Акоп Мндзури

[Pandukht]

Акоп Мндзури (Темирчян) (1886-1978) – лучший, может быть, новеллист армянской литературы всего ХХ века. Литературы, давшей миру блистательное созвездие имен, могущих составить славу любого народа и любой культуры. Он начинал с Григором Зограбом, Ервандом Отьяном, продолжил с Акселем Бакунцем, В. Сарояном, кончил с Грантом Матевосяном. В отличие от них, его имя было мало известно; может, потому, что жизнь его внешне была не настолько трагична. Туркам он был неинтересен: крестьянин-отходник из арзрумского села Малый Армтан близ города Акна на склоне хребта Мндзур (отсюда и его псевдоним), работавший в Стамбуле хлебопеком, почему и уцелел; а вся семья – жена, дети, родственники, все сельчане погибли во время Геноцида.

Хлеб литератора всегда тяжел: вдвойне, втройне, многократно тяжелее хлеб писателя-армянина, пишущего об армянской деревне на армянском языке в турецком Стамбуле, где регулярные погромы христиан – армян и греков – явление обыденное и столь же естественное, как смена дня и ночи. Мндзури, обзаведшийся новой семьей, чтобы прокормить ее, брался за любую работу – пек хлеб, торговал углем вразнос, под конец жизни продавал свечи в маленькой армянской церкви Стамбула, бывшего когда-то столицей христианского Востока – Константинополем. Как и когда он успевал писать – ведомо одному Богу. Но написал он почти четыре сотни рассказов и новелл – почти все о своем селе и сельчанах, о соседних селах и их жителях – армянах, курдах, турках.

Я не знаю, платили ли ему гонорары редакторы, сами работавшие без денег и под постоянной угрозой физической расправы, но к великой чести Константинопольской армянской колонии, она издала три книги рассказов А. Мндзури: «Голубой свет» (название горы, у подножия которой был М. Армтан) (1958), «Армтан» (1966) и «Крунк, откуда ты?» (Крунк, усти кугас?) (1974). В 1966 г. в Ереване издали тоненькую книгу «Голубой свет», а в 1986-ом, к столетию автора, большой том, куда вошли избранные рассказы из трех книг и периодики. Несмотря на солидный 50 000-ный тираж, его сейчас не достать и у букинистов. Несколько лет назад издательство «Аракс» в Константинополе издало еще одну книгу А. Мндзури.

Турки только-только открывают для себя А. Мндзури – и ошеломлены этим открытием.

Несомненно, пиши он на французском – был бы достойным соперником Ги де Мопассана; на английском – О.Генри, В. Сарояна, У. Фолкнера. А. Битов как-то сказал в разговоре со мной: «А мы думаем, что литературой занимаемся. Вот она – литература, задолго до Шукшина».

Начиная с 1975 г. я безуспешно пытаюсь издать рассказы А. Мндзури на русском; никак не получается. Это отдельная история – своего рода литературный детектив. В периодике в Армении, в России после перестройки были напечатаны всего несколько рассказов – и все.

А. Мндзури, один из лучших новеллистов мировой литературы ХХ века – практически неизвестен.

Конечно же, судить о писателе, тем более таком крупном, как А. Мндзури, по одному рассказу – трудно. Но бриллиант остается бриллиантом со всеми своими качествами независимо от своего веса; и в капле воды та же жизнь, что и в океане.

Прочитать Акопа Мндзури надо – чтобы заглянуть в глубину армянской души и понять, откуда наш народ черпает свое неиссякаемое стремление жить. Ну и конечно - чтобы соприкоснуться с настоящим искусством.

Раздан Мадоян

[Pandukht]

Акоп Мндзури

Не я ли хозяин этой деревни?

Нагие’ мютур - начальник уезда, сидевший, скрестив ноги, в мютурлике – уездном правлении - на тахте, что велел сделать специально для себя, вызвал из казармы заптиев - жандармов Длинного Тло и, протянув ему мухтарскую печать, сказал:

- Тло, я с твоими сельчанами говорил, они согласны – назначаю тебя мухтаром вашего села Курд Шехли, старостой. Гляди, должность свою хорошо исполняй. Знай, ты теперь не просто заптия. Ты теперь начальник, большой человек. У тебя теперь власть в руках. Правь с умом, по закону, по совести правь.

Рот Тло растянулся в улыбке до ушей. Вот радость так радость. Слова Фаик-бека не просто слова. Каждое слово важно. Каждое в уме держать надо.

- Дай Бог тебе долгой жизни, бек, - произнес он тягуче, как все курды. – Храни Бог твоих детей, и тебя над нами. Разве я осмелюсь выйти из-под твоей власти?

Тло согнулся всем своим длинным телом, поцеловал подол, затем руку мютура, положил печать в карман салты, еще раз склонился в поклоне, приложил руки ко лбу – попрощался, и, выйдя из мютурлика, превратился в начальника.

Десятник заптиев, Гасан-чавуш, снявший меховую папаху, так что виднелась лысина, но, как всегда, в патронных лентах крест-накрест через грудь – справа налево и слева направо, вместе со своим братом Кючук-агой слышавший этот разговор.

- Смотри-ка, - сказал с гюрджинским* выговором, - Тло, Фаик-бек тебя мухтаром Курд Шехли сделал. Поглядим, сумеешь ли справиться.

- Гасан-ага, - ответил Тло дружелюбно, - пока у меня такие друзья как ты, с вашей помощью, видит Бог, справлюсь, не пропаду.

Гасан-ага вдруг, без какой-либо причины, заговорил по-другому:

- Тло, мужлан, какой из тебя с этим твоим курдским умишком мухтар будет, не пойму. Ты ведь ни читать ни писать не умеешь. Да и откуда взяться уму у горского курда? Всего-то у тебя - рост с минарет да усы до ушей. Они, что ли, за тебя читать будут? Удивляюсь я на нашего Фаик-бека: людей не было, что ли, он что, никого другого не нашел – тебя назначил? Дикарь, завтра из округа, от каймакам-бека, бумага какая придет - что ты с ней делать будешь?

- Пусть приходит; пока Фаик-бек за мной стоит, меня никто не поборет. Пусть живет он долго. Фаик-бек и прочитает за меня, и ответит.

Тло задели слова десятника, его высокомерное обращение. Хотел ответить тем же, вернуть оскорбление, но сдержался, побоялся, что Фаик-бек услышит их перебранку.

Вышел из казармы, и пошел, ругаясь, по дороге, мотая головой, сыпая курдскими кафами – угрозами. Он этого Гасану так не оставит. Видит Бог, когда-нибудь посчитается. Если Гасан – гюрджи*, так он - курд, Гасан его мужланом, дикарем обозвал, да не раз и не два, высмеял его, унизил… Не-ет... С сегодняшнего дня он - мухтар, а Гасан кто…? Пусть даже и десятник, все равно – жандарм, какая у него власть….

Шагая сильно и широко, Тло прошел вдоль узкого и длинного льняного поля, оставив за собой села у подошвы холмов - Верхнее и Нижнее Пало, Биритете, Хаскей, мельницу Мустафы-паши.

Подумал, что надо бы наведаться к Зейно, хозяину ущелья Бохунду, дать тому знать, кто теперь мухтар. А то с год уже, как совсем обнаглел Зейно. Каждую неделю жалуются: постоянно его отары луга Шехли травят. Посылали за ним, требовали перестать… "Да, - говорил Зейно, - пастухи виноваты, я им накажу, чтоб больше не делали”. Врал бессовестно, издевался. Пусть теперь попробует. Теперь у Тло в руках власть. Он - мухтар. Зейно, видно, хочет до того довести, чтобы Тло сообщил куда следует, что тот обоих своих сыновей в воинские списки не внес, от армии откупился… И коз своих намного меньше показал. Даже меньше половины того, что имеет.

Показались гора Ураник и ущелье Бохунду, чуть видное в голубой дымке. Тло спустился в долину Бахтиара, направился к Бохунду. В кошаре были лишь Гоар, жена Зейно, и одна из его невесток. Гоар, как все пожилые курдиянки, с крашенными хной волосами, с головой, повязанной платком так, что получился остроконечный колпак, стояла перед дверями дома, распуская в воде в небольшом корытце чортан, а ее невестка, с сережкой в правой ноздре, плела половик. Кроме них в доме никого не было. Чистоплотность и аккуратность Гоар были известны всей округе: в ее дворе нельзя было найти ни одной овечьей или козьей катышки.

Тло встал перед Гоар.

- Женщина, где Зейно? - спросил начальственным тоном.

Никакого уважения не показал: ни ее назвал хатун, ни мужа – ага.

-Дома нет, а куда ушел, не говорил, - ответила Гоар.

- Женщина, передай Зейно, что теперь я - мухтар. Скажи, Длинный Тло из Курд Шехли теперь мухтаром назначен. Я его приструнить пришел. Пусть своим пастухам накажет, чтоб отары на пастбища Курд Шехли не загоняли. Еще раз увижу, Аллах свидетель, загоню ваших коз, отберу, больше не увидите. Фаик-бек так приказал. Пусть потом Зейно жалуется каймакам-беку. Я и добро могу сделать, и злом отплатить. Хотите, чтобы я сообщил, что он сыновей в воинские списки не внес, от армии откупился; чтоб я их аж в Йемен служить послал? И учетчиков скота обманул, вполовину меньше коз показал. Этого хотите?...

В ущелье, что извивалось вдоль подошвы горы, кроме кошары Зейно, другого жилья не было. Тло вошел в густой дубняк, где только небо над головой и виднелось. На опушке паслась отара – без пастуха. Козы – скотина вредная, ели не траву, а вытянувшись на задних ногах, объедали молодые побеги, листву дубков и можжевельника с такой жадностью, словно неделями были не кормлены. Вдруг из-за косогора в густых колючих ветках можжевельника показалась голова в блестящих медных монисто на лбу и на щеках, с сережкой в правой ноздре, в платке, повязанном остроконечным колпаком. По сережке было видно, что женщина замужем, но на вид она была такая юная, что Тло спросил по-курдски:

-Ты в девицах еще или уже замужем?..

- Замужем, - ответила та.

- Чья невестка будешь?

- Темура-аги, жена его младшего сына, Хемо, - последовал ответ.

Тло удивился:

- Одна не боишься?...

- Да ну... чего бояться, - со смехом ответила женщина. - Это же ущелье – наше. И деревья – наши. Я здесь выросла. Кто здесь меня тронуть может? Даже косо посмотреть не посмеют…

- Почему не муж твой пасет коз?

- Муж аскер, в солдатах.

- Да, вот если б его теперь в солдаты забирали, я бы вам доброе дело сделал – определил бы его куда-нибудь рядом. Попросил бы тысячника. Сказал бы ему: бек, парень мне родственник, племянник, сказал бы, одари меня милостью… Да только поздно уже - что было, то было. Темур-аге от меня привет передай. Скажи, Длинный Тло из Курд Шехли теперь мухтаром. Будет какое дело, пусть придет, со мной повидается…

По дороге встретился коробейник из Акна, Парсам-ага, в длиннополом энтари, обмотанном черным поясом. Гоня перед собой осла, тот поднимался по дороге в гору. Тло свернул, пошел наперерез, задержал торговца. Парсам-ага горько пожалел о встрече. Выйди он в дорогу часом-другим раньше – дай Бог, разминулись бы…

- Откуда идешь, Парсам-ага, куда направляешься? – спросил Тло.

- Из Кара Капана иду, в Кизил Синиси поднимаюсь, а оттуда до Кара Кютука, к кошарам Хаджи-бека, - ответил Парсам.

- Слушай, Парсам, - сказал Тло, - с сегодняшнего я – мухтар, так и знай. Фаик-бек так посчитал, что я самый подходящий, мухтаром Курд Шехли меня сделал. Теперь ты никого не бойся. Никто тебя тронуть не посмеет. Ты теперь под моим заступничеством будешь, так и знай. А мне дай сейчас хны для моей матери – волосы красить. А заодно сережку для нашей Заре, красную. И еще зеркальце. Я тебе потом масла, козьей и овечьей шерсти дам, так и знай. Договорились, братец Парсам?

Парсам-ага точно знал, что Тло обманет, ничего не даст, но, боясь, как бы тот ему чего не сделал, поневоле согласился. С тем и разошлись.

Тло завернул к мельнику Тето.

- Я теперь мухтаром Курд Шехли назначен, знай, Тето. В этом году я сам буду решать, как молоть будешь. Меру с каждых двадцати мер, да еще муки из обечайки тебе больше не видать, я запрещаю. Мука в обечайке – помольщикова. А твое по праву – мера с каждых двадцати четырех. А сейчас иди, как мельницу пускать будешь, снова свидимся.

Дошел до своего села Курд Шехли. Не заходя домой, нашел рассыльного Кало. Велел ему собрать всех сельчан – мужского и женского пола от семи до семидесяти лет - на пятачке возле родника. Сам стал у истока, возле колод, закрутив усы до ушей.

И Кало, и все сельчане уже знали, что Длинный Тло назначен мухтаром. Тло, не сходя со своего места, покрикивал на людей:

- Идите, идите сюда.

Когда все село, до последнего человека, даже женщины, собрались перед Тло, и, глядя на него, стали ждать, что он скажет, Тло произнес только:

- Разойдитесь.

Все опешили. Один из крестьян спросил:

- Зачем собирал, зачем отсылаешь?

- Разуй глаза, мужлан, приказа не понимаешь? Сперва приказал: соберитесь, теперь приказываю – разойдитесь. Не я ли теперь мухтаром? Не я ли хозяин этой деревни? Что захочу – то и будете делать.

Перевод с армянского - Раздан Мадоян

* Гюрджи – грузин (речь идет о грузинах-мусульманах)

[Pandukht]

Наш храм

Рассказ о потерянном

Я вам о нашем храме еще не рассказывал. Два входа было в нем, два притвора. В одну дверь входили одни только мужчины, снимали обувь, проходили дальше в носках. В другую входили только женщины: они тоже разувались, распускали пояса длинных, до полу, платьев, проходили вперед в своих толстых, домашней вязки, носках. Места мужчин и женщин были отдельно друг от друга. Женщины стояли на хорах с двух сторон и в глубине церкви. Впереди, то есть справа и слева от алтаря, до клиpоса, располагались мужчины. Женское отделение от пола и до потолка было забрано мелкой деревянной решеткой. Ячея была такой густой, что мужчины не могли видеть женщин, а те, стоя за решеткой, видели мужчин и следили за службой. Внизу первыми стояли самые старые, за ними помоложе, те, что уже имели женатых сыновей, замужних дочерей. За этими, наверху, стояли молодые невестки. Только в церкви (никакого другого более удобного места не было) могли похвастаться наши жены своими яркими платьями красного и голубого сукна, пожилые женщины – тремя, а то и четырьмя намотанными друг на друга платками, отчего головы казались несуразно большими; женщины среднего возраста – арабкирскими бумажными энтари с широкими поясами, длинными рукавами, что свисали треугольниками; молодки – своими яркими разноцветными платками, блестящими вышивками на ярко-красных жилетках, монисто на лбах, височными украшениями и сережками могли похвастаться только в церкви, никакого другого более удобного места или случая им не представлялось.

Каждый прихожанин, будь то мужчина или женщина, имел в церкви свой тюфячок, на котором стоял всю службу. В иное время они складывались по чину. В самых первых двух рядах у мужчин были тюфячки церковного старосты и деревенских стариков. Однако там же становились и сельские богачи, не самые старые. А дед Эвлия Аплаян, старше которого никого в селе не было, ему было за сто, стоял слева от алтаря, в четвертом ряду, под самой стеной, потому, что был очень беден. По тюфячкам было видно, у кого какой достаток. Тюфячки богачей – Арханянов или Галенцев, были ярких цветов, набитые пушистой шерстью, ноги погружались в них и сразу согревались, а у бедняков были тощие, старые, зачастую рваные, увидишь такой по дороге – наклониться поднять побрезгуешь.

Наши мужчины, в отличие от женщин, одевались по-разному. Многие носили красную полотняную салту – куртку и шаровары или тизлики – короткие шаровары до колен. Молодежь, однако, от этих штанов уже нос воротила, предпочитая узкие, по моде черноморских лазов. Отходники же носили обычно привезенное с собой европейское платье. В церкви нельзя было стоять с непокрытой головой, поэтому надевали у кого что есть: фески, войлочные шапки, обвязанные пестрым платком или вовсе без платка. Батюшка наш, отец Погос, тот вообще носил привезенное из Шафаха курдское энтари и толстую салту. Не надевай он в церкви стихарь или старый орарий, подаренный предстоятелем монастыря на горе Сепух, архимандритом Варданом, то его, с узловатым посохом в руке, в черной войлочной шапке с черной же блестящей оторочкой, с пожелтевшей от вечного курения бородой только и можно было принять что за сеида* тужикских курдов или деде** из кизилбашских сел Карапутаха; понадобилась бы сотня свидетелей – доказать, что перед тобой армянский священник.

Заутрени и вечерни мы в церкви проводили без освещения. Наши воскресные дни ничем не отличались от будней. Аналои, алтарь, Мать Богородица с Иисусом на руках, лики наших святых, кресты, подсвечники освещались либо одним лишь Божьим светом через окно, либо оставались в темноте. Мы храм освещали, теплили лампады только на Пасху, на Рождество или на большие церковные праздники. Мы хоть и лили свечи из пчелиного воска, но они не церкви предназначались. Мы их ставили в горах в часовнях, куда ходили на паломничанье. Все наши церковные отправления – крестины, венчанье, отпевание денег не стоили. Заупокойной службы мы не знали. У нас даже не было обычая поминать покойников на кладбище. Священник благословлял только дома, богачей ли, бедняков ли – без оплаты. Наш храм был для одной лишь молитвы. Не было ни лепты, ни церковной кассы. Это был храм, о каком мечтал его основатель Иисус. Осенью выделяли от каждого дома по две меры пшеницы священнику и по мере – звонарю, и это было все. В нашем храме деньги появлялись два раза в год. Один раз – когда перед Всенощной решали, кто будет читать книгу пророка Даниила. Когда ребята из клиpоса начинали нараспев читать пророков, и очередь доходила до книги Даниила, служба останавливалась, и священник в облачении выходил перед алтарем: «Аще кто возжелает прочитать сам, или поручит кому читать от имени своего, пусть внесет лепту», - говорил он. Начинался торг. «Два меджидие», - кричал вдруг кто-то, «пятьдесят курушей», - кричал второй, «шестьдесят», - третий. «Семьдесят», – выкрикивал четвертый. Пятый кричал сразу: «Сто». Все на миг замолкали. Неужели никто не добавит? «Сто десять», «сто двадцать», «сто тридцать», «сто пятьдесят». Выжидали. Больше никто не добавлял.

«Сам будешь читать, или, может, кому за себя читать поручаешь, милости прошу», - обращался священник к тому, кто предложил наибольшую сумму. Самого звонкоголосого из ребят ставили перед алтарем. С каким упоением, с каким интересом, радостью и гордостью следили за всем этим женщины со своих хор, из-за своей решетки, со своих мест. «В третий год царствования Иоакима, царя Иудейского, пришел Навуходоносор…», - распевно начинал чтец.

В качестве денег использовались еще и монеты – подношения прихожан. Эти монеты на самом деле вовсе не были настоящими деньгами – просто круглые маленькие кусочки жести с оттиснутым крестом. Чеканил их дед Оганес Пекишенц по распоряжению церковного старосты. На один или два серебряных куруша брали такую денежку; по большим праздникам, когда прихожан обходили с подносом, собирали лепту – давали церкви. Эти денежки ходили и вне церкви. Приходившие из Акна разносчики за эти денежки продавали иголки, ситец, нитки, все, что хочешь. Из Карагиссара, из Трапезунда приходили в наши края греки-ромеи, торговцы, с семью-восемью деревянными коробами за спиной. Они тоже брали этими денежками. Эти греки одевались как курды, ходили в трехах. Они совсем были непохожи на наших мужчин. Во-первых, не брились. Волосы, борода, усы у них были спутаны в одно. Наш тутовый дошаб*** какого цвета? – вот и у них и волосы на голове, и борода были точно такого же. А глаза – голубые. Их ромейский язык был совсем непохож на знакомый нам греческий. «Колоси колокосини», - говорили они друг другу, или: «Кена насуини». Мы не понимали, о чем они говорят, смеялись над ними, а они смеялись над нами. Перед калиткой церковной ограды раскрывали они свои короба. Какие там были яркие цвета! Красный, зеленый, золотой… Просто не оторваться! Ну неужели бывают на свете настолько яркие краски? И потом – шелка, зеркала, сурьма, бусы были у них такие, что и женщины, и девушки набегали все разом, смотрели, смотрели, уходили, опять возвращались – не могли наглядеться. Ромеи потом эти денежки меняли в нашей церкви на серебряные казенные монеты.

Мы наши молитвы творили, преклонив колена. Женщины за своей решеткой распускали тесные пояса, становились на колени, мы становились на колени на своих тюфячках, клали земные поклоны, целовали деревянный пол, поднимались, распрямлялись и крестились. Молились истово, с верой. Еще у нас было коленопреклонение с покаянием. Его назначал уже священник, после исповеди, в отпущение грехов, чтобы допустить к причастию; в зависимости от возраста, здоровья, сил – от трех крат коленопреклонения до пятнадцати, двадцати крат. Исполнять должно было дважды в день – утром и вечером. Уклонение являлось грехом. Не обязательно было просить его в церкви – дома, в поле, в горах, везде Господь принимал наше покаяние. На каждую Пасху, на Рождество покаяние было обязательным. Оставлять исповедь и причастие на последний день было нельзя. Надо было начинать за неделю и еще раньше. Чаще всего и больше всего на епитимию с коленопреклонением сажали молодых замужних женщин. Почему? Потому, что они и грешили больше всех, будучи всегда искушаемы своими мужьями. Многие из них постоянно держали в кармане иерусалимские четки; держа в левой руке, клали земные поклоны и перебрасывали костяшку четок – чтобы в счете не сбиться, не потерять счет. Не будь вы местным уроженцем, то, наблюдая за решеткой их тени, поднимающиеся и опускающиеся с военной четкостью и слыша одновременный стук от удара тридцати-сорока четок о деревянный пол, то-то бы удивились.

Однако для покаяния одной только молитвы, одних коленопреклонений было недостаточно. Была и другая, еще более тяжелая епитимья. Все мужчины и женщины до покаяния должны были воздерживаться от всякого рода плотских утех, в постели должны были спать далеко друг от друга, не касаться телами. Запрет был и на поцелуи. Женщины не должны были допускать, чтоб мужья их целовали. Как и у всех живых существ, мужчина, самец ненасытен уже по природе своей. Женщина должна была делать все возможное, чтобы уберечь себя, не впасть в соблазн, в грех. Если же, не дай вдруг Боже, уступала, так сама и была виновата. Боясь, стараясь уберечься от греха, женщины плакали, слезами исходили ночами в своих постелях, сопротивлялись мужьям, если те очень уж настаивали: «Грех это, грех, - плакали они, - я ради тебя грешить не стану. Грех этот ведь не на тебе, на мне будет, если до себя допущу. Ничего с тобой не сделается, потерпи хоть эти несколько дней». Видя тщетность увещеваний, переходили к угрозам: «Закричу, сбегу от тебя, отдельно спать буду». Да только мужья знали, что угрозы угрозами и останутся. Ночью из постели выскочит – куда она побежит? А если и закричит, всех домочадцев перебудит, всех переполошит – что им станет объяснять, как оправдываться будет?

Мы соблюдали все посты; сколько ни есть постных дней в году – все держали; постились все среды, пятницы, субботы, все семь недель Великого поста. Постились и годовалый ребенок, еще сосавший материнскую грудь, и старики, старухи; и больные, и здоровые – все. Сто восемьдесят четыре дня в году были постными. Да и без этого – какая у нас была еда? То, что собирали в поле да в садах. Много ели тутовых ягод, винограда. Все фрукты: груши, абрикосы, яблоки, сливы летом сушили на солнце, зимой варили из них похлебки, ели. Смачивали сушеные овощи, бобы, посыпали их сверху толчеными ядрами грецких орехов – до чего вкусно получалось! Большинство блюд были постными. Мы свежего сливочного масла не ели. Каждый день пахтали мацун, сбивали масло, но даже мизинцем до него не дотрагивались, в рот не брали, словно боялись, что от свежего масла нас мутить станет, расстройство желудка получим.

Мы и мяса очень мало ели. Скотину резали, мясо продавали только три раза в год: на Пасху, на Рождество и на масленицу. Мозги собакам да кошкам бросали, считалось, что это слизь, сопли, мол, сопли оттуда текут. Не ели и селезенку. До ядер, яичек тоже не дотрагивались, считая их скверной, несъедобными.

Дома с женой не во всяком месте можно было голубиться. Очаг, огонь – место святое. Возле очага было нельзя. На кухне – тоже. Там были продукты, это была еда, там тоже не подобало. Рядом с тониром, неважно, растоплен он был или холодный, давно ли в нем хлеб пекли, тоже нельзя было, хлеб осквернялся. Нельзя было и в комнате, где хлеб хранили, все равно, был там в это время хлеб или не было его: хлеб – самое святое, нельзя было осквернять это место.

В амбаре, где пшеница, перед ларем с мукой, за ним, в темных углах, совершенно непростительно было даже просто ласкать друг друга, возиться, не то что опрокидывать, тискаться, целоваться. Разве можно было заниматься этим рядом с пшеницей, мукой – хлебом?! И уж вовсе упаси в зеленом пшеничном поле прятаться, любиться. Грех непростительный – осквернять святое поле. Наказание этому – неурожай, голод. В ночь с субботы на воскресенье тоже нельзя было мужу с женой телесной близости иметь. День был заветный: в домах курили ладан, молились за умерших. Рожденный в эту ночь ребенок считался плодом греха, рос озорным, проказливым. Такого обзывали воскресным плодом. Такую девочку укоряли: «Неугомонная, тебя, видать, отец с матерью в ночь на воскресенье заимели». Мальчишке, парню говорили: «Бесстыжий, ты что, в ночь на воскресенье родился, нет на тебя управы».

Вы спросите – а мои земляки все эти предписания выполняли, этим правилам следовали? А я вас спрошу – следовали? Я не знаю. Ни нашего села, ни его жителей больше не существует. Один я остался. Наверное, чтобы вам об этом рассказать.

Перевод с армянского - Раздан Мадоян

_________________

* сеид (араб.) – вождь, предводитель племени

** деде (тур.) - дед, старик, аксакал

*** дошаб – уваренный до густоты меда тутовый сок

Edited April 25, 2011 by Pandukht