньор Эрберт не проснулся.

Священник в конце концов пришел в отчаяние. Он везде бродил с медной

тарелочкой для пожертвований на строительство церкви, но ему мало что

удалось собрать. От этих упрашиваний он становился все прозрачнее, кости его

начали стучать друг о друга, и однажды в воскресенье он приподнялся над

землей на две кварты, но об этом никто не знал. Тогда он сложил в один

чемодан одежду, в другой собранные деньги и распрощался навсегда.

-- Запах не вернется, -- сказал он тем, кто пытался его отговорить. --

Надо смотреть правде в глаза поселок погряз в смертных грехах.

Когда сеньор Эрберт проснулся, поселок был таким же, как прежде. Дождь

месил грязь, оставшуюся после многочисленных толп, земля снова стала

бесплодной и черствой, будто кирпич.

-- Долго же я спал, --зевнул сеньор Эрберт.

-- Вечность, --сказал старый Хакоб.

-- Я умираю от голода.

-- Все остальные тоже, -- сказал старый Хакоб, --Только и осталось

--ходить на берег и выкапывать крабов.

Тобиас нашел сеньора Эрберта ползающим по песку с пеной на губах и

подивился тому, как голодные богачи похожи на бедняков. Сеньор Эрберт не мог

найти достаточно крабов. Под вечер он предложил Тобиасу поискать что-нибудь

съестное на дне моря.

-- Что вы, --предостерегал его Тобиас, --только мертвые знают, что там,

в глубине,

-- Ученые тоже знают, --сказал сеньор Эрберт. --Там, за морем

кораблекрушений, гораздо глубже, живут черепахи с очень вкусным мясом.

Раздевайся и пойдем.

Они пошли. Отплыли от берега, потом спустилась в глубину, все ниже и

ниже, где сначала исчез свет солнца, потом --моря и предметы были видны

только благодаря собственному свечению. Они проплыли мимо затонувшего

поселка, где мужчины и женщины верхом на лошадях гарцевали вокруг

зеркального киоска. День был прекрасный и на террасах цвели яркие цветы.

--- Их затопило в воскресенье, около одиннадцати утра, --оказал сеньор

Эрберт.---Должно быть, был потоп.

Тобиас поплыл к поселку, но сеньор Эрберт знаком показал ему следовать

за ним в глубину.

--Там розы, --сказал Тобиас. --Я хочу, чтобы Клотильда увидела их.

-- В другой раз вернешься, когда не надо будет торопиться, -- сказал

сеньор Эрберт. - А сейчас я умираю от голода.

Он опускался, как осьминог, таинственно шевеля длинными руками. Тобиас,

старавшийся не терять его из виду, подумал, что так, должно быть, плавают

все богатые. Постепенно они прошли море больших катастроф и вошли в море

мертвых.

Их было столько, что Тобиае не мог припомнить, видел ли он сразу

столько живых людей. Они плыли, не шевелясь, лицом кверху, на разной высоте,

и вид у них был всеми забытый.

-- Это очень древние мертвецы, --сказал сеньор Эрберт. --Нужны века,

чтобы обрести такое, успокоение.

Еще глубже, где были умершие недавно, сеньор Эрберт остановился. Тобиас

догнал его в тот момент, когда мима них проплывала совсем юная женщина. Она

лежала на боку, глаза у нее были открыты, и за ней струился поток цветов,

Сеньор Эрберт приложил палец к губам и застыл, пока не проплыли

последние цветы.

-- Это самая красивая женщина, которую я видел в своей жизни, --сказал

он.

-- Это жена старого Хакоба, --сказал Тобиас. --Она моложе лет на

пятьдесят, но это она. Уверен.

-- Она проделала большой путь, --сказал сеньор Эрберт. -- За ней

тянется флора всех морей мира.

Они достигли дна. Сеньор Эрберт несколько раз сворачивал, шагая по

почве, похожей на рифленый шифер. Тобиас шел за ним. Только когда глаза

привыкла к сумраку глубины, он увидел, что там были черепахи. Тысячи

--распластавшихся на дне и таких неподвижных, что они казались окаменелыми.

-- Они живые, --сказал сеньор Эрберт, --но спят уже миллионы лет.

Он перевернул одну. Тихонько подтолкнул ее кверху, и спящее животное,

скользнув из рук, стало зигзагами подниматься к поверхности. Тобиас дал ей

уплыть. Он только поднял голову и увидел всю толщу моря, но с другой

стороны.

-- Похоже на сон, --сказал он.

-- Для твоего же блага, -- сказал ему сеньор Эрберт, --никому об этом

не рассказывай. Представь себе, какой беспорядок начнется на свете, если

люди узнают об этом.

Было около полуночи, когда они вернулись в поселок. Разбудили

Клотильду, чтобы она вскипятила воду. Сеньор Эрберт свернул черепахе голову,

но когда ее разделывали, всем троим пришлось догнать и отдельно убить

сердце, потому что оно выскочило и запрыгало по двору. Наелись так, что не

могли продохнуть.

-- Что ж, Тобиас, -- сказал тогда сеньор Эрберт, -- обратимся к

реальности.

-- Согласен.

-- А реальность такова, -- продолжал сеньор Эрберт, --что этот запах

никогда не вернется.

-- Вернется.

-- Нет, не вернется, -- вмешалась Клотильда, -- между прочим потому,

что его никогда и не было. Это ты всех взбаламутил.

-- Но ведь ты сама его слышала, --сказал Тобиас.

-- Я в ту ночь была сама не своя,--сказала Клотильда. -- А сейчас я

ничему не верю, что бы там ни творилось с этим морем.

-- Так что я ухожу, --сказал сеньор Эрберт. И добавил, обращаясь и

обоим:

--Вам тоже нужно уходить. На свете слишком много дел, чтобы сидеть в

этом поселке и голодать.

Он ушел, Тобиас остался в патио пересчитать звезды у горизонта и

обнаружил, что их стало на три больше, чем в прошлом декабре. Клотильда

позвала его в дом, не он не обратил на нее внимания.

-- Да иди же сюда, дурень, -- все звала его Клотильда, -- Целую

вечность мы не делали это, как кролики.

Тобиас ждал еще долго. Когда он наконец вошел, она уже спала. Он

разбудил ее, но был таким усталым, что толком ничего не вышло, и они только

и могли сплетаться, как два червя,

-- Ты совсем отупел, -- сказала Клотильда недовольно, -- Попробуй

думать о чем-нибудь другом.

-- Я и думаю о другом.

Ей захотелось знать, о чем, и он решил рассказать, ей при условии, что

она никому не скажет. Клотильда обещала.

-- На дне моря, --сказал Тобиас,--есть поселок из белых домиков, а на

террасах -- миллионы цветов,

Клотильда обхватила голову руками.

--Ох, Тобиас, --запричитала она.--Ох, Тобиас, ради всего святого, не

начинай ты снова всего этого.

Тобиас умолк. Он отодвинулся на край постели и попытался уснуть. Ему не

удавалось это до самого рассвета, пока не подул бриз и крабы оставили его в

покое.

[hayastan]

А кто читал "Сто лет одиночества", такая жуть Это его первая работа,которую я читал. после этого решил Маркес кардала таргем.

Edited May 17, 2005 by hayastan

[Unregistered - M]

А чем он тебе не понравился?

[hayastan]

Слабо написано и растянуто. А конец вообще как в мексиканском сериале(ну почти как в мексиканском, просто все в более мрачных тонах) .

[Unregistered - M]

Чашак чунес

[hayastan]

Чашак чунес 

←

:lol:

Чашакит мернем

[Unregistered - M]

Ба аржи? :lol: