Эхо на вершине Арарата

[husisapail]

Эхо на вершине Арарата - 7

МОЯ АРМЕНИЯ

Я жил с матерью в огромной московской коммуналке.

И знал, что я армянин. Это знание пришло ко мне через армянский язык матери, на котором она разговаривала со мной в тех случаях, когда хотела, чтобы сказанное ею больше никто не понимал.

Это был наш секретный язык общения друг с другом, и, может, поэтому с тех пор армянский для меня ассоциируется с материнской любовью, семьей и душевной теплотой.

Наверное именно эта магическая сила родного языка побудила меня позже заняться литературой и мощью Слова.

Я не знал и она мне ничего не рассказывала о нашей нации, о том, почему мы оказались в Москве и куда делись все наши родственники, фотографии которых висели на стене. Я помню, как они смотрели на меня и в глазах у них была необъяснимая печаль.

Потом маму забрали, а меня сослали из Москвы в детский дом. Моя фамилия потеряла окончание "-ян", а ведь оно, словно тайный пароль, представляло армян другу другу, где бы они не повстречались.

Но язык матери я сохранил, потому что каждый день тихо разговаривал с ней, просил поскорее вернуться и забрать меня из "ворбаноца".

Но вот однажды учительница географии заболела, и ее заменил черноволосый худощавый мужчина. Войдя в класс, он медленно обвел нас взглядом и, мне показалось, что почему-то странно уставился в меня. И вдруг потребовал, чтобы я назвал свое имя и фамилию.

Я медленно встал и приготовился к самому худшему.

— Садитесь, — сказал учитель и, расхаживая по классу, заявил, вызвав во мне смешанное чувство облегчения, гордости и чего-то еще хорошего. — Меня зовут Симон Аршавирович Торосян, То-ро-сян, я тоже армянин, как вот ваш товарищ, и я буду вести у вас уроки, пока Валентина Петровна не выздоровеет.

А вечером меня вызвали к директору и в его кабинете я увидел учителя географии.

— Симон Аршавирович хочет, чтобы ты у него погостил, — сказал директор, — я в принципе не возражаю...

- Вот это, - учитель с победроносным видом постукал пальцем по своему носу, - никогда меня не обманывало. Безошибочно определяю наш джигяр.

В этом сибирском городе было много научных институтов и в каждом работали армяне. Весть о том, что в детском доме обнаружился сирота-армянин, с легкой руки Торосяна облетела всю немногочисленную общину и к директору повалили просители.

Он им всем отказывал в усыновлении, потому что я был из семьи "врага народа".

Но в городе жила еще и старая большевичка по фамилии, схожей с моей. В своем инвалидном кресле она умудрилась добраться до партийного начальства и ей побоялись перечить.

Торосян расхаживал по квартире павлином, победно вскидывал вверх кулак и выкрикивал:

— Армянский народ не позволит ни одному своему ребенку жить в сиротском доме! Что бы то ни было на этом свете с нами!

От него и других армян я узнал многое о своей нации. Каждый считал своим долгом затащить меня к себе домой и угощать армянскими блюдами. И все они были в восторге от того, что я так хорошо сохранил наш язык.

От них я узнал, что Армянское государство, с которым они все были связаны невидимыми нитями, существовало слишком давно, намного раньше, чем вообще писалась история.

И все пережившие это государство из поколения в поколение были продолжением его истории.

В моих представлениях Армения стала мне видиться чем-то вроде летающего острова, иногда пристающего к какой-либо стране и высаживающего там какое-то количество армян.

Они продолжали поддерживать друг с другом связь через свой язык, культуру, через рассказы о своей жизни и что-то еще непонятное никому.

И все они ждут возвращения Летающего острова, а, когда это случится, к ним выйдет Армянин и скажет: "пора домой, джигяр!"

Пора всем домой, хватит с нас этого Ворбаноца.

[husisapail]

Эхо на вершине Арарата - 8

ПОСЛЕДНЯЯ ПУЛЯ

Уже пятый день мы держали оборону и пытались прорваться сквозь плотное кольцо бесчисленных солдат. Пять дней прошли как пять долгих лет, и даже не верилось, что ты все еще жив. С каждым днем натиск врага становился сильнее, а нас — все меньше и меньше.

Их снимали с фронта и бросали сюда, потому что нас боялись больше, чем вражескую армию. Солдаты поднимались в атаку; их было так много, что каждый наш выстрел укладывал штабеля трупов.

Я лежу за выступом скалы и слежу за ними. Сейчас они завтракают, а когда закончат, начнут стрелять и снова полезут на нас. Потом залягут и будут стрелять в нас до обеда.

В обед самое удобное время для контратаки, но не хватает людей и каждый раз приходится больше заниматься ранеными, чем думать об ответном ударе.

Мы не можем даже сдаться в плен, чтобы остаться в живых: они хотят от нас только одного — чтобы мы и весь наш народ были мертвы. И лишь тогда все будет кончено.

Но смотри, как они все-таки нас боятся: хоть и завтракают, а понаставили часовых, да и оружия из рук не выпускают.

И все же мы встали в атаку, когда поняли, что к вечеру из нас наверняка никого не останется в живых.

Бежать было тяжело, мешали раны, но желание застать их врасплох, схватиться с ними в рукопашную, сделать ненужными их минометы — это придавало нам силы...

Раненый, я упал на землю и для меня кончились осада и атака. И, когда бежавший сзади схватил меня на ходу, чтобы помочь встать, я велел не трогать меня. Я уже обуза и все, что теперь еще связывало меня с жизнью, — последняя пуля в пистолете.

Он не виноват, товарищ, бросивший меня здесь. Оставить раненого среди врагов, чтобы продолжить атаку, — разве не так мы решили сегодня? Теперь мой единственный спаситель — последняя пуля, и моя вина, что я ранен в этой безумно дерзкой атаке.

Я жду тех, кому мой народ сказал «нет». С первого дня нашего сопротивления то же самое говорю им и я. Хотя, быть может, говорю не я, а то, что сидит глубоко во мне. И мой последний выстрел будет в НЕГО.

Но ведь то же самое в тех, кто сейчас прорывается к своим! И, наверное, в этом бессмертие воина, защищающего собственный народ?

Но я не дождался врага: наша атака захлебнулась, меня уносли с собой назад в пещеру и я снова со всеми.

А та пуля, моя последняя пуля, теперь в обойме другого.

[araqel]

Husisapail jan! После всего прочитанного, могу сказать одно: Цавт Танем!

Шноракалуцюн!

[husisapail]

Husisapail jan! После всего прочитанного, могу сказать одно: Цавт Танем!

Шноракалуцюн!

Спасибо araqel джан за добрые слова!

[husisapail]

Эхо на вершине Арарата - 9

ТУТОВОЕ ДЕРЕВО

Наш дом, как и все строения в той части старого Еревана, которую называли Конд, был похож на маленькую крепость. Чтобы попасть в жилые помещения, сначала приходилось преодолевать крепкие, всегда запертые ворота, а потом пройти через “далан” в виде длинного тоннеля, заканчивавшегося прямо в центре большого квадратного двора. В дальнем правом углу, за деревьями, пряталась каменная лестница на второй этаж, где и жила наша семья после большевистского уплотнения.

Из окна моей комнаты было видно гигантское тутовое дерево. Каждый раз, когда я поднимал глаза от учебников, оно меня приветствовало своим величавым размахом ветвей, листьев и прожитых годов. Его мощная крона властно привлекала взгляд и завораживала; я мог подолгу смотреть на нее, как обычно смотрят на прыгающие языки пламени или бегущую воду.

Я измерил сантиметром ствол и попросил учителя биологии определить возраст нашей тутовки. Он сказал, что должен проконсультироваться со специалистами: на это у него ушел почти месяц. Потом учитель зашел к нам, чтобы собственными глазами увидеть двухсотлетнее тутовое дерево. И сказал, что мы должны гордиться такой древностью.

Кто вырыл ямку для маленького саженца двести лет назад и не увидел его таким большим?

Если бы можно было вызвать дух того человека и сказать ему: “вот оно, твое дерево. Посмотри на него сейчас - это прекраснее всяких слов!».

С тех пор прошло много лет. Сначала ушел из жизни дедушка, известный в городе часовщик, умерший только из-за того, что ему не смогли достать нужных сердечных капель. Потом нас покинула бабушка, которую я звал мамой; она целыми днями сидела на балконе, курила "аврору" и пила крепкий кофе. И совсем недавно - отец, а через год и его брат. Вместе они жили здесь только подростками и в старости: после школы отец остался в Ереване, а дядя уехал учиться в Ленинград, стал там главным инженером завода полиграфических машин и очень редко приезжал, только присылал бабушке деньги.

Она часто рассказывала, как он любил мастерить и однажды с братом чуть не спалил весь дом, когда пытался показать фильм самодельным киноаппаратом, работавшим от обыкновенной стеариновой свечки. А до этого смастерил пароходик, умевший плыть против течения и выпускавший из трубы густой, черный дым. Вот он, этот ручеек, протекающий через наш двор; я, как будто, вижу двух мальчишек, опускающих в воду пароходик, и слышу их радостные возгласы.

Их всех уже нет и в их глазах уже никогда не отразится громадный тутовник, переживающий одно человеческое поколение за другим.

Однажды в ворота постучал незнакомый старик. Он сказал, что жил в этом доме еще ребенком и попросил разрешения осмотреть его. Каждая неизменившаяся деталь вызывала в нем восторг: каменный забор, на котором он сидел, когда был босоногим мальчуганом, сводчатый подвал с торчащими крюками...

"Все это я впервые увидел в детстве,-сказал он с грустью,- и вот сейчас". Он показал, где висела бельевая веревка его матери и где жила его собака.

Потом мы сидели на балконе и пили “сурдж”. Старик, которого звали Седрак, рассказывал о своем детстве, родителях и почему теперь оказался так далеко от родины.

-А дерево? - поинтересовался я. - Кто и когда его посадил, вы случайно не знаете?

Старик грустно покачал головой, и только тогда я обратил внимание, что он не отрывал глаз от нашего гиганта.

Вместо ответа он сказал: “счастье - это жить рядом с тем деревом, которое видело тебя маленьким”.

За хорошие деньги Седрак-даи приобрел у нас помещение на первом этаже и вернулся на родину. Каждое утро он подходил к тутовке, прикасался ладонью к ее коре и был по-настоящему счастлив, общаясь с живым свидетелем своего детства.

...Во время энергетического кризиса, устроенного правителями ставшей независимой Армении, тутовое дерево несколько сезонов давало нам свет и тепло.

Теперь его нет.

Нет и нашего двора: всех нас выселили, ибо понадобилось место под застройку. Старики ушли из жизни, а молодые уехали, а точнее спаслись бегством.

Но в моих воспоминаниях тутовое дерево продолжает жить и с каждым днем все ярче и мощнее, словно согревая и освещая душу армянина, коротающего свой век в чужой стране. Из-за этого я будто нахожусь сразу в двух мирах, которые безумно далеки друг от друга.

Боже праведный, почему мы не можем жить там, где родились и выросли?

[husisapail]

Эхо на вершине Арарата - 10

ОДИН ПРОТИВ ВСЕХ

Кровь была повсюду, каждый камень пропитался ею, и стало уже все равно, когда тебя убьют: сейчас или завтра. Мы убивали, чтобы остаться в живых. Мы выдержали много сражений, но тот, кто уцелел, не был счастливее погибшего: он не знал, победит ли в следующей схватке.

Где-то далеко действует еще один отряд и там меня ждут. А это значит еще больше сражений и еще больше крови.

И хотя кровь — страшное наследие, но разве нам оставили какой-либо другой выбор?

Он сидел на замшелом камне. Костер уже догорел, унеся с собой тепло и свет, а он все помешивал шомполом остывающий пепел.

От всего отряда остались лишь двое. Он даже толком не знал этих людей; несколько дней назад столкнулся с ними у перевала, и его совсем не удивила просьба взять их с собой. Конечно, враг хитер и способен на любую подлость, но если я начну бояться наших, то разве не признаю этим свое поражение?

Они куда-то ушли, и он был уверен, что с ними появятся и «звери». Конец все равно близок и очень тяжело его ждать так долго. Ему хотелось хоть раз почувствовать страх перед последней в жизни схваткой. Может быть это принесет ему радость? Может радость в поражениях, в том, что ты уже не должен сражаться, проливать кровь и убивать всех на своем пути?

Но ему стало неприятно, что он так напрягся, услышав в тишине ночи далекое шуршание. Это могло быть все, что угодно, но даже сейчас, когда он сидел и ждал ощущения покорности судьбе, руки сами потянулись к оружию, а мозг моментально оценил боевую ситуацию.

Эти двое издали условленный звук, а ведь до сих пор враги не отваживались ночью подниматься в горы!

Да, это были враги, это были те двое, которые его предали.

Но если я их убью, с кем же тогда останусь?

Одиночество в борьбе с врагом — разве это не страшнее, чем два предателя?

«Мы привели пополнение!» — из темноты послышался крик и его стали окружать.

— Ах вы рискнули ночью подняться в горы? — он спокойно зашел за тот большой камень, который приготовили к падению еще когда в отряде было много сильных ребят. — И даже тащите пушки?

Но ощущение последней в жизни схватки все не приходило. Оно не пришло и тогда, когда выяснилось, что враг повсюду, даже там, где он никак не мог быть.

Он медленно продвигался к абсолютно недоступной снежной вершине, оставляя за собой трупы, и все крепче была уверенность, что впереди еще много сражений.

«Я остаюсь, чтобы драться!»

И было много новых сражений, которые он ведет по сей день.

[husisapail]

Эхо на вершине Арарата - 11

ПОСЛЕ ТЕР-ДЗОРА

Девочка несла воду по пустыне.

Надо было как можно быстрее добраться до небольшого валуна, за которым лежала ее умирающая мать. Она знала, что вода сохранит матери жизнь, и тогда ей не будет одиноко на этом свете.

Она убыстряла шаги, однако ноги погружались в песок очень глубоко и приходилось делать усилие, чтобы двигаться вперед. Тот камень, казалось, все отдалялся, и девочку охватил ужас: она поняла, что уже не сможет помочь матери.

Девочка осталась одна в этой пустыне, которая заглатывала ее в себя; песок уже подобрался до лица и стало трудно дышать.

Она вся напряглась, открыла рот, чтобы закричать, и проснулась.

Салима, старая женщина, давно работавшая служанкой в этом доме, строго посмотрела на девочку и прошипела:

- Пора готовить завтрак господам, а ты все спишь, - потом, прищурив глаза, спросила. - Ты что это такое видела во сне?

- Будто мы пошли в баню, а там лопнули трубы, и мы чуть не утонули, - с невинным видом ответила девочка и вспомнила, как мать ей говорила, что вранье - большой грех, за который Боженька обязательно накажет.

- Такое было в тот год, когда мы покарали этих неверных армян, - сказала Салима, но тут же осеклась и пристально посмотрела на девочку.

- Этого я не помню.

За прошедшие годы девочка сумела внушить окружающим и, прежде всего, себе, что она полностью забыла свою прежнюю жизнь. Она теперь была маленькой турчанкой Асмией, служившей в семье господина Халила, который выкупил ее из бедуинской неволи и привез в Константинополь в качестве бесплатной домработницы.

Только сны вероломно возвращали ее в страшное прошлое.

Приготовив завтрак, но сама, конечно, голодная, 14-летняя девочка отправилась за покупками к обеденному столу.

Она уже подходила к базару, когда ее остановила женщина, по виду не местная.

- Ахчик джан, дун hай эс?

- Простите, ханум, я вас не поняла, - сказала Асмия и хотела прошмыгнуть мимо.

- Ты армянка? - повторила свой вопрос по-турецки преградившая дорогу женщина и, не дожидаясь ответа, сказала. - Я вижу, что ты армянка. У тебя армянские глаза.

- Я турчанка, - прошептала Асмия, резко развернулась и побежала домой.

Она уже слышала из разговоров взрослых, что в городе появились люди из далеких стран, которые ищут армянских детей-сирот. И твердо знала одно: если кого-то признают армянином, это означает неминуемую смерть.

Девочка так ничего не купила, и за это ей поручили адскую работу - до ночи сбивать шерсть.

Уже стемнело, когда вдруг в дверь громко постучали, и в дом вошел высокий седовласый мужчина в черном одеянии и с крестом на груди в сопровождении той женщины, которая утром с ней заговорила. Это был армянский священник.

- Я пришел за нашей девочкой, - показав на Асмию, уверенным и громким голосом сказал священник, и девочку очень удивило, что хозяева даже не посмели что-либо возразить.

На улице стояли какие-то люди с плотно сжатыми губами, которые пошли следом за ними. Когда она оглянулась, толпа сзади них стала намного больше и многие были с ружьями. Непроизвольно она напряглась, и это почувствовал священник, который вел ее за руку.

- Не бойся, дочь моя, - сказал священник. - Это армяне. Они нас охраняют. Они сами пришли, когда узнали, что я иду спасать армянскую девочку. Ты теперь в безопасности со своим народом.

Эту ночь Асмия провела в армянской церкви, и здесь она узнала, что священник, приведший ее сюда, - сам Патриарх Константинополя, и только его высокий сан сделал возможным ее быстрое спасение.

- Тебе еще повезло, моя девочка, - сказала старушка, укладывавшая ее спать, и вздохнула. - О Господи, почему ты так наказываешь свой народ?

Асмия сразу заснула и опять во сне бежала с полуразбитым кувшинчиком через пустыню Тер-Дзор. Ее ноги погружались в песок все глубже и глубже, и она знала, что не сумеет принести умирающей матери воду. И знала, что она, Асмик Бояджян, осталась на этом свете совсем одна, потому что в пустыне Тер-Дзора погибли ее мать Анаид Бояджян, бабушка Астгик, старшая сестра Мариам, старший брат Левон и младший брат Погос. А отца Седрака Бояджяна и дедушку Вагаршака жандармы убили во дворе их дома.

Утром Патриарх повел ее к судье.

- Так надо, дочь моя, - сказал он девочке. - Он должен убедиться, что ты армянка. Таков их закон. Если бы ты говорила по-армянски, этого было бы достаточно. А так он должен задать тебе несколько вопросов, чтобы вынести судебное решение.

Но судья, взглянув на нее, расхохотался.

- Нет, девочка, - сказал он и хлопнул ладонью по толстой книге, - я не буду тебя ни о чем спрашивать. По твоим глазам видно, что ты армянка.

Они вышли на улицу, и Патриарх поднял верх руку со сжатым кулаком. Стоявшая у дверей суда толпа ответила тем же. А Патриарх, у которого в глазах были слезы, достал платок, высморкался и сказал дрожащим и тихим голосом:

- А теперь, дочь моя, ты должна снова выучить язык своего народа.

[Tulip]

Շնորհակալ եմ, հյուսիսափայլ ջան: Սրտիցս է բխում:

[husisapail]

Эхо на вершине Арарата - 12

ОРЕЛ

В небе парил жаворонок.

Орел следил за ним немигающим взглядом. Он уже перестал бороться, пытаясь тоже взмыть наверх. Короткая цепь, приковавшая его к ядру, не давала ему взлететь, и он все смотрел на небо и на этих птиц.

На земле валялись перья, его перья. Они слетали, когда он клювом и крыльями сбивал цепь, чтобы освободиться. Обессиленный, он замирал, а наверху, в небе, носились жаворонки и громко чирикали.

Орел молчал. За все это время он не издал ни звука. Только шум крыльев и звон цепи нарушали тишину его яростной борьбы. Он немного отдыхал, а потом рывком начинал снова бить крыльями по камням.

Старые и больные орлы пикируют с огромной высоты на скалы потому, что полет уже не доставляет им радости. А его неудержимо манило небо, которое теперь стало недосягаемым.

Уже почти совсем стемнело и пришла эта звенящая тишина.

Орел стоял спиной к ядру и старался не смотреть наверх. Веки были полузакрыты, и ему казалось, что он парит, слыша только жгущий уши свист воздуха.

Холодный ночной ветер топорщил перья на крыльях, которые он расправил и покачивал, имитируя полет.

А потом орел стал подниматься в гору. Часто тяжелая цепь с ядром перевешивали, и он оказывался внизу, но тут же начинал свое восхождение сначала.

Прошло много времени, пока он не достиг своей цели.

Орел стоял, крепко вцепившись когтями за скалу, а внизу, далеко внизу — острые камни. Но он смотрит наверх, на небо, где уже нет ни жаворонков, ни воробьев — они остались где-то там, у земли. Ядро, глухо позванивая, остановилось у отполированного ветрами и дождями валуна прямо у края пропасти. А орел все сидел, неподвижный как статуя.

Наконец небо снова опустело и никто больше не носился, издавая бессмысленные и радостные крики.

И тогда он рванул, бешено хлопая огромными крыльями, которым уже не мешали камни. Страшное напряжение сменилось усталостью, когда он все же увидел небо без горных вершин.

Вот оно - упоение победы!

Его резко рвануло вниз и только мощные крылья помогали лететь впереди ядра...

Утром первые лучи солнца нашли в расщелине скалы окровавленное тело орла. На его ноге был обрывок расколовшейся цепи.