Очерки и статьи Греты Каграмановой

[Pandukht]

Предлагаю Вашему вниманию пронзительный очерк прозаика Греты Каграмановой, написанный еще в довоенные годы.

[Pandukht]

Грета Каграманова

«ВЫСЕК Я В СКАЛЕ ДОМ БОЖИЙ...»

«Возьми наследие отцов своих и владей им!»

(ГЕТЕ. «ФАУСТ»)

Это не было хождение по святым мес­там, это был, скорее, блицкриг, двухне­дельный блицкриг с конкретной целью — сделать киносценарий об историко-архитектурных памятниках Нагорного Карабаха; на это надо бы, по меньшей мере, тысячу шестьсот дней, потому как именно этим числом, по неполным дан­ным, исчисляются святыни небольшой автономной области, отчей земли.

Но как раз в эти две недели я пол­ностью постигла смысл этих слов — «от­чая земля»; в кратчайший срок вмести­лась нестерпимо долгая жизнь, не века - тысячелетья; я с удивлением и некоторой растерянностью прозревала в ней черты жизни своих предков — свою пражизнь, и с почти физической болью ощу­тила пуповину, которая связывает меня с этой землей.

Я всегда остерегалась слов о родном очаге, может быть, остерегалась произ­носить их всуе, но скорее не ощущала их, полагая, что это всего лишь носталь­гические сантименты, от которых меня за четверть века до моего рождения из­бавил дед, бросивши свой дом и верто­град в карабахской деревне и подавшись в Баку, на сураханские нефтепромыслы.

...Но вот я вышла из машины, сдела­ла несколько шагов вверх по пологому холму и - так бывает только в сновиде­ниях с их вольной игрой пространства и времени — камни древнего городища закричали во мне, и горсть воды из мо­гучего родника не утолила вдруг вспых­нувшей жажды.

...Родник этот питают воды горной реки Хачен, просочившиеся в почву в ее верхнем течении и проделавшие под землей таинственный, очистительный путь сюда; родник этот сыграл решаю­щую роль в выборе места для древнего Тигранакерта - одного из четырех одно­именных городов, которые построил в I веке до нашей эры армянский царь Тигран Второй.

Городище прикинулось обыкновенным холмом, и если бы не мой спутник, ис­торик и заядлый краевед Вардгес Сафарян, я бы — в который раз уже? — проехала мимо древнего Тигранакерта, разве что на миг зацепившись взглядом за обилие камней с письменами и архаи­ческими узорами и мимолетно вспомнив Андрея Белого: «Хоровод веков впаяны древности в почву; и камни природные передряхлели скульптуру; и статуи, тре­снувши, в землю уйдя, поднимают кусты; не поймешь, что ты видишь: природу ль, культуру ль?»

В десятом веке нашей эры Тигранакерт стоял уже в развалинах, а в двад­цатом здесь нашли золотую монету с портретом Тиграна Второго, железные стрелы, кинжалы, керамические сосуды. Нашли — не в смысле искали и нашли, нет, археологи сюда еще не добрались, земля сама извергла вещественные знаки своей истории, то ли сель прошел, то ли трактор.

...А вот это старинный иджеванатун — постоялый двор — на дороге Степа­накерт — Гадрут — прикинулся овчар­ней. В арочном зале и сводчатых с кра­сивыми старинными каминами комнатах стоят овцы; хорошо еще, церковь дога­дались запереть от них; я спросила у ре­бят, сидевших под деревом возле церк­ви, что они знают об этом памятнике и почему бы им не расчистить его и не приспособить для своего досуга. На пер­вую часть вопроса ребята ответили, что это — каравансарай шаха Абасса («Шаха Аббаса? Разве шах Аббас ставил кресты на своих строениях?» — ребята пожали плечами), а на вторую: «Пусть думает райком. Не наше дело».

И не раз еще я увижу на своем пути храмы, превращенные в хлевы, и от зло­вещей игры этих превращений меня за­хлестнет чувство непоправимой вины. Потому что, когда бесценными хачкарами мостят дворы, а в памятник, признан­ный шедевром мировой культуры, стре­ляют, невиновных нет.

Хожу по древнему Амарасскому мо­настырю и, теряясь в заповедных пись­менах, бормочу стихи Германа Гессе:

Но если бы дикарь иль марсианин

Вперился взглядом в наши письмена,

Ему б узор и чуден был и странен,

Чужой, волшебный мир ему б открылся...

... Слева от крепостных ворот в мо­настырском дворе глубокие ниши с ароч­ными сводами — коновязи; за ними ряд келий с мемориальными досками, из ко­торых явствует, что кельи восстановлены гражданами славного города Шуши на протяжении полувека — от середины девятнадцатого и до начала двадцатого века. Выглядят эти доски так: «Шушинец Михаил С. Хубларянц отстроил эту комнату в 1890 году, 10 июля».

Но Амарасский храм — один из древ­нейших в Карабахе, ему тысяча шесть­сот лет, и старые мастера, они не ста­вили мемориальных досок, они врезали помять в камень — на вечные времена. Эти камни помнят Григория Просвети­теля и Месропа Маштоца. В одном из этих помещений была школа, в которой юные ученики Маштоца выводили остро­конечными палочками на навощенных алфавитных дисках-пнакитах буквы родного языка, похожие на звонкие подковки. И юноши переводили на армян­ский притчи Соломоновы: «Познать муд­рость и наставления, понять изречения разума...»

«Однажды, — гласит легенда, — свя­той Месроп, творя молитву, увидел, как чья-то рука выводит на скале странные знаки. Он сразу понял, в чем дело, встал и, начертав эти знаки, создал наш алфавит».

На деле все было куда сложнее, и «Житие Маштоца», оставленное его уче­ником и сподвижником Корюном, сов­сем не похоже на агиографию, а созда­ние письменности — на чудо, ниспос­ланное с небес; это результат творче­ской одержимости и великого труда.

Месроп Маштоц — сын знатного му­жа из гавара Тарон с детства обучался греческому языку, с юных лет служил при дворе Аршакуни, был сведущ в мир­ских порядках, а знанием военного де­ла снискал любовь своих воинов. Но вскоре покинул царский двор, надел власяницу и ушел жить в пещеру. Стал отшельником, спал на голой земле, питался травами, словом, готовил свой дух и тело к великим испытаниям. Звез­да Армении клонилась к закату, ей гро­зили раскол и порабощение, и горячие молитвы о спасении родины выкристал­лизовались в могучую мечту о создании армянской письменности. Что, как не память, спасет народ в грядущих бед­ствиях, а память заключена в письме­нах...

Не иначе, как по велению времени царь Врамшапух и католикос Саак Партев созывают совет «блаженных братий, дабы создать алфавит для армянского народа». На совете решают отправить посла к сирийскому епископу Даниелу, у которого, по сведениям царя Врамшапуха, хранятся затерянные некогда пись­мена армянского языка.

Но письмена, привезенные из Сирии, оказываются несовершенными и недос­таточными, чтобы выразить все силлабы-слоги армянского языка, и Месроп Маштоц, взяв с собою группу отроков, с благословения царя и католикоса едет в Месопотамию. Там он пристраивает одну группу детей в Эдессе изучать си­рийскую грамоту, другую в Самосате — постигать греческую, сам же начинает работу по созданию армянского алфави­та. «Так претерпел он много лишений в (деле) оказания доброй помощи своему на­роду. И ему было даровано такое сча­стье всемилостивейшим богом. Святой десницей своей он, как отец, породил новое и чудесное дитя — письмена ар­мянского языка», — пишет Корюн.

Начертав буквы, дав им названия и расположив их по силлабам-слогам, Маштоц обратился к греческому калли­графу Ропаносу, с помощью которого окончательно изобразил и приноровил все различия букв — тонкие и жирные, короткие и долгие, отдельные и двойные приставные. И, покончив с этим, тотчас приступил со своими учениками к пере­воду Библии. Произошло это, как пишет Корюн, в 392-393 годах.

«В то время, несомненно, стала чу­десной наша желанная и благодатная Армения, куда внезапно, благодаря двум равным мужам, прибыли и стали гово­рить по-армянски законоучитель Мои­сей вместе с сонмом пророков и шеству­ющий впереди Павел со всем отрядом апостолов... И какая там была радость сердцам и какое зрелище, ласкающее глаз. Ибо страна, которая ничего не знала о тех краях, где были сотворены все божественные чудеса, вскоре, за ко­роткое время, была осведомлена обо всех совершившихся событиях... о том, что было до того и после того в вечнос­ти, о начале и конце», — вот какие сло­ва, торжественные и вместе с тем непод­дельно радостные, нашел Корюн, чтобы описать победное возвращение Машто­ца на родину.

Не в единоборстве с дьяволом, как положено святому, творил свой подвиг Месроп Маштоц, а в творческом содру­жестве с деятелями просвещения самых разных стран — от Сирии и Греции и до соседних Иверии и Албании. Создав армянскую письменность, он поспешил к соседям — иверам и албанам, чтобы составить и для них письмена, отвечаю­щие особенностям их родных языков. «И вот тех, — пишет Корюн, — которые были собраны из отдельных племен, он связал божественными заветами и сде­лал их единым народом».

Историк Лео пишет о переводческой школе Маштоца в Амарасском монасты­ре...

Какой захватывающий азарт, какая мука — угадывать по очертаниям раз­валин, что тут было полторы тысячи лет тому назад!

Может быть, вот в этом продолговатом строении с крошечной кельей и по­мещалась школа Месропа Маштоца... сейчас здесь стоят колхозные весы... Маштоц, как пишет Корюн, «взял и бро­сил их (учеников) в горнило учения и всей силой духовной любви соскреб с них ржавчину и грязь суеверного пок­лонения идолам...»

... а в покоях отца-настоятеля стоит инкубаторский стол...

«Так во всех краях Армении, Иверии и Агванка в течение всей своей жизни, летом и зимой, днем и ночью, отважно и безотлагательно, своим евангельским и праведным поведением нес он на се­бе имя всеспасителя Христа перед царя­ми и князьями, перед всеми язычника­ми...» — пишет Корюн.

... стол стоит здесь со времен первой в области сельскохозяйственной комму­ны...

«Многих узников и заключенных и трепещущих перед лицом насильников он вызволил всесильной властью Хрис­та. Он разорвал много несправедливых долговых обязательств...» — пишет Ко­рюн.

... здесь, в коммуне, тоже жили по законам евангельского братства, корми­ли всех голодных и пускали на ночлег всех бездомных, а работы не спрашива­ли, работали добровольно... и прогоре­ли, всего-то и продержались, что два года, с 1926-го по 1928-ой... С тех незабвенных лет и стоит в покоях отца-настоятеля допотопный инкубаторский стол, реквизированный у какого-то ку­лака-новатора... ни одного цыпленка здесь не вывели, все яйца пошли на од­ну гигантскую коллективную яичницу...

На церковной стене — солнечные ча­сы, тень от стержня в центре диаметра скользит против часовой стрелки, и от этого кажется, что минуты текут вспять, и в магическом театре теней, что зовет­ся Временем, мелькают силуэты вели­ких мужей...

Про Григория Просветителя, основа­теля христианства в Армении, основате­ля Амарасского храма, я узнала в Моск­ве, в храме Василия Блаженного, один из приделов которого посвящен армян­скому первосвященнику. Много позже, в книге «Казанская история» я прочи­тала историю этого посвящения. Соору­жая в честь Казанской победы в Моск­ве Покровский собор, Иван Грозный отметил самоотверженную помощь армян-пушкарей тем, что посвятил один из де­вяти приделов Григорию Арменскому или, как называют его армяне, Григору Лусаворичу.

Родился Григор за тысячу двести лет до Казанской победы, в 239 году в семье, которую вскоре истребили; уцелел лишь младенец Григор, которого его ня­ня София переправила в камышовой корзине через реку за пределы страны. Мальчик рос в Кесарии, в христианской среде, вернувшись в Армению, служил при дворе царя Трдата. Однажды, отка­завшись возложить венок на языческую богиню Анаит, Григор так разгневал царя, что его, подвергнув страшным му­чениям, бросили в Хор Вирап, куда бро­сали смертников.

Но Григор не погиб, его от голодной смерти спасла какая-то бедная женщи­на, которая из сострадания бросала ему в ров скудную еду.

Тем временем, как повествует исто­рик пятого века Агафангел, царь-языч­ник сошел с ума и, бросив страну на произвол судьбы, скитался в лесах ди­ким вепрем; его сестре приснился ве­щий сон, благодаря которому из Хор Вирапа освободили давно забытого узни­ка, и он спас царя и страну, обратив их в христианскую веру.

В Армении христианство распростра­нялось еще с первого века, в 301-м оно принято официально, в 302-м Григорий рукоположен епископом Кесарии Леон­тием, а в 303-м основал в столице Вагаршапате Эчмиадзинский кафедральный собор. И до самой своей кончины в 325-м году Григор Лусаворич строил монастыри, церкви, школы, богадельни. На бе­регу реки Амарас в Арцахе он основал монастырь, а достроил его внук Лусаворича Григорис — первый отец-настоя­тель Амарасского монастыря и епископ областей Арцах и Утик.

... В отремонтированных покоях ванаайра — отца-настоятеля - полевой стан. Сейчас здесь живет колхозный сторож Амбарцум Балаян. Свеженастланные полы еще пахнут лесом, в углу сто­ит большой цветной телевизор. Из окон видны старые тутовые сады и кудрявые виноградники.

Святой Григорис, тот видел из окон славный город Амарас. Нашествие турок-османов в XVI веке разрушило его, а в семнадцатом из камней городища возвели крепостные стены Амарасского Мо­настыря.

Память веков врезана в камни мона­стыря, роем преданий носится в воздухе.

... О том, как Тимур Ленк повелел выстроиться своему войску от Амараса и до Аракса, разобрать храм и по камню сбросить его в реку.

...О дочери византийского императо­ра — жене монгольского завоевателя, которая отобрала из награбленного мо­настырского имущества посох св. Григо­риса и золотой его крест с тридцатью шестью бриллиантами и отправила их в Константинополь.

Еще надежней хранит народная па­мять имена строителей, неизменно воз­рождавших из огня и пепла Амарас, — царя армянского Агванка Вачагана Бла­гочестивого, князя Дизака Есайи Абу-Мусе, католикоса Петроса Гишеци, горожан богатого города Шуши.

Это они, шушинцы, в 1858 году пос­ледний раз восстанавливали и достраи­вали монастырь. Двумя веками раньше епископ Петрос Гишеци возвел крепост­ные стены и реконструировал жилье и хозяйственные постройки.

Единственно подлинным с четвертого века в многострадальном Амарасском монастыре сохранился мавзолей Св. Григориса, очень похожий на мавзолей Месропа Маштоца, сооруженный в 442-443 гг. в Ошакане Вааном Аматуни. Со­хранилось много древних хачкаров, ко­торые использовались позднейшими рес­тавраторами как строительный матери­ал.

Мы пытаемся спуститься в мавзолей из боковой приалтарной ризницы. Под скопившейся грязью горбатятся осклиз­лые ступени, луч фонарика выхватыва­ет из мрака плотно пригнанные цельные плиты старинного свода, лаконичные фризы маленькой исповедальни, камен­ную скамью и нависшую над ней ка­менную плиту, которая когда-то дрогнула и сместилась под ударом стенобитных орудий, но не сорвалась, а застряла в конусе на вечные времена; отсюда, из исповедальни вел ход в гробницу, но он давно замурован.

При последней реконструкции из мав­золея вынесли надгробный камень — хачкар Св. Григориса и поставили в церк­ви, где он и стоит. На хачкаре вырезаны знаки епископской власти — посох и крест (те самые, что отправила в Кон­стантинополь дочь византийского императора) и надпись: «Мавзолей в честь Григория Лусаворича и его внука Григориса католикоса Агванка. Родился в 332-м году, рукоположен в 340-м году и умер в 348-м году в Дербенте у мазкутского царя Санесана, принесен в Амарас».

Культура здесь встроена в культуру, век в век, и из-под осыпавшейся штука­турки 1858 года выглядывает хачкар 925 года.

Животворящий крест превращается в виноградную лозу, под средокрестием — две птицы клюв к клюву, линии ножек легко и свободно перетекают в две спи­рали — два знака вечности; за изящным обрамлением символической композиции следует жанровая сценка — двое муж­чин, обнявшись за плечи, руки в боки, лица в фас, фигуры в профиль — танцу­ют?..

Пленительная загадка. Нечитанная книга.

На хачкаре 1091 года со стилизован­ными гроздьями винограда Вардгес по слогам прочитал: «Ес, каз-мох Га-за-рос...» Казмох — это мастер, делатель, творец. «Я мастер Газарос, сделал хач­кар, поминайте в молитвах...»

...а подкоп под мавзолей Св. Григориса даже не потрудились засыпать.

«Это аспиранты, — простодушно объ­ясняют местные жители, — приехали трое, главного звали Насими, наняли школьников по пятерке в день копать здесь, клад с золотыми монетами иска­ли, чтобы диссертацию защитить. Хоро­шие ребята, из Баку, без пяти минут кандидаты наук».

«Каких наук? — подумала я. — Ма­родерских?»

А школьники, копавшие тут за пя­терку в день, знали они, понимали, что делают? Сказал им кто, что Амарасский монастырь — это живая история, что не монету тут надо искать, а постигать начала отечественной культуры?..

В близлежащем селении Гер-Гер рас­полагалась летняя резиденция амарасских владык. Над южной дверью неболь­шой церкви ктиторская надпись: «Во­лею Христа я, Барсег епископ, ученик Петроса католикоса и мой настоятель восстановили блистательный престол Амараса, окружили его крепостью, пост­роили эту церковь Святого Григориса».

... В 1672 году амарасский католикос Петрос Гишеци отправил письмо рус­скому царю Алексею Михайловичу с просьбой покровительствовать исфаганским армянским купцам и всему армян­скому народу и тем положил начало по­литическим связям с Россией.

Поперек арки встроена плита, где под тысячелетней патиной, ничуть не подо­зревая, что их опрокинули, величаво стоят князь и княгиня (и здесь мастера использовали прекрасные хачкары как строительный материал). Трилистники на концах креста внизу прихотливо пе­реходят в очертания крыльев. Сколько тут игры, фантазии, вкуса, чувства ме­ры — ни одной фальшивой ноты!

Мы вошли в церковь — на обильно унавоженном полу валяются дивные хач­кары.

Каменная купель, в которой крести­ли многие поколения моих земляков.

Полустертая лигатура на алтарном фризе. Вардгес пытается прочитать ее: «И-ше-цек...» Поминайте...

В ответ — образчик современного ху­дожества на алтарной стене: намалеван­ная углем пышнотелая русалка.

В церковь привычно зашел баран, встал, посмотрел на нас и тревожно-вопросительно заблеял. Мы вторглись в его убежище.

Старуха с клюкой гнала овец от хра­ма.

— И что это вы все ездите — смот­рите, пишете, снимаете? — спросила она нас. — А святыня как стояла без кров­ли, так и стоит, и дожди ее заливают, и овцы сюда забредают. В загон превра­тили храм божий...

— А как же он кровли лишился?

— Да как... на глазах у нас и сорвали ее. Приставили высокую лестницу, взобрались, сняли лист за листом всю жесть и унесли.

— Кто? — глупо спросила я.

— Да кто же, как не активисты на­ши... Пришли — молодые, горластые, разорили дом божий и ушли, доволь­ные... И колокол тогда же сняли...

Я начинаю соображать, что старуха рассказывает о делах давно минувших дней...

— ...А мы стояли и смотрели, будто так и надо. Молодая была, глупая, будь у меня тогда нынешнее разумение, я бы лестницу у них из-под ног выдернула да вот этой палкой огрела! — запоздало погрозила старуха своей клюкой. — А вы откудошние будете?

- Из Гиши, — ответила я неуверен­но.

— Так ведь и я из Гиши! — обрадо­валась старуха. — Замуж сюда выдана, в этой вот церкви и венчалась с мужем, длинный он у меня был, как поднялся с колен, так чуть было венец у батюшки из рук не выбил, еле я сдержалась, что­бы не рассмеяться, очень смешно это вышло... А колокола звонили — до са­мого до престольного Амараса слышно... А в войну и муж, и сын погибли, две похоронки в дом пришли... — и речь ее потекла сплошным ровным потоком, как течет река, когда уже близка к своему устью — то ли сказ, то ли плач... — Э-э, словами всего не расскажешь, — зак­лючила она и попросила вдруг жалостно и страстно: — А вы поставьте кровлю, сделайте доброе дело — и бог вас сохранит. Что из того, что вы другой власти люди, бог власти не помеха, от него — свет и красота, а деньги мы соберем, я сама хоть сейчас десятку-другую дам, у меня свои деньги, я в колхозе сорок лет работала, пенсию получаю... А то, что же вы — ездите, снимаете, пише­те, а храм как стоял без кровли, так и стоит...

Мы слушали и молчали, ответить нам было нечего и, бросив совестить нас, старуха снова засеменила выгонять овец, забредших от зноя в прохладную цер­ковь: — У-у, окаянные!

На обратном пути в деревне Мачкалашен нам попался еще один хачкар с надписью: «В году армянском 540 (1091) я, Абраам иерей поставил этот хачкар. По­мяните в молитвах».

Помните. Помните. Помните.

В сущности, подумалось мне, учреж­дение Советского фонда культуры — это эхо, эхо народного голоса; от неве­домого мастера Газароса, жившего поч­ти тысячу лет тому назад, до нашей современницы — вдовы и матери погиб­ших воинов Айкануш Айрапетян из се­ления Гер-Гер, и группы донецких шах­теров, которых я встретила в Комарово под Ленинградом; они сбились с ног, отыскивая несуществующий дом-музей Анны Ахматовой; они знали, что — дол­жен быть, и спрашивали дорогу к нему, и совестно было отвечать, что дома — нет.

Есть стихи, которые действуют, как короткое замыкание. Много лет тому на­зад, когда имя Осипа Мандельштама как бы не существовало в природе, мой редактор из Ленинграда прочитал мне его стихи о карабахском городе Шуше и подарил отпечатанный на машинке цикл стихов об Армении.

Какая роскошь —

в нищенском селенье

Волосяная музыка воды...

Я прочитала это — и у меня проре­зался слух, и я услышала двухголосие Верхнего и Нижнего родников в святи­лище Воски Хач в давно забытой мами­ной деревне Гиши. У меня прорезалось зрение, и я, как в магическом свете, уви­дела узорную тень священных реликто­вых дзелькв, осеняющих родники; и вы­сокий Глен Хут на распутье меж трех сел, круглую, как чаша, крепость на скале с остатками древних стен, следа­ми гончарни, обломками глазурованной керамики и окаменелыми зернами пше­ницы и винограда; и «виноградины с голубиное яйцо, завитки бараньих ро­гов и нахохленных орлов с совиными крыльями» на старинных хачкарах.

Но я ведь даже не подозревала, что хачкары Нагорного Карабаха — это це­лое мироздание, что в затерянных в ущельях и на труднодоступных горных вершинах монастырях уникальные соб­рания хачкаров, законченные тематические циклы — религиозные, светские, бытовые, сельскохозяйственные.

Адам и Ева возле Древа познания, возвращение князя с охоты; сцена сра­жения, сцена пахоты: упряжка волов, пахарь с лицом карабахского крестья­нина и женщина, присевшая отдохнуть, она сидит, расставив натруженные ноги под широкой юбкой, как сидят святые на картинах средневековых мастеров; и два царственных павлина клюв к клюву; и ритмические ряды животворящих кре­стов, где символ распятия неизменно превращается в плодоносящую лозу, и бессчетно повторяющийся знак вечнос­ти, символ непрерывной жизни. Воисти­ну, это «Гермесы и Афродиты древней армянской скульптуры», как называет их греческий писатель, большой друг на­шей страны Мицос Александропулос.

«Хачкар, — пишет он в книге «Путе­шествие в Армению», — явление чисто армянское, не похож на арабески ни по технике, ни по внешнему виду, ни по идее.

История хачкара отсылает нас к ис­кусству армянской миниатюры, Хачкар, по всей вероятности, вышел из хорана. Хоран— это ниша, дверь, царские вра­та, ведущие в алтарь, и те, что расписы­вали художники на старинных рукопи­сях, врата древних Евангелий. Украше­ния и архитектурные элементы перено­сятся с камня на страницу рукописи, из скульптуры в живопись.

Хачкар — это тоже врата, вход в мир армянского искусства, в армянскую ис­торию и жизнь.

В тонко обработанной каменной пли­те отразились талант и темперамент ар­мянина, его трудолюбие, способность не потеряться в сложных переплетениях искусств.

Плита эта — история и география, особая, характерная поступь на каменис­той земле и в суровой истории.

О многом важном повествуют эти ка­менные книги...»

Как жаль, что Мицос не видел кара­бахских хачкаров...

Какая потеря, что в школах у нас не учат читать эти каменные книги...

И как стыдно, что сама я так поздно открыла для себя и так смутно понимаю их смысл... Вот эти три юные танцую­щие женщины в коротких складчатых юбках перед всадником с жезлом и со­колом — что это? Возвращение князя с охоты? Праздник встречи? Никакой об­рядовой торжественности, а чистая ра­дость и ликование. Чем же, как не тан­цем, выразить это мастеру? Но завер­шив эту прелестную группу, скульптор снова высек рельеф князя, в той же по­зе, с теми же атрибутами — может быть, для того, чтобы запечатлеть весь дол­гий путь возвращения? Кто еще на этом пути встречает князя? Но как раз в этом месте плита расколота, песня оборва­лась.

Первое большое собрание хачкаров я увидела в Бри-Ехци — Дикой церкви, расположенной на окраине села Хаци Мартунинского района. Это ансамбль, состоящий из четырех церквей, притво­ра, нескольких часовен и трех стел, сло­женных из хачкаров. Согласно строительной надписи, ан­самбль построен в XII—XIII вв., но еще раньше здесь стоял раннесредневековый храм, построенный по преданию Вачага­ном Благочестивым — обломки гладкотесанных круглых колонн дают зримое представление о великолепии этого хра­ма.

Церквушки — однонефные базилики, строгие и легкие постройки, частью из дикого камня, частью — из обработан­ного, ничем как будто не примечатель­ные, красоты не показной, потаенной, поражающей то сложно орнаментиро­ванным порталом с птицами, охраняющи­ми вход, то легкими, изящными перекре­стными арками притвора, то сплошной стеной сказочных хачкаров, а то — Сло­вом, идущим из таких немыслимых глу­бин, что становится не по себе.

ОНИ ТУТ БЫЛИ. А ТЫ — КТО ТЫ И ЧТО ТЫ, И ПОЧЕМУ В ТЕБЕ НЕТ СИЛЫ ПРИНЯТЬ ЗАВЕЩАННОЕ НАСЛЕДСТВО?

Два выбитых камня в стене, две за­терянные строки, из уцелевших явст­вует, что «церковь была сооружена во времена Ованнеса католикоса Агванкского и его брата Нерсеса католикоса в 1235 году». Рядом автограф зодчего: «Варпета Шаена поминайте в молитвах во имя творца». Варпет — это опять же мастер.

На хачкаре с тончайшим ромбовид­ным орнаментом еще один драгоценный автограф: «Поминайте в молитвах во имя Христа варпета Хаченика».

Хаченик Анеци — выдающийся зод­чий и скульптор XII века — оставил свои хачкары по всему Карабаху, мы еще увидим их в Дахраве, Гтичаванке, Ванке и других местах.

Из Бри-Ехци наш путь лежит в древ­ний Аветараноц — нынешнее село Чанахчи. Аветараноц был крепостью ме­лика Варанды — нынешних Мартунин­ского и Аскеранского районов.

Остатки крепостных стен, дозорные башни, часовни и церкви, среди которых привлекает внимание храм Св. Богоро­дицы середины ХVII-го века. Притвор церкви, построенной «сестрами Рипсимэ и Гаянэ при содействии Тер-Аракела», служил усыпальницей Мелик-Шахназарянов; на плите мелика Усейна, кото­рую почему-то вынесли и бросили на старом сельском кладбище, весьма вы­разительный некролог:

«Он был обилен хлебом, покровительствовал всем народам, прекрасен собой, был гордостью армянского народа, ист­реблял иноземцев-татчиков, воевал с ос­манцами, никогда не отступал, был крепкой крепостью для народа».

Эпизод истории становится легендой, легенда — фольклором, фольклор — первоначальным историческим самосоз­нанием, и это самосознание в немалой степени формирует людей, которые, в свою очередь, делают историю. Древняя арцахская земля дала в Великую Отече­ственную маршалов Баграмяна, Баба­джаняна, Худякова-Ханферянца, адми­рала Исакова, дважды Героя Нельсона Степаняна и несоразмерно малочислен­ности жителей большое число Героев и просто воинов-армян. Появились исто­рики, которые тщатся доказать, что ар­мяне — пришельцы на этой земле. Раз­ве чужбина родит героев? И кто решит­ся утверждать, что беспримерный всплеск отваги и мужества никак не связан с народной памятью? С этими вот камнями?

В одном из преданий, связанных с ос­манским нашествием в XVII веке, расска­зывается, что военачальник Сулейман-бек, стоявший со своим гарнизоном в Чанахчи, прослышав о неземной красо­те дочери мелика - Гаянэ, послал сватов. Их приняли, принуждены были дать согласие, но под разными предлогами оттягивали свадьбу. То гороскоп небла­гоприятный, а то мелик срочно отлу­чился по делам и пропал на полгода в надежде, что без него семью не потре­вожат. Но Сулейман-бек становился все нетерпеливее и настаивал все грубее. Пришлось княгине Анне, не дожидаясь мужа, назначить день свадьбы. И начать приготовления. Но не к свадьбе, нет. В назначенный день жители села под пред­водительством княгини Анны перебили турецкий гарнизон, а незваного жениха заколола на пороге отчего дома сама Гаянэ. После чего постриглась в мона­хини и ушла в монастырь.

Народная артистка Азербайджанской ССР М. Баласанян рассказывала, как смотрели в селе Чанахчи спектакль «Дочь мелика» по одноименной пьесе Лео.

Устаревший спектакль, тяготы гастрольного быта, наскоро сколоченные подмостки, которые грозят рассыпаться под тобой... Но вот из первых рядов, где сидели старики в трехах и старухи в ар­халуках, донесся бормоток: «Да стану я твоей жертвой, святая дева Гаянэ...» — и сработала обратная связь, спектакль ожил, роль наполнилась живой силой. На церкви Св. Гаянэ в Чанахчи висит увеличенный портрет народной артистки в роли дочери мелика Усейна — «креп­кой крепости и гордости армянского на­рода».

Не так давно учёные обнаружили в Азохской пещере, что стоит, разинув пасть, прямо напротив деревни Азох в Гадрутском районе, следы доисториче­ского человека, жившего тут миллион лет назад. Что ни говорите, а это обя­зывает. Это делает тебя гражданином человечества и человеком миллионолетней истории.

Вот какова она оказалась - эта наша, давно обжитая пещера, о которой с пя­того века, то есть с обретения письмен­ности, упоминают армянские историки.

В годы вражеских нашествий в этой пещере амарасские владыки хранили сокровища Арцаха.

Пещера служила убежищем для насе­ления; здесь создавались отряды бор­цов освободительного движения, никогда не затухавшего в свободолюбивом Арцахе.

Еще в конце девятнадцатого века в пещере видели каменную статую жен­щины в арцахском одеянии. Слово «Азох» здесь переводят как «незрелый вино­град», потому что виноград здесь соз­ревает поздно.

Мы проехали мимо пещеры, оставив ее на потом, хотя я давно уже знаю, что «потом» — это самый увертливый зверек, и уж он найдет способ улизнуть и оставить тебя ни с чем. Но пещера — вот она, с ней успеется, а крепость Гтич — на самой вершине Тогасара, и туда еще надо добраться... Такова логика пу­тешествий.

Крепость Гтич, укрытая с севера не­когда непроходимыми лесами, с юго-запада — глубоким ущельем, только с восточной стороны обнесена стенами; это естественное укрепление, одна из воен­ных цитаделей княжества Дизак, как назывался прежде достославный Гадрут.

В самом деле, поговорите три минуты с местным уроженцем, и в длинном спис­ке знаменитых земляков он назовет пол­ководцев древности и героев последней войны, даже маршала назовет, и всене­пременно — Гарри Каспарова, который по материнской линии происходит отсю­да, и пусть поле сражений гениального юноши — шахматная доска, неукротимостью духа он весь в своих земляков.

С крепостью Гтич связано имя дизакского князя Есаи Абу Мусе, который с небольшим отрядом более года отражал осаду арабского полководца Буги. Двад­цать восемь раз в течение 853-го года Буга шел на приступ Гтича, и двадцать восемь раз был отброшен назад малы­ми силами княжеского отряда. Разъярен­ный позорным поражением, арабский пол­ководец снес с лица земли святыни ар­мян, разрушил церковь и часть крепо­стных стен. И тогда защитники крепости в самый разгар сражений на глазах у неприятеля построили на самой высокой точке горы новую церковь, к которой на вечные времена пристало название «Жаркая».

Мы ходили по развалинам крепости, стараясь не оступиться в воронки про­довольственных колодцев, водоемов и провалившихся домов; цитадель почти целиком ушла под землю, от крепост­ных стен уцелел лишь фундамент, частью гладкотесанный — это первоначальный, а частью бутовый — это когда достраи­вали под огнем врага... И обломки хачкаров, сквозь которые проросли деревья. Сюда, в крепость, сходилось населе­ние Дизака в годы чужеземных нашест­вий. Здесь гранился дух свободы и соп­ротивления, здесь оттачивалось воинское мастерство. Но музы не молчали, ког­да стреляли пушки, то бишь огнемет­ные орудия, и труд созидания не прек­ращался ни на день, вот ведь в чем, мо­жет быть, великая тайна народа, его неизбывной жизненной силы.

Вот она — Жаркая церковь, неболь­шая базилика из дикого камня с релье­фом Богородицы с младенцем, пятью маленькими хачкарами из белого глад­ко полированного камня и композицией с крестом и двумя коленопреклоненными апостолами — зримый образ непрерыв­ности жизни, чудесно возрождающейся на своем пепелище.

Я провожу пальцем по наивно-угло­ватым и каким-то первозданным лини­ям рельефа и, как в волшебном фонаре, возникают образы строителей, созидаю­щих космос в хаосе огня и смерти.

...Двадцать восемь раз шел приступом Буга с двухсоттысячным войском на крепость Гтич, но с бою так и не сумел ее взять. И, как всегда, когда сила бес­сильна, побеждает коварство. Буга от­вел свое войско, зазвал к себе, посулив мир и дружбу, храброго Есаи, пленил его и разрушил крепость.

Но от тех баснословных времен оста­лась стоять Жаркая церковь из дикого камня с барельефами неведомого масте­ра, который умел сохранить в трагиче­ский час крепость руки и чувство гар­монии.

...А на фундаменте разрушенной ара­бами церкви два брата амарасского епис­копа Саргис и Врданес построили в XIII веке главный храм крепости Гтич — Гтичаванк. В строительной надписи со­общается, что сооружение церкви нача­то в 1241-м и завершено в 1246-м.

Стоит себе, затерявшись в горах, стро­гое и скромное здание, так соприродное горам древнего Арцаха, что кажется — не строилось, а выросло, как выраста­ют деревья. Но подходишь ближе — и гладкая, сильная стена пленяет изыскан­ным витым наличником высокого узко­го окна и каменным кружевом креста. Войдешь в церковь — и первое впе­чатление, что зодчий размахнулся стро­ить широко, но недостаток площади за­ставил его теснее сомкнуть паруса под куполом, вжать колонны в стены — получились полуколонны, строго расчленив­шие стены, закруглил капители «руло­нами каменного сукна», соединил подкупольный объем фризом и с непогреши­мым вкусом завершил лаконичный ин­терьер.

Пол притвора покрыт каменными хач­карами дизакских князей — меликов и духовников монастыря; в узкие стрель­чатые окна бьют снопы света, и сквозь золотую пыльцу со стены смотрит хачкар невиданной красоты. В сплошном ковровом узоре каменных кружев не вдруг прочитаешь закодированный сю­жет. Трилистники, венчающие концы животворящего креста, смыкаются со стилизованными виноградными гроздь­ями, под средокрестием — два херуви­ма в полете поддерживают руками крест, а резные крылья незаметно пе­ретекают в узор виноградных гроздей. Над полукруглым витым обрамлением — Иисус Христос в нимбе, по обе стороны от него - двенадцать апостолов. Первую пару мастер поставил на колени и обра­тил с воздетыми руками к сыну Божье­му; второй паре дал в руки по посоху; остальным велел застыть с молитвенно сложенными руками.

В подкрестье — большая розетка сплошного каменного кружева, и такая пленительная игра линий, что глаз не оторвешь. Вся композиция заключена в раму из резных квадратов, неповтори­мых при очевидном сходстве.

У этого хачкара была пара, она стоит сейчас в Эчмиадзине, и в судьбе ее пов­торилась сказка о Золушке; на новом месте хачкар обрел утерянную самоценность, туристы со всего света любуются им как редчайшим шедевром.

А этот какие-то вандалы замазали ядовито-синей масляной краской, обезо­бразив дивную розетку. Надо же было додуматься притащить в заповедное мес­то краску, чтобы испохабить этакую кра­соту. Один из великолепнейших запо­ведных памятников Нагорного Караба­ха — монастырь Гтичаванк — любимое место забав современных дикарей. Весь свод притвора исписан их именами. И как они взобрались туда? Поднялись, говорят, потайным внутристенным хо­дом, перекинули толстое бревно сквозь верхние окна в боковых стенах и, балан­сируя на нем, аршинными, корявыми несмываемыми буквами «обессмертили» свои имена.

В стенах притвора, богато декориро­ванных вставными хачкарами, плита однатысячного года и плита с перепле­тением шестиугольников, известных под названием «звезды Давида».

Много хачкаров и на заброшенном монастырском кладбище, плиты сдвину­ты, перевернуты, расколоты — это кла­доискатели ищут золото.

Развалины жилых, хозяйственных и учебных помещений густо поросли кус­тарником, и нужно усилие, чтобы пред­ставить, как тут работала школа, биб­лиотека, как в этих кельях создавались рукописные книги и, не далее как в де­вятнадцатом веке, отец-настоятель Аракел Костаньянц писал здесь свое трех­томное историко-этнографическое иссле­дование, посвященное Дизакскому кня­жеству.

Крепость Гтич известна еще и как кре­пость Тог — по названию древнего села, в котором находилась резиденция дизакских владетельных князей-меликов. Собственно, за околицей этого села и стоит на скале монастырь Гтичаванк.

Родники в селе украшены хачкарами старинной работы, и даже в кладке до­мов и оград можно углядеть плиту с письменами на грабаре.

Примечательна церковь Св. Ованнеса в центре села. Она построена так, что северная стена наполовину врыта в землю, а южная - целиком над землей. В юго-западном углу церковной ограды стоит круглая башня, с которой открывается широкая панорама виноградников и пашен, лесистого ущелья и горных вер­шин. Такую вот великолепную смотро­вую площадку соорудил зодчий.

Церковь Св. Ованнеса построена в XIII веке, а восстановлена в ХVII-м меликом Еганом. Об отваге, мужестве и доброте мелика Егана сохранилось мно­го преданий, а ключом к ним — строка на портале резиденции мелика Егана: «Я не давал, чтоб угоняли в плен из Айастана моего».

Здесь, в старинном селе Тог я, кажет­ся, впервые ощутила, как опасно визу­альное приближение к Истории. Почти так же, как к Солнцу — испепелит!

В церковной ограде похоронены мелик Еган и два сына его — Арам и Есайи. О последнем сохранилось предание, что храбростью он превзошел своего отца, славного мелика Егана; и был весьма ценим персидским шахом Надиром, ко­торый обращался к нему не иначе как «отец».

В церкви два возвышения, одно — это алтарь, а второе — клубная сцена, ибо до постройки нового здания здесь размещался сельский клуб, и комсомоль­цы не пожелали играть свои самодеятельные спектакли на церковном алтаре и воздвигли для своего искусства но­вый.

Ну, а у нынешних комсомольцев дру­гие заботы, с помощью школы они взя­лись за ремонт древней церкви, чтобы организовать здесь краеведческий музей. Завуч Тогской школы Виген Самвелович Григорян вот уже несколько лет водит учеников в ближние и дальние эк­скурсии по историческим местам, орга­низует воскресники по расчистке заповедников. И, может быть, как раз нынеш­ние дети спасут от тлена наши памятни­ки и вдохнут в них новую жизнь.

Летом, на праздник Вардавар (Пре­ображения) армянки и азербайджанки из окрестных сел ходят на гору Дизапайт к большому камню над могилой святых Мовсеса и Ераноса гадать на обго­релых злаках полуторатысячелетней дав­ности; кто вытащит из-под камня пше­ничное зерно — родит сына, кто ячмен­ное — дочку.

А шагов на четыреста повыше (но ка­ких шагов — почти по вертикали!) сто­ит монастырь Катарованк. Какие дали открываются тут с церковной кровли! Даже Аракс отсюда видно, реку, с кото­рой издревле связаны судьбы закавказ­ских народов и которую Вергилий наз­вал «Аракс, мостов не терпящий». Теперь-то он укрощен, наш древний Ерасх, и мостам не страшен.

Историк Фавстос Бюзанд пишет, что в 335 году мазкутский царь Санесан, вос­пользовавшись отсутствием армянского полководца Ваче Мамиконяна, который находился в Греции, собрал полудикие племена Албании, перешел Куру и в те­чение целого года разорял страну. В погоне за сыновьями, принявшими хрис­тианство, Санесан дошел до Катарованка, напал на него, убил своих сыновей и вместе с ними 3800 мирян, молившихся в церкви, повелел сложить их трупы, как складывают дрова в поленницу, и сжечь. С тех самых пор гору называют Дизапайт — поленница, а гавар — Дизак. Церковь Катарованк, построенную еще Вачаганом Благочестивым, Санесан сжег. Новую церковь — базилику пост­роили в Катарованке уже в XVIII веке.

...Высоко в небе описывает круги бе­лый кречет; вот он спикировал вниз — и от горлицы осталась горстка пуха; и снова все дышит миром — и белесое от зноя небо, и скалы, томительно пахну­щие чабрецом, и старинная церковь, с кровли которой видно древний Ерасх. И трагической фуге истории вторит шелест выжженных трав.

На обратном пути мы заехали в село Мец Таглар, чтобы осмотреть дом-музей маршала авиации Худякова (Ханферьянца Арменака Артемовича). В судьбе это­го человека с такой силой выразился наш противоречивый, полный влетов и паде­ний, прекрасный и яростный век, что даже беглая запись по следам скудных материалов сельского музея выстраива­ется в глубокий и ослепительно яркий роман. Жизнь уже написала его. Кто следующий? Кому он под силу?

...Организатор музея, собиратель, гид, рабочий и сторож в одном лице — ветеран войны Егише Ефимович Джавакян. Человек весьма почтенного возраста, он по собственной инициативе поехал в Москву, прошел все высокие инстанции и доставил в деревню списанный само­лет, зримую память о маршале авиации Худякове-Ханферьянце.

Много лет собирает Егише Ефимович фотографии, письма, ордена, медали, документы воинской доблести своих зем­ляков. Двести восемьдесят восемь мецтагларцев отдали свои жизни за спасе­ние родины.

У Егише Ефимовича большая переписка со всей страной. Сегодня он по­лучил письмо с Дальнего Востока от бывшего летчика, служившего на Бал­тике под командованием Худякова-Ханферьянца.

...А потом был мягкий, звездный ве­чер в селе Азох, откуда видно разверс­тую пасть теперь уже всесветно извест­ной пещеры, мы ужинали на летней ве­ранде гостеприимного дома и уже пони­мали, что пещера откладывается до следующего раза, которого, может быть, никогда не будет... И полуторагодова­лый малыш, самый младший член се­мьи, прошлепал на неокрепших еще нож­ках через весь двор, бесстрашно приль­нул к отдыхавшей под деревом корове и что-то ласково и невнятно стал лопотать ей на своем языке.

...А наутро мы поехали в старинное село Харар. На развалины села Харар.

На левом берегу реки Агару на раз­вилке самой короткой и удобной дороги, ведущей из Карабаха в Сюник, стоит церковь Иоанна Крестителя, каменный родник, несколько двухэтажных домов с пустыми глазницами окон, большое клад­бище с очень древними хачкарами, а самые поздние датированы 1918 годом. Это год последнего разорения села Ха­рар, на сей раз турками; в долгой истории села были нашествия, насиль­ственные переселения и опустошения, но харарцы неизменно возвращались на родное пепелище и село — ворота в Сю­ник — в Арцахских горах снова и снова возрождалось к жизни.

Случается, говорят, и сейчас приехать кому-то из старых харарцев или их по­томков, приедут, посмотрят на родной очаг, напьются из родника и уедут...

Ах, этот привычный с детства рефрен о притяжении родной воды, он навсегда слился для меня с журчанием карабах­ских родников.

Говорят, это род недуга, тоска, похо­жая на жажду, и утолить ее может толь­ко вода родного с детства источника; в Чардахлы, родном селении Ивана Христофоровича Баграмяна, мне рассказы­вали, что, приезжая, маршал перво-на­перво шел к роднику, а в один из пос­ледних приездов он набрал термос род­никовой воды и отвез умирающему в Москве брату.

...А в восточной части горы Дизапайт в селе Цор стоит церковь Всеспаса и часовня Просветителя с подземным мав­золеем и хачкарами со сценами Священного писания; в Спитак Хачванке — хачкары с охотничьими, военными и сель­скохозяйственными сценами; городища, селища, святилища, не сподобившие­ся доныне внимания исследователей.

И Харар - зияющая рана истории...

Какая «Илиада» погребена в горах древнего Дизака...

...Сызмала влекло к дальним преде­лам, а самые ошеломительные откры­тия подстерегали на родной земле. Имен­но подстерегали, потому что я вреза­лась в них, как врезаются на полном хо­ду в стену или фонарный столб.

Что бы вы ощутили, читатель, если бы набрели невзначай на неведомый миру Акрополь? Что бы почувствовали, если б пришли с геологами на склад со взрыв­чаткой и со стены древней колокольни медленно, словно бы проявляясь, про­сияли на удивление чистые краски полу­осыпавшейся фрески Благовещения?

Складские помещения располагались в монастырском комплексе Дадиванк, памятнике III —IV вв. нашей эры.

Много позже я увижу рукописное Евангелие, заказанное нижнехаченским князем Вахтангом и его женой княгиней Хоришах, которые «пожелали получить святое евангелие... и приказали напи­сать.., украсив многочисленными и раз­ноцветными красками и снабдив начала евангелий золотым письмом», — и живописное Благовещение в рукописи, известной под названием «Евангелия Вахтанга» поразит сходством с фреской в Дадиванке — та же гармония полнозвучных насыщенных красок, та же первозданно-наивная ясность, плоскостное решение, фресковые приемы письма.

Сомкнулись два звена одной цепи, проснулось смутное ощущение прошло­го, жизни глубокой и неведомой, покры­той травой забвения.

Дадиванкский монастырь стоит на ле­вом берегу реки Тартар в его верхнем течении на стыке Карабахского и Мравского хребтов.

Согласно ишатакарану — памятной записи к «Xронике» историка Михаила Сирийца - первая церковь построена в память мученически погибшего здесь во второй половине первого века Дади — ученика апостола Фаддея.

Раннехристианские армянские храмы — это небольшие, скромные постройки, весьма схожие со старинным крестьян­ским домом — глхатуном, где все — от светового окна-дымохода в кровле и до скупого декора было предельно практич­но. Собственно, это и был дом, божий дом, куда сходились, чтобы строить свою духовную жизнь, но нередко — увы! — и обороняться от завоевателей.

Позже, спустя века, эти строгие по­стройки стали постепенно усложняться и обогащаться парусами, барабанами, куполами, ризницами, колоннами, портиками, барельефами и резными карти­нами — хачкарами.

В самой тесной связи с народным строительным искусством и из него вы­ковалось известное миру армянское зод­чество, о котором во второй половине XX века академик И. В. Жолтовский ска­жет:

«Простые, ясные формы архитекту­ры органически сливаются с суровым горным пейзажем страны. Живые пропорции, прекрасное владение материа­лом-камнем, сочетание сильной стены и объемов с нежным декором, правильное использование света и тени — все это свидетельствует о высоком мастерстве армянских зодчих. Античные корни пи­тают это мастерство...»

Самая первая церковь, построенная на месте гибели Дади, стояла века и вы­стояла в страшное землетрясение 1139 года, которое разрушило города и дерев­ни Хачена и превратило их в жалкие руины.

Очевидец, историк Мхитар Гош пи­шет, что землетрясение, разрушив город Гандзак, «словно выбросило его в ад», и расценивает это как «кару небесную».

Но едва народ отстроился и восста­новил свои святыни, как на страну напали полчища сельджуков.

Мхитар Гош пишет в «Событиях», что военачальник Чоли «овладевает всеми крепостями, разрушает церкви и сжи­гает монастыри, вырезает вельмож, уво­дит в плен военных, подвергает разным мучениям всех...»

Спустя два года Чоли с огромным войском снова напал на Хачен и, не су­мев покорить крепости, обрушил свою месть на безоружные села и монастыри. «Таким образом, — пишет Мхитар Гош, — и сжег апостольскую святыню-цер­ковь, которая названа по имени Дади».

Ближе всего по архитектурному облику к сожженной апостольской церкви, должно быть, вот эти две — небольшие и самые древние в монастырском комп­лексе. Одна из них северной стеной и частью восточной уже в земле; к югу от нее узкая и невысокая церквушка из дикого камня, хотя, если вглядеться, увидишь в кладке и отменно обработан­ные камни.

На век или на два позже построена церковь Асана Великого с редкостным для здешних мест кирпичным куполом. Среди великого множества карабахских храмов это второй, в строительстве ко­торого использован кирпич. Стены церк­ви сложены из полуобработанных кам­ней, в них вставлено множество хачкаров, они небольшие, и самый древний датирован 1182 годом; стало быть, ко времени укрепления этой плиты цер­ковь уже стояла тут.

Южнее церкви Асана Великого стоит большая, в три проходных зала часовня, построенная в 1211 году Григором епис­копом. Им же построена в 1224 году еще одна часовня-притвор, близкая по архи­тектурному стилю к народному жилищу — глхатуну, если бы не торжественные ряды встроенных в стены хачкаров, в рельефах и надписях которых запечат­лена летопись дома верхнехаченских князей. На протяжении веков притвор служил усыпальницей верхнехаченских князей.

...Сейчас здесь овчарня.

В годы расцвета грузино-армянского военно-политического союза от чуже­земных захватчиков были освобожде­ны все области Восточной Армении, строились и восстанавливались много­численные храмы, и это легко читается по датам строительных надписей зданий дадиванского комплекса.

И снова мы гадаем по очертаниям руин, и по бесчисленным курганам вокруг мо­настыря — какая память об отчей зем­ле погребена в них?

Дадиванкский монастырь разрушали и грабили персы, сельджуки, монголы, ос­маны и снова персы, и снова турки...

Но разве можно уничтожить строитель­ный гений народа? И на месте сожжен­ного храма встает новый... Хотя бы вот эта церковь Арзу-хатун Арцруни — жемчужина Дадиванка. На южной сте­не — рельефное изображение двух кти­торов, поддерживающих макет храма, лица у них в фас, фигуры в профиль, ру­ки подняты в плавном, молитвенном жесте, они едва касаются плоскости, на ко­торой стоит макет храма.

Но в крупных породистых лицах кти­торов — не благолепие, а воля и муд­рость. Такие лица и сейчас встречают­ся в Карабахе, поистине, «потомство ин­дивидуальностей... не уничтожит и не заменит вечных и своеобразных черт своих предков» (Вернадский).

Под скульптурной группой обширная строительная надпись, где подробней­шим образом рассказывается о великой княгине Арзу-хатун и предпринятом ею строительстве.

Церковь заложена в 1214 году; поз­же к ней пристроили портик с колонна­дой, какими по средневековой архитек­турной традиции часто заменяли при­твор. На колоннах три надписи, две из них настолько разрушены, что не под­даются прочтению, из третьей, сохранив­шейся, явствует, что портик-притвор по­строен Смбатом.

А вот эту колокольню с куполом, на каменных подпорках которого висели колокола, построил сын князя Ваграма Допяна Саргис епископ в XIII веке.

Лет двадцать тому назад, когда я впервые попала сюда, колокола давно уже отзвучали, звучали взрывы — по­исковые, строительные.

Строилась Сарсангская ГЭС, геологи сводили леса и буравили горы. В коло­кольне тринадцатого века хранилась взрывчатка и со стены ее беззаконно светилась полуосыпавшаяся фреска Бла­говещения.

А бесценное сокровище Дадиванка — вот эти два хачкара у входа в колоколь­ню — как же я их проглядела тогда? По­истине, видишь только то, что знаешь.

Симметрично расположенные хачкары смотрятся, как близнецы, но стоит приглядеться, как обнаруживается не­повторимость каждого. В этом — их тай­на, и происходит она, должно быть, от волшебной игры линий и гармонического равновесия, в каком мастер дает много­образие элементов. Немногие знают, что эти хачкары состоят каждый из двух не­равных частей, плотно пригнанных друг к другу, из которых нижняя в четыре раза больше верхней и является основ­ной. А тонкость и сложность резьбы при­дают твердому камню пластичность, воз­можную разве что в старинном золотом шитье.

Летописные источники, как правило, дают имена строителей-заказчиков и опускают имена зодчих и скульпторов, авторов неповторимых храмов и хачкаров. Анонимность - как обрыв в цепи. Есть магия имени — назовешь мастера и, кажется, что видишь его въявь. И па­мятник, сотворенный им, тверже стоит на земле. И сильнее ощущаешь беско­нечность жизни. Ибо «бесконечно все, к чему прикасается человеческий дух» (Вернадский).

Поиски в темных лабиринтах истории ничуть не менее ценны, чем поиски в недрах земли, и открытие имени забы­того гения равно открытию его памятни­ка. Имя автора дадиванкских хачкаров, так же как и шедевров Гошаванка и Дехдзута — Погос, жил и работал в XIII веке.

Есть предположение, что каменотес По­гос перенес на дадиванкские хачкары узоры с алтарных покровов, вышитых Арзу-хатун в дар церкви. О чудесной красоте этих вышивок с восхищением пишет Киракос Гандзакеци: «Она... сде­лала вместе с дочерьми своими из очень мягкой, покрашенной в различные цвета козьей шерсти прекрасный, всем на диво, занавес — покров для святого алтарного возвышения, украшенный в точ­ности отражающими страсти спасителя и иных святых накладными узорами и вышитыми изображениями, которые всех приводили в восхищение. И видевшие благословляли бога, даровавшего женщинам искусство ткачих и совершенст­во в изображении».

Давно убрали из монастырского комплекса складские помещения и даже приставили сторожа. Но хорошо бы еще сто­рож знал, что он хранит, и не превращал храм в хлев.

Мы приехали и уехали, так и не встретившись с ним.

В родовой усыпальнице верхнехаченских князей скучились, хоронясь от зноя, овцы. Осел, привязанный к колокольне, осатанело закричал-зарыдал нам вслед.

Я оглянулась на него с каким-то мистическим страхом, мне показалось на миг, что я вижу Колесо фортуны в действии.

В монастырь Ерицманкац с нами поехал заведующий отделом культуры Мардакертского райисполкома Армен Ефремович Осипян, которого здесь называют «министром культуры». Хотя, надо сказать, для министра он слишком хороший гид, и счастлива земля, кото­рая имеет таких проводников, ибо без них придешь и уйдешь незрячим.

По дороге то и дело останавливали уазик, чтобы посмотреть арочный мос­тик XIII века, построенный все той же верхнехаченской великой княгиней Ар­зу-хатун, или монастырь апостола Егише, что стоит у подножья горы Мрав. По преданью, первый храм этого ансамбля построен еще Вачаганом Благочестивым, о котором говорят, что он построил церк­вей по числу дней в году. Сам он погре­бен тут же, под подлинной плитой пя­того века, в склепе.

«Когда он приезжал в село, то перво-наперво заходил в школу, — рассказы­вает старый пастух на склоне горы Мрав, и я не сразу соображаю, о ком речь. — Со­берет вокруг себя детвору, станет задач­ки им задавать или попросит громко и отчетливо прочитать урок. И если дитя отвечает успешно, то царь Вачаган ра­дуется этому больше, чем, если бы, на­шел самый драгоценный клад».

Он сказал «царь Вачаган» — как ска­зал бы «мой дед Петрос».

Я прочитаю потом у летописца о Вачагане Благочестивом и узнаю в его рас­сказе интонации старого пастуха, кото­рого мы встретили на склоне горы Мрав. И — в который раз! — подивлюсь чуду народной памяти, так крепко цементи­рующей историю края. И подумаю о том, что это вот и есть бессмертие — когда о человеке, жившем четырнадцать веков назад, говорят в настоящем времени.

...И еще одна остановка — у неболь­шого изящного мостика, перекинутого через реку Тартар под селом Тонашен. На опоре-быке две памятные доски. На одной: «Этот мост построен в 1902 году на средства жителя села Тонашен Арутюна Айрапетяна».

На другой: «Этот мост построил мас­тер из села Гюней Чартар Абрахам Камалянц».

Какая скупая и выразительная доку­ментация!

Сколько заявлений, отношений, раз­решений, смет, проектов, утверждений и подписей лиц, в сущности, не причаст­ных к делу, понадобилось бы сейчас для постройки такого моста?

А тут два десятка слов на двух медных досках — и вот он, мост. Один за­казал. Другой построил. И погнал домой буйвола с буйволицей. Вознаграж­дение за труд. Это уже комментарий Армена Ефремовича.

...На левом берегу Тартара на вер­шине утеса показалась полуразрушен­ная башня крепости Джраберд.

«В бешено грохочущий Тартар под острым углом впадает река Трга. Из этого угла и поднимается утес, на вер­шине которого возвели крепость.

От главных ворот крепости остались лишь могучие арки. Входим в ворота и по змеящейся дорожке, врезанной в грудь скалы, поднимаемся вверх. Ничто не уцелело, полуразрушенные башни, обвалившиеся стены, некогда роскошные комнаты и залы с рухнувшей кровлей. В скале, насквозь продолбленной от вер­шины до подножья, высечены ступени — тайный ход для доставки воды из реки. Путь этот назывался Джрагох — Водя­ной вор. На каждой ступени стоял чело­век, который принимал пустую посуди­ну и передавал полную. За несколько минут наполнялась огромная цистерна на вершине. Еще один тайный ход вел из крепости и терялся в лесу — путь отступления. Холм, на котором возвели дворец-замок князей Джраберда, напо­минал полумесяц. На кончиках его ро­гов возвышались башни, вероятнее все­го сторожевые, поскольку они перекры­вали два единственных подхода, веду­щих к замку.

Дворец из белого, схожего с мрамором, полированного камня, был гармоничным и в то же время сложным строением со множеством некогда роскошных залов, коридоров и анфилад, с большими ок­нами и широкими дверями.

Огромные деревья разрослись среди развалин, выворотив плиты, сдвинув кладку, пробив потолки. Под густым переплетением кустов, бурьяна и вьюн­ка погребена былая слава властителей, которые жили в этих чудесных лесах и горах-великанах». Так писал Раффи о крепости Джраберд. «Ну, что ж, - сказала я себе, - раз Раффи поднимался туда в конце прошлого века, то что мешает и мне сделать это в конце нынешнего? До­ма — не люди, век для них не срок, и уж, наверное, там есть что посмотреть, а если повезет, отыскать Джрагох и спус­титься по внутрискальной лестнице к реке, чтобы хоть на краткий миг ощу­тить себя «водяным вором», добывающим спасительную влагу для осажден­ной крепости».

Но где они — могучие арки ворот? Где дорога, врезанная в грудь скалы? Нигде... ничего...

Водитель Игнат присел на валун и загляделся на буйные воды Тартара, а мы втроем прошли сквозь штольню, про­битую здесь геологами, и попытались по­дойти к крепости с другой стороны. Но и здесь — крутой, обрывистый склон. Ни намека на тропинку.

Вардгес без дороги полез вверх, я, бы­ло, последовала за ним, но чуть было не сорвалась и повернула назад. Увы, я разучилась ходить по земле, на которой мои предки просто жили. Повседневно.

— Там уже нечего смотреть, — по­пытался утешить меня Армен Ефремо­вич — Я знаю, лазил туда мальчишкой. Смотрите, ежевика поспела, давайте есть ежевику!

Мы ели с куста роскошно крупную ежевику, поглядывали на крутой склон, где исчез Вардгес, и сочная сладость ягод отдавала терпкой горечью каких-то смутных потерь...

Вардгес спустился совсем с другой стороны и в память о невосхождении ос­тавил в моем блокноте план руин быв­шего замка-крепости; линию крепостных стен с полуразрушенными башнями, врезавшиеся в землю очертания бывше­го дворца и других строений; следов Джрагоха он не нашел и едва не прова­лился сквозь рухнувшую, тонко задерненную и поросшую быльем кровлю ка­кого-то дома.

От Джраберда до монастыря Ерицманкац ехать всего семь километров. Но ка­ких! Наш уазик встает на дыбы, крепит­ся набок, висит над пропастью, с акроба­тической ловкостью берет повороты; вот только замкнутое лицо Игната становит­ся в эти минуты еще более бесстраст­ным.

Лицо Игната — старинной лепки, оно будто с дадиванкского барельефа, оно внушает надежду и рассеивает страхи, даже когда колесо — над пропастью. И все же, и все же - по этим дорогам ку­да разумней ездить на конях...

...В 1651 году сын сельского священ­ника Симеон из Хоторашена поссорился с могущественным Гандзасарским католикосатом и в диком ущелье Тартара ос­новал монастырь Ерицманкац.

Но сколько же надо решимости и си­лы, чтобы обжить это скалистое ущелье...

Трехоконный приземистый домик без дверей, сорванных так давно, что и сле­ды уже сглажены, с задерненной кровли свисают длинные космы трав-самосевок, она лезет даже из стыков кладки на сте­не, и — красивый арочный вход, обра­ботанный глубокими каннелюрами.

В крошечной прихожей два дверных проема, один — в келью, другой — в довольно просторную длинную комнату, возможно, трапезную. Пилястры с тра­пециевидными выступами для подсвеч­ников, копоть, запустенье, кровать с проржавленной сеткой, истлевший обры­вок паласа, кукла с оторванной головой. Похоже, что тут во время кочевки сто­ят пастухи.

И как аннотация в музейном зале, за­писка на тетрадном листке в клеточку, вдетая в гвоздь на стене. Корявый по­черк редко пишущего человека, лавина гнева и возмущения на головы разруши­телей. И снова, и снова — гнетущее чув­ство вины.

Но разве мы — разрушители?

Но мы и не строители. И не храните­ли, увы!

Я споткнулась о камень, посмотрела под ноги и увидела уже замшелый обло­мок хачкара — четыре с половиной жен­щины движутся в плавном ритме круго­вого танца — ведущая подняла руки в картинном жесте, остальные сомкнули ладони — прихлопывают себе в такт музыки. Так на наших свадьбах танцу­ют и сейчас.

Я села на землю, протерла платком круглые, как маленькие солнца, лица своих юных прабабок и спросила: «Что же делать? Как быть с вами?» И тут я увидела рядом еще один вросший в зем­лю хачкар, и еще... о, о, сколько их тут, и каждый совершенно неповторим; на­до было споткнуться, чтобы открыть ред­чайшую коллекцию, неотвратимо погло­щаемую землей.

Из церкви на горе донеслась старин­ная армянская песня, голос был глубо­кий и благозвучный; я бросила танцую­щих красавиц и поспешила в церковь. В полуразрушенных алтарных стенах тор­чали обнажившиеся горловины кувши­нов-голосников, и один из спутников просто-напросто пробовал великолепную акустику зала.

На одном из вставленных в стену хачкаров автограф зодчего: «Строителя и варпета этой церкви Саргиса поминайте во имя Христа».

Ну, что бы тебе поподробнее расска­зать о себе, варпет Саргис?

Как ты додумался так гениально впи­сать храм в панораму родных гор, так вычислить кривые наибольшего сопро­тивления разрыву, чтобы купол не об­валился, так рассчитать уровень заклад­ки кувшинов-голосников, чтобы голос с амвона звучал как глас божий, потому как чуть выше — и сорвется на визг, чуть ниже — невнятно забубнит; как сумел ты так органично сочетать эти земные, даже приземистые пропорции с тончайшей резьбой, превращающей прос­той местный камень в драгоценную сло­новую кость?

Потому что и резной крест на стене, и наличники узких окон, и обрамления арок, и грани монументальных колонн, поддерживающих легкий купол — все это кажется вырезанным из слоновой кости, на всем — печать изящества.

И это тревожное, заклинающее — «поминайте!»

Твои колонны снизу доверху испещ­рены именами мальчишек, они не посчи­тались даже с твоим автографом, пере­черкнули и его, впрочем, вряд ли они читали твои слова.

Твои хачкары разбиты и разбросаны, в них искали клады.

Но ты не сердись на них, варпет Сар­гис, это ведь тоже память, память со знаком минус, другой их никто не на­учил, а самим связать разорванную цепь времен — дело нелегкое, на это иной раз и жизни не хватает.

Откуда им, в самом деле, знать, что клады не в хачкарах замурованы, а дивно запечатлены на них, что их — не раз­бивать, а читать надо, как читают Кни­гу родины.

Откуда им знать, что Ерицманкац — не мертвый знак отжившей жизни, а живое прошлое их дедов и бабок, мате­риальное воплощение их великой и терпеливой любви к родной земле, их веч­ный к нам призыв: «Помните!»

А мы — что мы без них? Всего лишь горсть песка на ветру...

Солнце выжигает золотые клейма на листве буковой рощи, куда вот по этой тропе спускались к роднику мои юные прабабки.

Гремит безымянная речушка, пере­катывая через валуны к Тартару; в шум ее тонко вплетаются журчанье родника и еще какие-то неясные звуки, то ли птичьи посвисты, то ли жужжанье шмелей, а может быть, в роще заблудилось эхо охотничьего рога, при звуках кото­рого в крепости-замке Джраберд начина­ли готовиться к встрече Князя с охоты...

Нет, знал строптивый Симеон, где ставить обитель... Мгновенья тут глубо­ки, как века...

Я пила воду из монастырского родни­ка и никак не могла напиться.

Я сидела на вывороченных корнях гигантского старого каштана и, кажется, просидела бы так целый век.

Но надо вставать и ехать. Зачем?

Зачем я приезжаю и уезжаю?

Обедали мы в деревне Матагиз, в од­ном из тех домов, где труд гостеприим­ства похож скорее на праздничную игру и очень напоминает сказку о скатерти-самобранке.

Старшая хозяйка - ветеран партии и колхозного движения, персональная пенсионерка, и я не без некоторой опаски спросила ее, бывала ли она когда-нибудь в Ерицманкаце. Лицо ее стало непрони­цаемым, и она обронила скупо: «Была однажды. В детстве». Но потом, за сто­лом, она подобрела и выложила все, как на духу.

— Хоть и партийные мы люди, товарищ Осипян, — вроде как извинилась она перед бывшим начальством, — но дело прошлое, так уже и быть, расскажу, коль спросили. Трижды в монастырь ходила. Первый раз в детстве, всем ми­ром, на праздник Вардавар. Ну а потом не до этого стало — колхоз строили, войну пережили, хозяйство из разрухи поднимали. Про монастырь и думать забыли, вроде бы он вовсе с лица земли исчез. После войны ты в нашем колхозе руководил, сам помнишь, как работали, и днем, и ночью...

— Помню. Вместе колхоз поднима­ли...

— С войны во мне тревога угнезди­лась, ночами не сплю, когда кто из до­мочадцев из дому уедет. Младшего мо­его призвали на срочную службу, ну, проводили, как положено, не на войну же, на два всего года. Но, поди ж ты, затосковала я вдруг, покой потеряла, ну и пошла, никому не сказавшись, однаж­ды ночью в монастырь. Молиться сроду не умела, а так, попросила своими сло­вами, чтобы сын мой вернулся жив-здо­ров, чтобы женила его, и чтобы родил­ся у него сын Борик.

И все, как загадала, так и вышло. Вернулся сын, сыграли свадьбу, и внук Борик родился через год. А про обет свой, ну, что барашка черного в жертву принесу, я и думать позабыла. Да и стес­нялась, правду сказать, попреков боя­лась, всю жизнь на виду, в руководст­ве как-никак. Ну, а сыну сны всякие сниться стали. Встанет утром, бывало, и говорит: «Опять турки снились, страш­ные, с ножами, ходят по дворам, долги требуют отдать».

Ну, думаю, делать нечего, придется в третий раз идти в монастырь, долги от­давать. Ну и пошли, расплатились, как говорится. Чего уж таиться, было такое дело, хоть и не пристало это нам, партийным людям.

Мы дружно посмеялись над «крими­нальной» тайной старой хозяйки, перед глазами у меня заплясали юные прабаб­ки в круговом свадебном танце, и вдруг насквозь прошила мысль, что мы ведь бросили их, бросили на верную поги­бель; мне с донкихотской неистовостью захотелось вернуться в церковь варпета Саргиса — послушать старинные армян­ские шараканы.

А почему бы и нет? Эти храмы — они просто созданы для того, чтобы стать концертными залами. Краеведческими музеями. Художественными школами. Библиотеками. Очагами нашей совре­менной культуры, которая так обмелела на местах и будто бы в погоне за каки­ми-то миражами ринулась в большие города.

Вот ведь абсурд: в Сорбонне, в кур­се архитектуры Гандзасарский мона­стырь называют в числе пяти выдаю­щихся памятников армянского зодчест­ва, вошедших в золотой фонд мировой культуры, а мы — прямые наследники и самые что ни на есть законные хозяева этого шедевра — уничтожаем его заб­вением. И не только забвением.

О Гандзасаре у нас не говорят ни в школе, ни в университете, его нет ни в одном путеводителе, ни в одном туристском маршруте!

Годы настоящего бума телевизионных открытий заповедных уголков нашей ро­дины роковым образом не коснулись Гандзасара, о нем не встретишь ни слова в периодической печати, во всех этих рубриках — «По родному краю», «Уроки родины» и т. д.; впечатление такое, что слово это под негласным запретом.

Мы знаем про Акрополь и Колизей, знаем про Собор Парижской Богомате­ри; но проведите опрос в нашей респуб­лике — многие ли знают про Гандзасар? Про Дадиванк? Про Амарасский мона­стырь?

Тот самый случай, когда не-знание неизбежно оборачивается не-вежеством. От слова «не ведать». Заведомо или нет, но мы сами в себе и в своих детях куль­тивируем невежество, сами отрываем себя от своих корней, а потом удивля­емся равнодушию, безответственности, вандализму, социальной инертности.

Счастье, что я знакомилась с родной землей не по справочникам.

Просто ходила по ней и однажды при­шла в Гандзасар.

Помнится, мы вышли из Мехманы и пошли наугад, расспрашивая у встречных дорогу; в попутном селе Члдран к нам присоединились директор школы с племянником, студентом МГУ, а в быв­шем монастырском селе Ванк — лудиль­щик дядя Миша. Увидев незнакомцев на базарной площади, он вышел из своей мастерской, подошел к нам, не то спросил, не то сказал: «Вы - в Гандзасар!» — и повел нас.

...В эту богом забытую глушь, для обозначения которой на обычном почтовом конверте даже аббревиатурой не хватает места, тысячу лет назад из Византии шли письма с кратчайшим в мире адресом: «Князю Хачена, Армения».

Визазантийский император и историк X века Константин Порфирородный отмечал Хаченское княжество в числе важнейших государственных образований Армении, с которыми византийский двор имел переписку. И письма с адресом в три слова доходили сюда с другого края земли.

На северной стене церкви Иоанна Крестителя под узким окном выбита строительная надпись в 27 строк:

«Именем Святой Троицы, Отца и Сына и Святого Духа надпись свою повелел выбить я, слуга Божий Джалал Дола Асан, сын Вахтанга, внук Асана Великого, властитель высокого и великого края Арцахского, царь Хохонаберда с обширными нахангами. Отец мой перед смертью, безвозвратным уходом из мира сего, завещал мне и матери моей Хоришах – дочери великого князя князей Саргиса построить церковь на кладбище отцов наших в Гандзасаре, строи­тельство которой начали мы в 765 го­ду армянского летосчисления (1216) с помощью Дарителя Благ (Бога) и когда возвели восточную стену выше окна, мать моя, отказавшись от светской жизни, в третий раз отправилась в Иерусалим, где, надев власяницу и проведя многие годы в отшельничестве у врат Храма Воскресения, почила во Христе в день Пасхи и там же была предана земле.

Мы же, помня о многих напастях, под­стерегающих (нас) в жизни, поспешили завершить постройку и закончили ми­лостью и благословением Всемилосердного Бога в 1238 г.».

Историк Киракос Гандзакеци — оче­видец строительства пишет, что церковь построена на том месте, где еще в IX-X вв. стояло святилище. О том же сви­детельствуют хачкары, датированные XI, XII, началом XIII века.

Архитектурный облик собора без су­щественных изменений воспроизводит крестово-купольную композицию армян­ского храма, выработанную еще в нача­ле X века и представленную такими па­мятниками, как соборы в Ахпате, Санаине, Кечаруке.

Вот что писал о строителях Гандзасарского монастыря известный советский ученый А. Л. Якобсон:

«Создавая эти здания, они использо­вали огромный, накопленный веками ар­сенал технических и художественных средств, — архитектурных и декоратив­ных, — которыми творцы Гандзасара в совершенстве владели. Они претворили эти средства в произведения, которые мы с полным правом можем назвать эн­циклопедией армянского зодчества XIII столетия».

Мы входим в притвор, над порталом которого высечены львы, попирающие змей (герб хаченских князей?), и попада­ем в большой бесстолбный зал с дву­мя парами перекрещивающихся арок-кервюр со сталактитовым сводом в пе­рекрестье, над которым возвышается легкая восьмигранная ротонда. Притвор, в который могли ходить не только хри­стиане, но и неверующие, и еретики, и иноверцы, соответственно своему полу­-светскому назначению отделан скромно. Основное его украшение — крупные сталактиты под карнизом, отделяющим стены от свода. Вход из притвора в храм Иоанна Крестителя обрамлен простым порталом с полукруглой аркой.

Гандзасарская церковь не поражает ни пышностью католических соборов, ни аскетизмом протестантских, она вообще не поражает, она принимает тебя как в дом, и долго потом прорастает в тебе прапамятью об изначальном стремлении человека к мировой гармонии.

Что же, как не это стремление двигало мыслью и рукой зодчего, так чисто и строго расчленившего пучками ритми­чески чередующихся тяг эти стены, эти колонны, обрамляющие центральный неф и подчеркивающие округлые стыки подкупольного объема; эти замечатель­но цельные скульптурные головы быков, удивленно взирающие на вас с высокого фриза, эти узкие окна с полукруглыми верхами, от которых веером разбегают­ся глубокие каннелюры; всю эту плав­ность и непрерывность линий — ни од­ного острого угла!

Чем совершеннее произведение рук человеческих, тем труднее представить себе процесс труда; кажется, что Гандзасарский храм родился не в строитель­ном грохоте и пыли, а только из одного могучего и чистого вдохновения, похо­жего вот на этот сноп света, бьющего в восточное окно.

Вардгес догадался прихватить с собой полевой бинокль, и мы подробнейшим образом рассмотрели шестнадцатигранный барабан, поддерживающий купол храма — это поистине виртуозное по тех­нике и богатое по смыслу творение зод­чего.

Каждая из шестнадцати граней барабана завершается небольшим фронтоном-щипцом, и от этого конус купола нави­сает над храмом, как изящный, фили­гранной работы, зонт.

Барельефы на гранях барабана несут определенную символику, читать их — увлекательнейшая игра.

Вот скульптурная группа двух ктито­ров, симметрично занимающих ниши восьмой и десятой граней. Бородатые ктиторы сидят, поджав ноги, и каждый держит на голове плоскость с макетом храма; у одного — крестово-купольный, как Гандзасар, у другого — ротондальный, весьма напоминающий знаменитый Звартноц. Один из ктиторов — сам князь Хаченский Асан Джалал, другой, воз­можно, его сын Иванэ-Атабек, упомяну­тый в ктиторской надписи храма. На фронтоне промежуточной грани — рельеф Христа на фоне сплошного кружевного орнамента, под ним в нише Древо жизни и фигуры Адама и Евы.

«Ктиторские рельефы XII—XIII вв. известны... по другим памятникам, — пишет Якобсон, — но композиция их в Гандзасаре совершенно оригинальна и уникальна; ни одного другого подобного памятника в Армении мы назвать не мо­жем».

Вторая скульптурная группа — это опять же расчлененная на три грани, но единая по замыслу композиция Богома­тери с двумя апостолами. Преклонив колена, апостолы — головы в нимбах — воздели руки к Богородице, их осеняют херувимы, и очертания крыльев в лад повторяются обрамлением полукруглых ниш. В центре группы на фронтоне — Богоматерь с запеленатым младенцем.

С фронтонов смотрят бычьи головы, и орел распростер крылья над храмом. Стражи-охранители. Образы «звериного и басенного христианства».

Этим-то пленяет Гандзасар — первозданностью, наивным и сильным чувст­вом. В лике Богоматери вы узнаете чер­ты лица карабахской крестьянки, а в жесте, которым она держит запеленатого младенца, ее уверенный до небреж­ности, отнюдь не благоговейный жест. Двумя жемчужинами тысячелетней армянской архитектуры и пластики на­звал А. Л. Якобсон Гандзасарский храм и его гавит — притвор.

Но гений места покинул Гандзасар, и никому, кажется, кроме сторожа Рашида, да еще нескольких энтузиастов и бо­лельщиков, нет до него дела.

Сама Книга отзывов, которую завел, наверное, тот же сторож, ибо другого штата здесь нет, выглядит полным ана­хронизмом. И тем более неожиданными оказались записи гостей, бог весть ка­кими ветрами занесенными сюда из са­мых разных точек нашей страны.

Я выписала себе в блокнот несколько автографов за последний месяц.

«Группа туристов из Белоруссии (г. Минск, МАЗ) посетила древний храм. Спасибо большое вашему народу за лю­бовь к своему прошлому, за бережное отношение к сокровищам нашей древ­ней культуры.

Группа 1211, руководитель Гриневич Е.

Р. S . Думаю, еще вернемся сюда в скором времени».

Мне понравился и постскриптум, и такая точная в беглой записи расстановка местоимений — «вашему народу» — «к нашей древней культуре». Потому что культура, созданная одним народом, не­избежно становится достоянием всех на­родов, и самые большие бедствия на земле происходят из нежелания понять это.

«Любой народ может гордиться таки­ми древними архитектурными памятни­ками, которые имеются на этой территории небольшого Карабаха.

Я впервые нахожусь здесь на один час, был и в Шуше, посмотрел там древние строения. Удивительно красивая ар­мянская церковь там, с каким мастерством построена она. Также удивляет церковь Гандзасар, как можно постро­ить на такой высоте такую неповтори­мую красоту. Ее надо всячески беречь, охранять и гордиться.

Сорокин из Ленинграда».

Некто из Новосибирска с неразборчивой подписью написал коротко и выразительно: «Умирая, памятники тащат за собой в могилу народ, создавший их. Гандзасар должен жить вечно! Будет жить вечно!»

Кроме нас, в этот день в Гандзасарский монастырь приехала семья Маловых из Москвы: муж, жена и дочь. Однажды плененные Гарни, они уже несколько лет ездят по местам, где стоят армянские храмы, так и на Гандзасар вышли.

«Что же делать? Что делать? — все повторяла Тамара Васильевна Малова, вдруг обнаруживая следы пуль на колоннах, поврежденную выстрелом голову быка или торчащие на фризе ролики, с которых сорваны паникадила. — Что делать? Надо же что-то делать!»

Согласно документации Гандзасарский монастырь с 1982 года находится на реставрации. Реставраторов мы не видели, их отозвали в Баку на более важную и срочную работу (так нам объяснили их отсутствие). Что же касается результатов их четырехлетних трудов, то это, по точному выражению академика Лихачева, скорее фальсификация, нежели реставрация. Хуже того - это удручающе безграмотное, а возможно, и осознанное глумление над великим памятником.

«Вера в гений места, — писал известный польский писатель Ян Парандовски в послевоенной статье «Варшава», - не предрассудок. Это символ той таинственной силы, каковой обладают некоторые места, бесконечно возрождающи­еся из праха, бессмертные. Такой силы не имели Вавилон, Ниневия, Карфаген, но ею были наделены Рим, Афины. Ког­да после освобождения из-под турецко­го ига решался вопрос, где основать сто­лицу независимой Греции, король Оттон назвал Афины. Это казалось абсурдом. Афины представляли собой скопление заселенных нищими мазанок под разва­линами Акрополя. Но король уперся и победил. Ибо Афины в своей пустоте были чем-то большим, нежели простран­ством, в котором можно распланировать улицы и возвести дома. То был лозунг, магическое заклятье, призывающее к жизни гения этого клочка спекшейся земли».

А кажется — чего проще? Организовать здесь музей, и пусть Гандзасарский монастырь распахнет двери в свою историю. Пусть покажет древнюю карту международных отношений Арцаха-Хачена-Карабаха — от Византии и до Монголии, от Сирии и до Рима, от Западной Европы и до России, дружба с которой, раз начавшись, уже не пре­рывалась.

Пусть покажет золотую монету с портретом французского короля, кото­рую завез сюда, по всей вероятности, по­сол Армении Исраел Ори; и проезжий лист, выданный ему польским королем, и «Любительную грамоту» Римского це­саря к царю Петру Алексеевичу», и от­вет Петра: «... понеже Мы оной Армян­ской народ в особливую нашу милость и протекцию приняли...»

И переписку карабахских меликов с Петром Великим и полководцем Суво­ровым. И миниатюры, нотные сборники и рукописи, которые создавались под сводами этих келий и на последней стра­нице которых неизменно делалась па­мятная запись — ишатакаран, где сообщались имена писца, художника, заказчика и следовал наказ: «Берегите написанное мною, во времена бегства и в годину войн увозите книгу эту в город и скройте ее, в мирное же время верните в монастырь и читайте ее; и не прячьте, не держите закрытой, ибо за­крытые книги — всего лишь идолы».

Здесь, в этих кельях веками не пре­рывалась научная жизнь, здесь, может быть, искали квадратуру круга, фило­софский камень, эликсир жизни; здесь, на этой земле, Мхитар Гош создавал свой «Судебник», Киракос Гандзакеци писал «Историю Армении» и составлял армян­ский Айсмавурк — Четьи-Минеи, Есаи Асан Джалал — «Краткую исто­рию Агванка». Здесь создавалось изве­стное «Евангелие Вахтанга»; в XVI ве­ке его похитили турки; опустошив Ере­ван и Нахичевань, они, по свидетельст­ву турецкого историка и участника на­шествия Ибрагима Фечеви, «вошли в край, названный Карабахом, который со своими горами и плодородными са­дами известен в стране Аджема. Вдруг край покрылся такой пылью, что нель­зя было различить людей, ясный день превратился в темную ночь. Но все же нашлись кое-где хранимые и в пещерах спрятанные драгоценности и разные ве­щи. Войско приобрело бесчисленное бо­гатство и добычу, а часть этих богатств, которую невозможно было таскать с со­бой, предали огню и уничтожению».

Великий князь Нижнего Хачена Джа­лал выкупил у турок фамильное Еван­гелие и вернул его в Гандзасар; сейчас оно хранится в Матенадаране.

...Здесь, на этой земле, строили свой дух и построили храм на горе, который исследователи XX века назовут жемчу­жиной и энциклопедией армянского зод­чества.

Так пусть же в Гандзасар вернется гений этой земли, пусть в старых сте­нах заиграет новая жизнь, чтобы не опустела земля, так дивно обустроенная отцами, так щедро политая их кровью.

Случай свел меня в тот день с сель­ским жителем, потомком католикоса Исайи — поборника освободительного движения, того самого, который в од­ном из своих писем к Петру Великому просил «освободить всех христиан Восто­ка» и, собрав ополчение, вышел ему на­встречу.

Воодушевленные обещаниями Петра, карабахцы собирали народное ополче­ние и строили крепости; об обстоятель­ствах постройки крепости Шош на мес­те будущего города Шуши пишет в эти годы генерал Матюшкин. Но Петру приш­лось вернуться назад из Астрахани, а последнее письмо католикоса Исайи от­правлено в Санкт-Петербург 10 марта 1725 года, спустя сорок один день после кончины Петра.

Исак Оганян называет своего знаме­нитого пращура «пятый дед», и не то, чтобы он вкладывал в это какой-то осо­бый смысл, нет, он просто констатирует степень родства. «Пятый дед», — говорит он, — и история уплотняется и ста­новится чем-то вроде дома родного, но — у-у! — какие бешеные ветры сот­рясают этот дом...

«Что Гандзасар? — сердито вмеши­вается в наш разговор старик-сосед. — Горе нам от него и ничего больше! Не будь его, и мы давно разъехались бы по белу свету, жили бы, как люди, по го­родам...»

Сердитый старик рассказал, как лет двенадцать назад прилетели на верто­лете два больших начальника, поели-вы­пили, а потом вошли в храм и стали расстреливать его...

Говорил он об этом совсем не серди­то, скорее — отрешенно, как говорят о том, о чем много думано-передумано, а выхода нет, тупик.

«А вы?! Где были вы?!» — хотела крикнуть я, но крик застрял в горле.

А где была я? И где были все?

Разве есть невиновные, когда расстре­ливают культуру?! И разве не из наше­го всеобщего невежества в конечном сче­те отлиты те пули?!

И кто, кто из нас оставит по себе над­пись, какую оставил Прош¹ на стене Гегарда: «Высек я в скале дом Божий...»

...Зато Шуша подарила нам радость встречи с настоящим реставратором, варпетом Владимиром Седраковичем Ба­баяном. В свое время он работал на рес­таврации храма в Гарни в Армении, те­перь реставрирует церковь Газанчецоц в Шуше. Приехал сюда в октябре 1981 го­да из Еревана вместе с тремя другими реставраторами.

«Дождь шел проливной, — вспоми­нает Владимир Седракович, — а цер­ковь стоит разрушенная, плачет в три ручья, сама себя оплакивает...»

Спустя двадцать дней трое товарищей вернулись домой, остался один Бабаян.

«Смотрел я тогда на эту разруху, да что же это, думаю, почему это, господи? Деды строили — мы разрушаем... Слово себе дал, что не вернусь домой, пока не отстрою заново Газанчецоц. А когда ребята уехали, я до того расстроился, что даже стихи сочинил...»

Владимир Седракович высекает но­вую голову из шушинского мрамора для обезглавленного херувима с колокольни и читает нам свое стихотворение.

«Трудности трудностям — рознь, - отвечает он на вопрос, как ему работа­ется у нас. — Месяцами ждешь леса, арматуры, швеллеров — это трудность привычная. Но ведь за пять долгих лет ни один собрат-художник не пришел спросить: что работаешь, мастер?»

Из всех неповторимых пейзажей, что я увозила из Карабаха, вид возносящейся из руин церкви Газанчецоц на фоне экскаватора и рабочей бригады был, может быть, самым отрадным.

Но в этот день нас ожидала еще одна встреча. В историко-краеведческом музее мы познакомились с двумя молодыми москвичами, которые приехали познакомиться с родиной своих родителей. Ребята безуспешно пытались получить какие-то адреса и сведения начала века.

«...Реальное училище, - говорили они, - Мариинская прогимназия, Хандамиряновский театр... Богдан Кнунянц, - гово­рили они, - Акоп Гюрджян, Нельсон Степанян...»

Мы пошли с Таней и Ваганом и без особого труда нашли и прогимназию, в которой училась Танина бабушка, и Ре­альное училище, где учился дед Вагана, и пустырь, где стоял Хандамиряновский театр, в котором в 1898 году соратник В. И. Ленина и двоюродный дед ребят Богдан Кнунянц прочитал первую марк­систскую лекцию «О философии Марк­са...»

Мы нашли даже дедов дом, в одной из комнат которого размещался первый ревком, и получали свои партбилеты пер­вые большевики Шуши.

Нынешний хозяин дома, ветеран партии, сам получал партбилет в этой ком­нате-ревкоме, и беседа завязалась сразу и надолго.

А потом он таинственно поманил за собой Вагана и показал встроенный в стену дома хачкар с памятной записью о бракосочетании деда и бабушки моло­дого Шахгельдяна...

...Зачем мы приезжаем и уезжаем?

Август-сентябрь 1986 г.

¹Прош — крупный деятель XIII в., главно­командующий армяно-грузинскими войсками, основатель Гладзорского университета, хра­ма в Гегарде.

Edited April 18, 2009 by Pandukht

[Pandukht]

Грета Каграманова

Индульгенция младотуркам

Связь между подборкой книг, и антиармянской пропагандой советской и постсоветской прессы - прямая; отсюда и желание расставить точки над «i». Поэтому захотелось узнать, из какого сора произрастали статьи типа «Эмоции и разум» и «Перестройка - не перекройка», выяснить, так сказать, природу словоблудия эпохи перестройки.

В архиве «Правды» нет ни Ж. Клемансо, ни Анатоля Франса, ни Жана Жореса, ни Ф. Верфеля, ни Ф. Нансена, ни И. Лепсиуса, ни даже Али Фуада Джебесоя с его «Московскими воспоминаниями». Но есть Жорж Малевиль – «Армянская трагедия 1915 года». В кратеньком предисловии историк-тюрколог Жан Поль Ру представляет автора: «Большое счастье, что в демократических государствах каждый может выразить свое мнение. Большое счастье для всего человечества, что каждый может это сделать. Разве сам Господь не дал своим созданиям права сказать ему - нет?!»

Стало быть, мэтр де Малевиль - человек, который сказал Господу: «Нет!» «Нет, - сказал он, - не было никакого геноцида, а была «армянская трагедия». «Злой рок». «Вихрь насилия». «И если судьба армян оказалась столь трагичной, то лишь потому, что они своими действиями возбудили у турок желание мести и что злой рок привел их во время переселения в руки врагов». Вот такая казуистика. «Безумное самомнение, абсурдный административный оптимизм, полное отсутствие контроля за выполнением приказа - во всем этом можно с полным правом обвинить высшее командование Оттоманской империи. Но не геноцид». Мы настаиваем на следующем: истребление беззащитного населения «за то, что оно навлекло на себя ненависть за преступления, совершенные некоторыми его представителями, находящимися вне досягаемости - это не есть преступление геноцида, поскольку последнее состоит в уничтожении этнической группы, каждый из членов которой в отдельности не навлек на себя никакой вины».

Таким вот пещерным определением геноцида мэтр де Малевиль дал индульгенцию млодотуркам, Гитлеру, Сталину, Саддаму Хусейну - за истребление народов, депортацию и газовые камеры.

Но почему французский тюрколог так ограждает Турцию от слова «геноцид»? А вот почему: Европарламент «считает.., что отказ современного турецкого правительства признать геноцид, совершенный против армянского народа правительством младотурок, его нежелание решать свои разногласия с Грецией на основе норм международного права, сохранение турецких оккупационных войск на Кипре, отрицание курдского фактора, а также отсутствие в стране истинной парламентской демократии и уважения к личным и коллективным, а именно религиозным, свободам составляют вместе непреодолимые препятствия для рассмотрения возможности принятия Турции в Сообщество». И эту резолюцию Европарламента мэтр, бросивший вызов самому Господу, считает угрожающей «будущему Европы» (ни много, ни мало).

«Если Турцию отвергают в Европе, она, естественно, будет искать пути сближения со своими соседями на Востоке и на юге. (...) Последствия подобной политики для будущего Европы могут быть непредсказуемыми», - стращает мэтр европейцев. Стало быть, не Турция должна принять нормы международного права, а Европа - жертвовать новому Минотавру киприотами, курдами, армянами, сербами. И правами и свободами самих турок. А потом - и собой. Такова логика фашизма, предтечей которого был пантюркизм.

«Мы были в Стамбуле, - пишет тюрколог, - посетили районы с армянским населением по всему городу и внимательно изучали лица людей. Нигде мы не встретили среди армян, которые живут испокон веков рядом с турками, чувства страха. На рынках, в маленьких портовых ресторанчиках представители двух народов полностью смешались, их взаимные симпатии гораздо более искренни, чем между обществами эмигрантов в Париже. Более того, эти армяне между собой говорят по-турецки - это их язык».

Мэтра особенно умилило обилие портретов Ататюрка в частной армянской школе. «Эти армянские дети будут в будущем настолько интегрированы в турецкое сообщество, насколько это возможно», - заключает с величайшим удовлетворением мэтр. Мэтру нравятся ассимилированные турками армяне. Еще больше, надо полагать, понравились бы армяне-янычары. Впрочем, как и французы-янычары. Я, было, обиделась за армян и французов, но познакомилась с историческими экскурсами мэтра - и развеселилась.

Путаник не хуже Буниятова и К°. И то сказать - не путаника в Баку издавать не стали бы. Сначала французский тюрколог утверждает, что Армянская республика 1918-1921 гг. – «единственное независимое армянское государство, которое было определенным образом зафиксировано в Истории». Потом вспоминает Тиграна Великого. Через страницы: «Правда, также существовало и государство Малой Армении». Еще через страницу: «Великая Армения... потеряла свою автономию в 1045 году, когда она была вновь завоевана Византией». Словом, тюрколог - это не профессия, это влюбленность в пантюркизм.

Влюбленность, замешанная на атавистическом страхе. Вывод, который я сделала из брошюры мэтра де Малевиля. Прочистим мозги – почитаем Арнольда Тойнби: «Судьба империй, основанных номадическими завоевателями, покорившими оседлые народы, заставляет вспомнить притчу о семени, которое «упало на места каменистые, где не много было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока; когда же взошло солнце, увяло и, как не имело корня, засохло» (Матф. 13,5-6). Обычно история таких империй начинается с резкой демонстрации власти, которая затем быстро деградирует и распадается. (...) Номадические империи могущественны, ибо силы, обретенной под действием стимула враждебного мира, хватает, как правило, для завоевания оседлых народов. В то же время номадические империи эфемерны, потому что с утратой стимула начинает исчезать и сила. Начинается деградация и упадок. С другой стороны, покоренные кочевниками племена, оправившись от шока, вызванного неожиданным, зачастую весьма грубым ударом, начинают выходить из летаргического сна и постепенно восстанавливать свое нравственное самосознание. (...). Процессы эти рано или поздно приводят к тому, что незваные пастыри либо изгоняются, либо ассимилируются».

Вот и вся суть векового конфликта. Турция отлично научилась пользоваться культурой покоренных народов, но, увы, неспособна воспринять ее и сделать своей не только внешне, он и внутренне. Вместо этого - кровь и ложь. Что же до их соплеменников-азербайджанцев, то они повторяют зады. И никаких признаков осмысления и отречения от дурного опыта.

1994 г.