Воспоминания Эдуарда Сахинова

[Pandukht]

Звартноц

Шел 2001 год от рождества Христова. В Армении не без помпезности и с претензией на исключительность отмечали дату общечеловеческого значения – 1700-летие принятия христианства как государственной религии армян. При всей значимости этого события особого вдохновения и восторга на лицах людей не было, как видно, их мало волновало то, что Армения в деле принятия христианства опередила древний Рим и практически всю Европу. Деловой и озабоченный вид имела только небольшая прослойка творческой и технической интеллигенции, которой посчастливилось попасть в участники праздничных мероприятий, финансируемых государством. Будучи пионерами в христианстве на государственном уровне, армяне почему-то не стали его фанатиками. Религиозные ритуалы у нас соблюдают как-то обыденно, формально, без видимого душевного трепета, скорее по привычке. Полноценно верующих – имеются в виду хотя бы те, кто соблюдает предписания, каноны и заповеди Христа в мирской жизни – очень трудно найти. Религия была подспорьем в решении более обыденных и насущных проблем. В этом мне еще раз пришлось убедиться при встрече с моим старым знакомым Константином Тер-Ованесяном.

Знаком я был с ним еще с телевидения. У него был сочный, грубоватый баритон, напоминавший голос Левитана. Хотя он был неплохим журналистом, его талант диктора, на мой взгляд, был сильнее. После наступления рыночных отношений и развала постсоветских госструктур, в том числе и Комитета по телевидению и радиовещанию, он, как и многие, остался не у дел. Но это был человек энергичный и неспокойный, не привыкший сидеть, сложа руки. И вот Костя учредил со своими приятелям газету «Ной», стал ее главным редактором, с явным расчетом на то, что в юбилейный для Христианства в Армении год сможет пользоваться поддержкой спонсоров и благотворителей от религии. Ведь как-никак Ной, этот библейский праведник, спасший каждой твари по паре, нашел пристанище своему ковчегу здесь, на горах Араратских. Фантазия и воображение Кости, как выяснилось, простирались весьма далеко. Он даже обратился к Генеральному секретарю ООН с предложением учредить Международный праздник – «День спасения» в честь окончания Всемирного потопа и спуска с Арарата Ноя со спасенными людьми и прочими божьими тварями. Самое интересное – он получил от Генсека ООН одобрение! И больше ничего. В кабинетах Лиги наций справедливо считали, что моральная поддержка значит не меньше, а порою и больше, чем конкретная материальная помощь. Так же считали и местные чиновники, к которым обращался Костя.

Его грандиозные проекты уж очень не вязались с захудалой и обшарпанной комнатенкой в Доме печати, где располагалась его редакция. Газета выходила нерегулярно из-за хронического дефицита средств. Даже небольшой ее тираж расходился с большим трудом. По всей вероятности, у читателей проблемы выживания, каждодневной борьбы за существование, не оставляли ни времени, ни средств, ни желания откликаться на общечеловеческие ценности, которые пропагандировала газета. Наш разговор с Костей за бутылкой водки с нехитрой закуской сводился к тому, что необходимо поддержать его в реализации этих проектов и признать их значимость в общенациональном масштабе. Конечно, инсценировка сошествия Ноя с Арарата была бы грандиозным шоу, это было бы зрелище голливудского масштаба! Я мысленно представил себе, сколько людских финансовых, административных ресурсов потребовалось бы для организации подобного мероприятия, сколько юридических и правовых проблем пришлось бы решать на международном уровне, что аж дух захватило. Но, увы, помочь Косте я ничем не мог. Уже в конце разговора он, словно в благодарность за мою готовность выслушать его, вдруг что-то вспомнив, кинулся к шкафу, вынул оттуда папку с толстой кипой бумаг и протянул их мне с торжественным видом. – Это тебе! – провозгласил он своим сочным баритоном, - знай, что мы за тебя боролись, забастовки устраивали!

Потом, чтобы рассеять мое недоумение, пояснил: - Это подписи под заявлением коллектива Гостелерадио в твою защиту, когда тебя уволили с работы и исключили из партии. Возьми, как-никак документы, да и память о тех днях.

Спрашивать, зачем мне эти бумаги с подписями, было бы невежливо и бестактно по отношению к человеку, который много лет хранил их у себя, потратил немало сил и энергии, чтобы собрать их. По самым скромным подсчетам там было не менее 400 подписей, то есть практически весь творческий коллектив тогдашнего Гостелерадио выражал свою солидарность со мной. Это само по себе впечатляло. Публичному политику эти подписи проложили бы дорогу и в законодательную, и в исполнительную власть. Помимо количества само качество подписей не могли не вызывать уважение любых инстанций – это были известные и популярные в народе люди, те, кто формировал общественное мнение в республике, представители четвертой власти, с которыми все стремились быть в хороших отношениях. Но в политику я никогда не рвался, хотя по роду занятий всегда шел с ней бок о бок.

Уже потом, после того как я ушел от Кости с этими бумагами, я неожиданно ощутил нечто похожее на угрызения совести…

Тогда, в 88-м, меня действительно уволили с работы и исключили из партии. Действительно в мою поддержку проводились митинги и забастовки. Мое имя было на устах людей. Но всей этой заварухи могло не быть, если бы не одно действующее лицо, которое осталось в тени. Которое также пострадало, но в защиту которого никто подписей не собирал, митинги и забастовки не устраивал. Тогда в июне 88-го дело было так.

В редакции информационных программ Гостелерадио Армении я был человеком новым и несколько чужеродным, потому что «Лрабер» (Вестник) был полностью армяноязычной программой, и я со своим выпуском новостей на русском языке был своеобразным довеском, лишней головной болью для руководства редакции. Специально для этой программы никогда съемочной бригады не выделяли – только в том случае, если материал мог быть использован и для основного выпуска «Лрабера», и я пользовался съемками операторов, черпая сюжеты из того же «Лрабера» и переводя их на русский язык, как это делается сейчас в «Айлуре». Оказался я в «Лрабере» после того, как меня как «нарушителя финансовой дисциплины» из главной редакции обменных передач радио перевели сюда. Скандал разразился из-за того, что мой непосредственный шеф, главный редактор обменных программ Алексей Василенко почему-то был убежден в том, что я обязан ему по гроб, поскольку он при приеме на работу оформил меня редактором, когда у меня еще не было диплома об окончании вуза – что действующим трудовым законодательством запрещалось. К тому же я заканчивал тогда непрофильное для журналиста учебное заведение – консерваторию, где числился студентом 4-го курса на оркестровом факультете, куда я ходил после работы и дудел в огромную, красного дерева деревянную трубу под названием «фагот». Причем в освоении искусства музыки и исполнительского мастерства ко мне претензий в консерватории не было. Любая предвзятая комиссия выявила бы мое профессиональное несоответствие со всеми неприятными последствиями для тех, кто допустил это нарушение. С другой стороны, меня оформили на полставки, обязанностей взвалили столько, что хватило бы двум штатным единицам. При популярном тогда тавтологическом лозунге «Экономика должна быть экономной!» и реальной выгоде для фонда заработной платы, подобный расклад как нельзя лучше подчеркивал инициативность моих непосредственных руководителей. Сознательное нарушение действующих установок сторицей искупалось тем, что свою основную задачу по обмену программами редакция исправно выполняла и считалась одной из сильнейших в Союзе. Требование ежемесячно обеспечивать 48-ью минутами эфирного времени отраслевые редакции Всесоюзного радио выполнял в основном я. Для выхода в эфир по каналам московского радио нашей редакции, и в частности мне, не предоставлялось никаких льгот. Все материалы – репортажи, очерки, беседы, интервью, которые проходили по местному эфиру, после небольшой корректировки отправлялись в Москву, в отраслевые редакции. Так было заведено еще до моего прихода на радио в конце 70-х годов. По количеству пошедших в Москве в эфир материалов конкурентов у меня не было. Была лишь одна закавыка, которая и позволила заклеймить меня позорным и звучным определением «нарушитель финансовой дисциплины». По молчаливому согласию руководства, как в Москве, так и в Ереване предоставляемые Всесоюзному радио материалы, оформлялись как оригинальные, поскольку для их подготовки не выделялись дополнительные студийные часы. Однако в Москве справедливо полагали, что хороший и качественный материал достоин хорошей оплаты. Вот и получалось, что за уже оплаченный на местах материал нам платили по второму кругу из Москвы раза в два-три больше. По рекомендации того же Алеши часть своих материалов, представляемых к оплате, из-за ограничений в гонораре на одно лицо, я оформлял на фамилию жены. Это продолжалось бы долго на радость всем нам, если бы однажды А. Василенко не решил втянуть меня в свои интриги. Вызвав как-то в кабинет, он долго объяснял мне, чем я ему обязан. А под конец, резюмируя сказанное, предложил мне на предстоящем партсобрании заявить, что завотделом телевизионных обменных программ Корюн Хумарян не принимает на работу А. Мичурина (протеже Алеши) потому, что он… русский. Это было крайне неосторожно и неумно с его стороны, но поскольку он доверительно сообщил, что в случае моего отказа предъявит материалы, изобличающие меня в систематическом нарушении финансовой дисциплины, я был вынужден отнестись к делу серьезно.

Грубый и откровенный шантаж почему-то не вызвал во мне негодования – скорее жалость к человеку, который не нашел ничего лучшего, как прибегнуть к подлости и недостойным методам игры в деле, в общем-то мелком, не являющемся для него судьбоносным. Я был шокирован и растерян таким накалом страстей, но оказался совершенно неспособен втолковать ему, что он напрасно считает себя моим «крестным отцом» в журналистике, что я не испытываю к нему чувства признательности и что счет за его помощь в устройстве меня на работу давно уже с лихвой покрыт. Что нынешнее мое процветание на ниве журналистики есть следствие моей добросовестной работы, а не его благоволения ко мне. Как было объяснить ему, что давая в свое время мне рекомендацию для поступления в ряды КПСС, он отнюдь не облагодетельствовал меня, туда я не рвался. Это было своеобразным подарком с моей стороны местной парторганизации, которая лихорадочно искала способ заткнуть брешь, образовавшуюся в результате недобора представителей национальных меньшинств. В маленькой мононациональной Армении днем с огнем не сыщешь представителя моей национальности. А квоту надо было выполнить во чтобы то ни стало. К тому же, в отличие от наших отношений с Алешей, отношения с Корюном сложились у меня здоровые и порядочные. Несмотря на то, что он был намного старше меня. Небольшого роста, смуглый, он относился к категории людей, на которых можно положиться в случае опасности. Да, он обладал едким чувством юмора, считал турок не людьми, поскольку был потомком переживших резню армян, с осуждением относился к тому факту, что Россия оказалась непоследовательной в ходе русско-турецких войн и фактически подарила Западную Армению Турции, часто иронизировал по поводу курса партии, чем, кстати, грешили многие светлые умы того времени. Он не желал брать Мичурина в свою редакцию, поскольку тот был средних способностей и вряд ли украсил бы ее. Корюн справедливо полагал, что среди русскоязычных молодых армян есть талантливые и способные люди, которым и нужно давать дорогу. Но обвинять его из-за этого в национал-шовинизме было бы абсурдом. И потому делать то, что предлагал Алеша, было бы с моей стороны низостью и предательством. Для меня досаднее всего было то, что он видел во мне человека, способного на предательство, наговор как метод решения частных проблем. Это было обидно до глубины души. И эта обида требовала возмездия.

Разговор закончился тем, что я усыпил его бдительность, пообещав, что все будет как надо. А как надо – не сообщил. На партсобрании, уже в конце, когда поутихли страсти и выдохлись ораторы, Алеша, как секретарь первичной парторганизации, предоставил слово мне, многозначительно добавив, что у меня есть что сказать по поводу Корюна. Да, мне было что сказать, но не совсем по предложенной теме. Дождавшись, когда наступила полная тишина, я вышел в центр зала и выдал краткий монолог.

- Мне горько и обидно говорить, но среди нас есть люди, для которых очернить своего коллегу и товарища раз плюнуть. Ставлю вас в известность, что мой главный редактор Алексей Юрьевич Василенко из-за его национальности предложил мне оболгать Корюна Хумаряна, как русофоба, не желающего оформлять на работу русского из-за его национальности. Если этого я не сделаю, он представит материалы, изобличающие меня в нарушении финансовой дисциплины. Сообщаю, что далее работать под его началом я не желаю, поскольку считаю его негодяем. Что касается нарушений финансовой дисциплины, готов нести за них ответственность…

Зал на пару минут оторопел. Слишком прямолинейны и неправдоподобны были мои обвинения. Однако я предусмотрел такой оборот и вынул из кармана миниатюрный диктофон, бывший тогда большой редкостью, дорогой вещицей и чуть ли не предметом роскоши, помахал им и сказал, что все желающие могут ознакомиться с записью моего разговора с Алешей, которая подтверждает его нечистоплотные предложения. Это был самый рискованный момент, поскольку про запись разговора я выдумал и, если бы кто-то захотел убедиться в правоте моих слов, я бы оказался в весьма неприглядной ситуации. Впрочем, можно было придумать массу отговорок, чтобы этого не делать. Алеша сидел в президиуме, потеряв дар речи, испепеляя меня глазами. Хорошо еще, что дело до апоплексического удара не дошло. Я понял, что заполучил лютого и непримиримого врага на всю жизнь. Но самое удивительное было то обстоятельство, что даже близкие Алеше люди не усомнились в том, что такое могло произойти! Мое желание возмездия полностью было удовлетворено. Обсуждать поведение и национализм Корюна никто не стал, главной темой кулуарных разговоров было мое выступление. Конфуз заставил ведущего собрание быстренько его закончить и отпустить людей. Через пару часов после собрания диктофон, который я положил в свой стол, пропал.

Как и обещал Алеша, он представил докладную с перечнем материалов, которые мне оплачивали как на месте, так и в Москве. Мне вынесли выговор за нарушение финансовой дисциплины с занесением в личное дело и в качестве наказания перевели в Главную редакцию информации «Лрабер». Наказание это было достаточно символическим, поскольку эту программу фактически открыли специально для меня. Свобода действий тут была несравнимо шире. Чисто формально я подчинялся главному редактору информационных программ и сам решал, что и как мне делать рамках дозволенного. А главное – меня перевели на телевидение, что после 10 лет работы на радио можно было считать карьерным ростом. Такова была предыстория моего назначения на новую должность.

Придя на работу в тот июньский день, я первым делом поинтересовался, что имеется в редакции по событиям в аэропорту “Звартноц”. Весь город гудел, говорили о зверствах, учиненных военными над мирными демонстрантами. Я подготовил бюллетень выпуска новостей, подписался на каждой странице и уже собирался отнести эту кипу бумаг, содержащих основные новости этого дня, на подпись дежурному и главному редактору, когда раздался звонок телефона внутренней линии. Мягкий, чуть томный голосок секретарши возвестил, что меня хочет видеть председатель Комитета. Этот вызов застал меня врасплох и ничего хорошего не сулил. К руководству меня обычно вызывали только для разносов. У руководителей среднего звена после рассказанной истории сложилось мнение обо мне как о человеке опасном и непредсказуемом, способном подвести начальство под монастырь. Особо приближенные к начальству знали, как однажды мне пришлось решить одну деликатную миссию. По чьей-то рекомендации ко мне привели молодую женщину и предупредили, что она жена завотделом пропаганды ЦК. Толку от нее не было никакого, но избавиться от нее не могли. Я решил вопрос просто — позвонил мужу и объяснил, что ей не место в журналистике и что будет лучше, если она найдет работу в другом месте, желательно учительницей в школе. Чиновник из ЦК правильно меня понял. У некоторых моих коллег сложилось мнение, что у меня есть серьезные покровители на самых верхах. По этой причине многие меня сторонились и побаивались. Многие отмахивались, как, например, начальник отдела кадров Завен Иванович, к которому я приставал, иронизируя по поводу записи в книге приказов, где я фигурировал как нарушитель финансовой дисциплины. Но на мои приставания Завен Иванович однажды ответил просто и ясно:

- Не лезь на рожон, будет повод и без твоей просьбы отправят куда надо!

Человек старой закалки, верный служака явно отстал от времени. Смутная эпоха, в которой мы пребывали, была похожа на патологические, преждевременные роды. Что родится и как, никто не мог сказать. Но что огромная страна трещала по швам, металась в предродовых муках, не вызывало сомнений ни у кого. Здесь, в Армении, брожение умов и желание сломать сложившийся уклад жизни подогревались еще и противоречивыми известиями из Нагорного Карабаха, который по слухам решил выйти из состава Азербайджанской ССР. Это было неслыханно и фантастично!

Даже те, кто поверхностно знаком с армянской историей, знает, каким чудовищным гонениям подвергался этот древний народ, сколько бед и лишений пришлось пережить представителям этого этноса. Испытания и унижения, которые выпали на долю армян, по сути, должны были вытравить из их сознания любые проявления самостоятельности, сделать из них духовных импотентов, безвольных и покорных прислужников, исполнителей чужой воли. Почти шестивековое отсутствие государственности, так или иначе, должно было сказаться на национальном характере, внести изменения в их генетический код. И вдруг на почти дотла выгоревшей почве национального самосознания дало всходы чудом сохранившееся крепкое и здоровое зернышко, и они настойчиво и упорно тянутся к свету и к солнцу. Тут было отчего опьянеть массам, потерять голову.

Телефон позвонил во второй раз. Тот же томный голосок попросил прихватить с собой бюллетень выпуска новостей. - Что бы это значило, с тревогой подумал я и стал быстро обдумывать варианты: что делать, в случае, если вдруг попробуют снять с выпуска ключевой материал о событиях в аэропорту “Звартноц”. Это было бы ударом ниже пояса не только для меня, но и всех, кто был очевидцем этих событий. Этот материал я собирался отстаивать всеми доступными средствами. Видеоматериал к моему комментарию был скудный, собранный по крохам из съемок, состоявшихся уже после событий, из рассказов очевидцев. Он очень поверхностно иллюстрировал безобразия, учиненные войсками над демонстрантами, пытавшимися блокировать аэропорт в знак протеста. Не акцентировалось то обстоятельство, что именно со стороны войск без предупреждения была начата стрельба по демонстрантам и были убиты несколько человек. Имея очень скудный видеоряд, я поневоле делал упор на текст комментария. Накануне по программе “Время” на Центральном телевидении прошел очередной откровенно провокационный материал, где утверждалось, что беспорядки учинили демонстранты. С ног на голову факты поставил мой старый знакомый по радиостанции “Юность” Михаил Барышников, который с недавних пор работал на ЦТ. Пару дней назад он приехал из Москвы со съемочной группой и навестил меня. Однако мое предупреждение быть осторожным в оценках событий – пропустил мимо ушей. Видимо, в редакции имели четкую установку о том, в каком свете следует подавать события в Армении. В Москве эти события вполне обоснованно расценивали как опасный прецедент, могущий привести к цепной реакции по распаду Советского государственного строя. В Армении же народные протесты и массовые выступления основной целью имели поддержать своих соотечественников в Нагорном Карабахе, спасти проживающих в Азербайджане армян от погромов и резни, информация о которых то и дело просачивалась в Армению, которые слишком сильно раскачивали существующее государственное устройство. Миша, или Барыга, как его называли, был из разряда «затычек» - людей, которых посылают на поденную работу, как правило, не отличающуюся чистоплотностью. Так было и на этот раз. Его сообщения об армянских событиях носили однобокий характер, никак не объясняли их природу и причины их вызвавшие. А репортаж из аэропорта “Звартноц” возмутил всех своей откровенной ложью, взбудоражил и без того возмущенный народ. И вот, имея в руках крайне скудный материал, я хотел как-то опровергнуть эту ложь. И вдруг этот звонок. К чему бы?

Неприятно засосало под ложечкой, будто меня с поличным застали на месте преступления. Ведь, как-никак, давая иную трактовку событиям, я беру на себя смелость опровергнуть официальную точку зрения, посягаю на позицию ЦТ, которое является выразителем позиции руководства страны. Поэтому, отправляясь к председателю комитета, я обдумывал, как обосновать свое видение проблемы. В приемной секретарша, увидев меня, вскочила и сообщила: - - Ждет вас, быстрее проходите, - и почему-то сочувственно посмотрела на меня.

Я не испытываю священного трепета перед высотой положения того или иного начальственного лица, это чувство у меня атрофировано. Это дает мне возможность с большой точностью судить об уровне хозяев кабинетов. Степа, или Степан Карпович (Карапетович) Погосян, председатель Госкомитета по телевидению и радиовещанию Армянской ССР, не относился к числу номенклатурных снобов, имел и чувство юмора, и твердую руку. Вне кабинета вид у него был, на мой взгляд, чудаковатый, он имел манеры человека, с большой неохотой проводящего в жизнь руководящие указания сверху. Это внушало уважение. В глубине кабинета Степа сидел за огромным столом. Он молча смотрел на меня в упор, словно снайпер, устанавливающий прицел для одного безальтернативного выстрела. Молчаливое изучение длилось довольно долго. Пришлось без приглашения усесться за стол. Наконец он заговорил.

— Что даешь о вчерашних событиях? — прямо, без подготовки начал он.

— Все, что имеется под рукой, — в тон ему ответил я.

— А что имеешь под рукой? — с некоторой иронией спросил он.

— Поскольку кассеты наших операторов, снимавших беспорядки в аэропорту, конфисковали сотрудники КГБ, чтобы избежать огласки провокационных действий военных, горевать по душам невинно убиенных их родным придется втихомолку.

Я сделал паузу, пытаясь определить, какую реакцию вызвали мои слова у Степы. Он пару раз кивнул головой, разделяя со мной мою озабоченность. Это было неожиданным откровением. Неужели эта номенклатурная «крыса», член правительства, министр явно симпатизирует тем, кто повел людей на площади митинговать, бастовать, требовать справедливого решения карабахского вопроса? Или его беспокоит судьба погибших? Во всяком случае, он явно занят не спасением собственного положения в это смутное время.

— А если не втихомолку?.. — вновь пытливо глядя на меня, спросил он.

— Для этого надо, прежде всего, вернуть конфискованную пленку, ликвидировать Главлит и вообще не мешать мне.

Степа с нескрываемым интересом смотрел на меня — так игрок, имеющий в запасе козырного туза, дает возможность пофлиртовать обреченному партнеру.

— Но ведь информация будет неполной без съемочного материала? — протянул он.

— Что делать? Главное сказать правду о том, что произошло.

— А знаешь, чем это чревато? — продолжал наседать Степа.

— Естественно, по головке не погладят. Печальный опыт, как вы знаете, у меня уже есть, — с деланной беззаботностью ответил я.

— Тебя попрут из партии и уволят с работы. Не исключено, что примут и более непопулярные меры. Уволят и меня...

Он откинулся в кресле и поправил очки на носу. В этот момент он вовсе не был похож на руководителя солидного учреждения, скорее, на нашкодившего школьника.

— Ну и что будем делать? В тряпочку молчать? — подал голос я. — Ведь как-никак у нас теперь “гласность”. Погибли невинные люди...

— Да... — озабоченно подтвердил он и добавил, — и не только в аэропорту... в Азербайджане, в Карабахе начались погромы армян... Молчать нельзя... Что-то надо делать... Иначе плохо будет всем нам...

Степа явно адресовал эти слова не мне. Рассуждал вслух. Я был лишь невольным свидетелем. Судя по его словам, он располагал более полной информацией о событиях в Карабахе. Значит, слухи о зверских убийствах армян в Карабахе и Азербайджане не домыслы, а реальные факты.

— В общем, так, — он резко прервал свои тяжкие размышления и всем корпусом повернулся ко мне. — Вот тебе конфискованная пленка, — достав из стола коробку, завернутую в бумагу, он протянул ее мне.

— Ты можешь ее не показывать, никто за это на тебя не обидится, а если используешь, знай, что последствия могут быть самые тяжелые. Поэтому, прежде всего, хорошо подумай. На карту ставится не только твоя карьера и благополучие.

Что еще ставится на карту, он мне не сказал. Но явно что-то значительное и чрезвычайно важное.

— Я и так собирался давать материал о событиях в «Звартноце», просто у меня не было приличного видеоматериала.

- Ну, так сможешь показать? – вновь, испытывающе глядя на меня, спросил Степа.

- Смогу, - коротко ответил я. - Спасибо за пленку, вы меня очень выручили.

— Ты хоть понимаешь, какой шум будет?

— Плохо себе представляю, но уверен, что Горбачев может обидеться, партия изгонит из своих рядов, на карьере можно будет положить крест. Я все сказал?

— Не боишься? — уже как-то просто по-человечески спросил он.

— Конечно, боюсь. За семью, за детей. Но ведь мы ничего не выдумываем, мы же будем показывать то, что было на самом деле, а значит, наше дело правое.

Проговорив эти несколько выспренние слова, я ощутил, что впадаю в состояние азарта. В крови явно заиграл адреналин. В голове от нахлынувших мыслей и чувств, стало тесно. Пришлось напрячься, чтобы взять себя в руки и трезво оценивать происходящее. Раз конфискованная пленка оказалась у Степы и он отдает ее мне, значит, в верхах очень хотят утечки информации. Или же это может быть частной инициативой отдельных лиц опять-таки из верхов, которые до поры до времени не хотят светиться. Иначе никто не отдал бы пленку, бывшую в руках КГБ. Это, так сказать, опосредованное и «немое» сопротивление позиции центрального руководства, которое явно перебарщивало, а если быть точнее, просто не разобралось и не знало, что делать с неожиданно вспыхнувшим межнациональным конфликтом. Однако там не могли не понимать, что страсти настолько накалены, что в любой момент за оружие могут взяться широкие слои населения. Слухи о том, что то тут, то там на разных предприятиях и организациях стали стихийно возникать отряды ополченцев, волонтеров, добровольцев, готовых выехать защищать Карабах, постоянно множились. Страх быть зарезанным, униженным и оскорбленным, затаившийся у армян в глубинах подсознания с древнейших времен, оказался лучшим и эффективным средством для самоорганизации масс. Отсутствие какой бы то ни было информации о погромах и репрессиях армян с лихвой восполнялись слухами. И трудно было сказать, где - правда, а где - ложь. Более того, центральные СМИ взяли за правило публиковать откровенно негативные материалы об Армении, что было своеобразным информационным террором. Практически каждый день по ЦТ шли репортажи, порочащие республику. Это привело к тому, что большая часть населения Армении переживала нервный стресс. Пропагандистская машина КПСС давала сбой, работала с перебоями, вхолостую. Реально - во вред себе. Каждый день в Ереване проходили стихийные митинги, на которых кляли как местную, так и союзную власть. Карабах стал той искрой, который разжег в людях страстный и слепой патриотизм, носящий характер тотальной эпидемии. Сложилась ситуация, когда замалчивать правду о событиях в Карабахе, погромах армян, о событиях в самой Армении значило подпитывать ненависть ко всему происходящему, укреплять желание сокрушить систему, которая не в состоянии дать честную и правдивую оценку событиям. Ведь если общественно-политическое устройство таково, что добиться истины невозможно ни в одной инстанции, остается только бунтовать. Многотысячная демонстрация в аэропорту “Звартноц” как раз и была таким бунтом. Смута могла бы улечься, если бы в руководстве республики были люди, способные войти в диалог с массами, найти разрядку их возмущению и бьющей через край негативной энергии. Но они этого или не умели, или не хотели. Отцы нации помалкивали, устранились, отдали на откуп свой народ новоявленным «лидерам» масс, политическим авантюристам. Рано или поздно в жизни наступает момент, когда молчание равносильно предательству. И этот момент для меня наступил. Репортаж о событиях в аэропорту “Звартноц” по программе “Время” возмутил всех. Но ни партийное руководство, ни правительство не пытались официально опровергнуть ту ложь, которая лилась со всесоюзного экрана.

Молчали официальная пресса, радио и телевидение. Номенклатурная журналистика нервничала, откровенничала в узком кругу... и продолжала молчать. Возможно, история была бы более благосклонной к армянам, если бы среди них было меньше конформистов, самовлюбленных и самодовольных людей. И теперь в кабинете председателя Госкомитета по телевидению и радио решался вопрос о прорыве этого молчания, а в конечном итоге, как громко это не прозвучит – вопрос веры людей в справедливость. Решали этот вопрос Степа и я. Главным исполнителем этой операции по иронии судьбы предстояло быть мне, инородцу и монголоиду. Решался и сугубо личный вопрос, блестяще описанный Достоевским, на который рано или поздно отвечают все: тварь ли ты дрожащая, ничтожество или же благородный муж? На этот бескомпромиссный вопрос, поставленный обстоятельствами, я предпочел ответить положительно. Мне оказывалось исключительное доверие. Ведь пленку можно было отдать другим, в ту же Главную редакцию информации, где работал целый полк журналистов. Но, видимо, этот полк особого доверия не внушал. Это предположение, к сожалению, оказалось верным. Дежурный редактор Спиридон, суетливый и полненький мужичок, прочитав подправленный мною с учетом возвращенной конфискованной пленки бюллетень, испуганно захлопнул его и с дрожью в голосе сказал, что подписывать его не будет, давать разрешения на выход в эфир тоже не будет. Увещевать и уговаривать его я не стал. Скорее, я был признателен ему за хоть и отрицательную, но честную реакцию. Стало ясно, что без подтасовки и импровизации по ходу действия не обойтись.

Раз Спиридон испугался и запаниковал, значит та же реакция пойдет по восходящей. Это был редактор опытный, спинным мозгом чувствовавший опасность. А мне еще предстояло получить визу Главлита и дирекции программ, без которых выпуск новостей к эфиру не допустят. Пришлось изъять написанное и вложить лист с копией текста репортажа, прошедшего по программе “Время”. Это не должно было вызвать возражений, а если бы они и были, их легко преодолеть. Однако возражения были. Директор программ брезгливо покосился на меня, стал звонить председателю и ругать меня за то, что я повторяю провокационный материал из программы “Время”. В трубке что-то сказали, и он, озадаченный и погрустневший, посмотрел на меня, пожал плечами, подписал бюллетень и кинул мне завизированные бумаги. Ворота в эфир для меня открылись. Следующим и последним этапом была студия и проблема с диктором. Ему я сказал, что сегодняшний выпуск проведу сам, но в бюллетене отмечу, что вел он, чтобы финансово он не пострадал. Всю ответственность беру на себя. Пришло время надевать галстук, который всегда есть в студии, слегка ваткой протер лицо пудрой, - она заменяла в студии грим, чтобы на свету жирная кожа не блестела и не лоснилась под светом мощного освещения. Принял серьезный вид и стал ждать, когда загорится красная лампочка, которой режиссер на головном пульте сигнализирует, что выход в эфир обеспечен, микрофоны включены и мы в эфире. С этого момента на экранах телевизоров тысячи и миллионы людей видят тебя, слушают и внимают каждому твоему слову. Аппаратная напоминает центр по управлению космическими полетами: стены, столы заполнены многочисленными приборами, датчиками, светящимися разными цветами индикаторами, ручками, микшерами, динамиками, магнитофонами, мониторами, которые показывают все, что в данный момент идет в эфире и транслируется в него. Здесь можно увидеть самые популярные в мире программы, узнать, о чем говорят ведущие мировые телекомпании без всяких спутниковых антенн, которые для нас были экзотикой. Отсюда начинается техническое чудо по трансформации и перевоплощению человека в образ, в превращение его в длинные и короткие радиоволны для приема на тысячах и миллионах телевизоров. По нашему первому республиканскому каналу шла первая серия фильма “Гамлет”. Принц Датский еще не задался вопросом “быть или не быть”. Новостям отводилось 10 минут в перерыве между сериями. Наконец красная лампочка в виде полусферы на столе в студии зажглась. Теперь все зависело от меня и слаженной работы студийной бригады, суетящейся за огромным звуконепроницаемым стеклом. Главное - избежать ненужных накладок и ошибок. Оказывается, от пресловутых стрелочников не так уж и мало зависит. А вдруг оператор в студии, которого я проинструктировал и попросил запустить кассету со злополучной пленкой, заартачится или не решится нарушить священную субординацию? В студии все подчинено режиссеру, он царь и бог эфира. Но заветная кнопка на одном из видеомагнитофонов должна была быть нажата по моей команде. А точнее, после моих слов: “А теперь посмотрим, как это было на самом деле”, которые я написал на бумажке и вручил оператору. Режиссеру же сказал, что будет небольшое отклонение от текста, и чтобы он был готов к неожиданностям. Он воспринял сказанное мною как неуместную шутку. После парочки официальных информационных сообщений мы приступили к показу сюжета, прошедшего в программе “Время”. Лица всех присутствующих в студии людей скривились, словно им дали проглотить горькую пилюлю. Они не скрывали своего презрения и плюнули бы мне в лицо, если бы могли. Но меня защищало толстое звуконепроницаемое стекло. Это надо было сделать, чтобы сохранить максимальную объективность и бить наверняка. Наконец наступил самый ответственный момент. Я вновь появился на мониторах студии, а значит, в эфире. Предварив показ изъятой кассеты небольшим вступлением: “Нам приходится сожалеть, что некоторые наши коллеги из программы “Время” на Центральном телевидении, — вещал я с видом невинного агнца, — позволяют себе грубо фальсифицировать события в республике. В частности, сюжет, который вы только что видели, пристрастен, строится на подтасовке фактов и продиктован желанием выгородить истинных провокаторов столкновений с войсками, приведших к гибели невинных людей в аэропорту «Звартноц». Мы покажем вам документальные кадры, которые неопровержимо свидетельствуют, что зачинщиками беспорядков стали представители наших доблестных вооруженных сил..." Режиссер и главный оператор за огромным стеклом вначале недоуменно смотрели на меня, затем стали махать руками, принялись лихорадочно листать копию бюллетеня, жестами и мимикой давая понять, что ничего подобного там нет. Это я знал и без них. За огромным стеклом в эфирной студии их не было слышно. Тогда еще не использовались электронные суфлеры, по которым читают тексты с экрана монитора телеведущие и дикторы сегодня, создавая у зрителей иллюзию прямой речи. За тем, что говорится в студии, приходилось следить по бумажке. И поэтому никто не мог мне помешать сказать заветную фразу:

- А теперь посмотрим, как все было на самом деле...

Осталось последнее препятствие — режиссер выпуска мог выйти из эфира, переключив программу на что-нибудь другое. Тогда на экранах телевизоров появилась бы черная дыра, шипение и пляска серого поля, затем кто-нибудь из дежурных дикторов извинился бы за «технические неполадки», - и все бы кончилось мирно. Одному богу известно, какое облегчение и удовлетворение я ощутил, когда увидел на контрольном мониторе изображение с нашей кассеты. Значит, оператор-меланхолик не подвел, нажал в нужный момент, несмотря на растущую панику в студии, нужную кнопку. Кассета крутилась, выводя на экраны, в общем-то, малопримечательную картину. Сначала общий план аэропорта. Затем подъездную дорогу, по которой одной большой колонной шли люди. Виднелись транспаранты, флаги. Показав крупно несколько возбужденных и разгоряченных лиц, объектив камеры развернулся на 180 градусов и сосредоточился на блокировавших дорогу демонстрантам военных, вооруженных автоматами. Милиции не было видно, поскольку ни местная, ни центральная власть не могли на нее положиться. Военные также были не из местных гарнизонов. В кадре какой-то полковник с красным, обрюзгшим лицом давал сердитые распоряжения. От строя солдат исходила глухая угроза. Наверное, подобная ситуация была в 1905 году, когда поп Гапон повел народ к царю просить его милостивого участия в улучшении их бренной доли. И как были шокированы и обозлены люди, когда вместо участливого высочайшего внимания их встретил ружейный залп прямой наводкой.

Цели похода демонстрантов в “Звартноц” были всем известны. Их еще накануне озвучили на митинге у Матенадарана ораторы из новоявленного комитета “Карабах”: блокировать этот важнейший транспортный узел республики, чтобы центральное руководство наконец-то обратило внимание на проблему Нагорного Карабаха, выявило и наказало погромщиков армян. Но это справедливое желание явно досаждало верховному руководству, было весьма некстати, поскольку страна трещала по швам, и никакие прогрессивные реформы уже не могли спасти ее от катастрофы. Некогда великая страна – Советский Союз – агонизировала, в гонке с капитализмом социализм терпел позорное поражение. Центральное руководство еще и потому старалось “замолчать" проблему Карабаха, что в некогда великой стране было немало регионов, где отдельные народы и национальности отнюдь не испытывали восторга от жизни в “дружной семье народов”, чувствовали себя ущемленными, обманутыми и обделенными. Заострить внимание на этой проблеме значило создать прецедент, выпустить джина из бутылки, неосторожно и необдуманно открыть ящик Пандоры. Конечно, было предпочтительнее решить вопрос мирно и без кровопролития. Но это требовало усилий, самоотдачи, честности и бескомпромиссности. Самым легким представлялось решение вопроса силовыми методами. Однако это, в свою очередь, противоречило стратегическому курсу на демократизацию, провозглашенному самой партией. Робкие, неуверенные шажки по пути предоставления гражданских свобод и соблюдения прав человека после 70 лет тоталитаризма и диктатуры пролетариата даже в малых дозах дали эффект, аналогичный тому, который наблюдают пастухи, неосторожно выпускающие стадо на поле, поросшее вкусным хмелем. Наевшись этого корма, стадо становится буйным и непокорным, бычки затевают потасовки, норовят бодаться, без видимых причин кидаются друг на друга. Особо агрессивные, кидаются на людей, способны своими мощными рогами расшибить все, что встанет у них на пути. А самое страшное, если в этот момент опьяненное стадо вдруг по какому-то непонятному инстинктивному зову пойдет на поводу у самого активного обезумевшего самца. Разрозненные самостоятельные особи в одно мгновение преобразуются в бронетанковую колонну, несущуюся напролом. Эта страшная сила наэлектризована, глухо и мощно гудит, испускает импульсы и биотоки, заставляющие чувствовать себя неуютно всех, кто находится в зоне ее досягаемости. Экзальтация достигает апогея, когда появляется противодействующая сила, лучше организованная и экипированная. Поведение бунтующих масс и захмелевшего стада во многом похожи, хотя бы по своей непредсказуемости, эмоциональному напряжению, энергия их может вылиться в самые неожиданные формы. По существу поход в аэропорт, предложенный лидерами комитета “Карабах”, был неразумной формой протеста, тем не менее подхваченной массами. В этом парадоксе и заключается логика, а точнее ее отсутствие, психология толпы и захмелевшего стада.

Кассета в студии продолжала выдавать в эфир события того дня. Было четко видно, как молчаливая угроза, исходящая от глухой стены солдат, блокирующих подходы к аэропорту, несколько охладила пыл идущих впереди демонстрантов. Возникло небольшое замешательство, замедлившее скорость движения людского потока. Но толпа потому и толпа, что не слушается и давит даже своих, если они мешают ее вольному течению. Сомневающиеся были мгновенно оттеснены назад, и голова колонны стала быстро разбухать, разрастаясь, как лавина, готовая к сходу. И в этот момент загремели выстрелы...

Камера успела запечатлеть момент, когда несколько офицеров справа от стены солдат начали стрельбу по демонстрантам. Еще несколько секунд камера работала нормально, обрывочно показывая испуганные лица, панику, охватившую толпу, обратный ход лавины, в мгновение ока утратившей силу и мощь. Затем кадры запрыгали, свидетельствуя о том, что пришла пора спасаться и нашему оператору. Пленка закончилась. На этом завершилась и моя программа новостей. Студийная бригада, словно загипнотизированная, автоматически выполняла положенные операции. Все были ошарашены не столько увиденным, сколько тем, что стали невольными соучастниками сенсации, которая могла выйти им боком. Режиссер вместо обычной заставки врубил какой-то непонятный кадр из другой передачи, затем спохватился и дал на экраны обычную картинку, которая всегда шла после выпуска новостей. Принц датский снова философствовал о бренности жизни.

Я вышел из студии, поблагодарил ребят, которые зачарованно смотрели на меня, то ли как на самоубийцу-камикадзе, то ли как новоявленного мессию. Лишь оператор, сыгравший решающую роль, с нескрываемым восторгом медленно, по слогам произнес: «Ну-ты-да-ешь, герой!» И крепко пожал мне руку. Судя по реакции студийной бригады, сенсация состоялась. Ошибаться я не мог. Опытные телевизионщики со стажем, как врачи, в большинстве своем циники, которых чрезвычайно трудно чем-нибудь удивить, и могут поставить диагноз передаче по самым поверхностным признакам. Перед ними постоянно предстают люди самых разных социальных слоев и положения, мировые знаменитости, выдающиеся художники и композиторы, писатели и поэты, высокопоставленные чиновники и руководители, они своими глазами видят, как они иногда беспомощны и смешны перед студийной камерой. Они предстают перед ними в своем истинном свете, без прикрас и макияжа. И если у них отвисли челюсти, значит, эффект был что надо. Теперь надо было избежать лишних вопросов и пререканий со студийным начальством. Не успел я выйти из студии, как увидел, что к студии бежит главный инженер студийного комплекса Карен Тамразян, которому по должности положено следить за нормальным состоянием аппаратуры, но который вменил себе в обязанность вмешиваться в порядок подготовки и хода передач. Его полное и потное лицо ничего хорошего не предвещает. Его обеспокоенность была продиктована инстинктивным чувством опасности и незнанием того, как вести себя в подобном случае. Христопродавец Иуда иерихонский переживал такие же душевные терзания. Из соседних студий выглядывали любопытные лица операторов, монтажеров, ассистентов, титровальщиц, самого разнообразного студийного народа. Слух о необычном для этого учреждения событии разнесся мгновенно. Многие на студийных мониторах видели наш выпуск. Опережая упреки Карена, я мимоходом сказал ему, что его это событие никак не коснется, и он может ночью спать спокойно. Потом забрал свой портфель и уехал из студии.

Теперь надо было расслабиться, избавиться от напряжения последних часов и быть готовым ко всему. Впрочем, думать, как быть дальше, напрягать мозги я не стал. Повышенное нервное и физическое напряжение породило какое-то мистическое состояние отрешенности. Дома меня встретила жена Кара, встревоженная и испуганная. Она уже обо всем знала. Но причитать не стала. Знала она и о том, какие последствия могли меня ждать. За долгие годы работы в редакции газеты “Коммунист” она насмотрелась и наслушалась историй о том, что ожидает журналистов, посмевших отклониться от генерального курса. Когда мы встали из-за стола после ужина, с потолка вдруг прямо на то место, где я сидел, обрушилась люстра. Возможно, это было какое-то предзнаменование свыше. Я лег спать, наказав домашним меня не беспокоить и не отвечать на телефонные звонки. Ночью ко мне пришла Кара, влюбленно и нежно прошептала: “Я горжусь тобой!” Затем мы отдались магии любви и провели бурную ночь. Это оказалось лучшим способом снять пережитый стресс и напряжение. На следующий день я был свеж, бодр и невозмутим. Впрочем, было одно новое, непривычное ощущение — будто я змей, сбросивший старую кожу, и дожидаюсь, когда обрету новую. Проще говоря, я оказался в новой ипостаси. Старая форма была скинута из-за несоответствия новому содержанию.

Противоречивые слухи и домыслы о происходящих событиях порождали всеобщий, еще не осознанный страх перед неизвестностью, давили на психику людей ничуть не слабее мощного механического пресса. Выложенный из белого туфа, Дом радио гудел, как растревоженный улей. Подробности и детали вчерашнего события знали уже практически все. Сарафанное радио оказалось вне конкуренции. Заметно изменилось отношение к моей скромной персоне. Меня внимательно разглядывали в транспорте и на улице по пути на работу, некоторые шушукались, кивая в мою сторону, пару раз я отчетливо слышал свою фамилию и имя в устах незнакомых мне людей. Неожиданное всеобщее внимание, любопытные взгляды были свидетельством того, что каша заварилась нешуточная. Ко мне подходили совершенно незнакомые мне люди и благодарили за вчерашнюю передачу. Позже я узнал, что это были родные погибших в аэропорту демонстрантов. В проходной Дома радио вместо обычного старшины милиции вневедомственной охраны почему-то стояли незнакомые офицеры в новенькой форме, которые усердно проверяли пропуска и удостоверения, из-за чего образовалась очередь и толкотня, чего здесь никогда не бывало. Еще вчера достаточно было показать корочку удостоверения или помахать им, чтобы можно было без всяких проблем пройти в помещение. Какой-то весельчак из очереди, увидев меня, иронично и громко возвестил: “Дорогу национальному герою Армении!” — от чего очередь расступилась и пропустила меня вперед. Тот же парень громогласно и со злорадством в голосе спросил: “Как, тебя еще не посадили?”

Благополучно миновав контрольно-пропускной пункт, я явился в редакцию информационных программ, где почему-то не было обычного шума и ажиотажа, сопровождавших распределение телевизионных групп и корреспондентов по съемкам текущих событий, не наблюдалось. Заместитель главного редактора, увидев меня, сообщил, что я могу уходить домой, поскольку готовится приказ о моем увольнении. В свою очередь секретарь парткома заявил, что в 15:00 состоится собрание, на котором будет решаться вопрос о моем исключении из партии. Эти новости, способные выбить из колеи добропорядочного исполнителя, на меня никакого впечатления не произвели. Стало ясно, что ураган партийного гнева закрутился и набирает обороты. Как мне казалось, с партийным вопросом разобраться будет относительно легко. Хуже было бы, если бы какой-нибудь дотошный чиновник типа Завена Ивановича выявил административные нарушения, допущенные мною. Тогда бы мне не отвертеться. Но приказ о моем увольнении, подписанный заместителем председателя комитета, состряпанный впопыхах, никаких ссылок на имевшие место нарушения служебной дисциплины и подлог в выпуске новостей не содержал. Это давало мне возможность строить свою защиту юридически грамотно, открывало широкий простор для демагогических построений. Чисто из любопытства я поднялся на второй этаж, где располагался кабинет председателя комитета. Дверь была закрыта на замок. Никаких признаков присутствия людей за массивной дверью не было.

Как и ожидалось, собрание первичной организации провалилось, ибо предложение об исключении из партии было встречено коллегами в штыки, что меня весьма обрадовало. Честно говоря, этого я не ожидал, так как среди членов первичной организации было много конформистов, тихих подхалимов и откровенных лизоблюдов. В виде компромисса мне вынесли выговор, разумно решив, что с этим серьезным вопросом лучше справится райком партии. Из райкома мое дело перекочевало в горком, из горкома в ЦК Компартии Армянской ССР. По мере возрастания инстанций, занимавшихся моим вопросом, росло и возмущение людей, и в частности сотрудников Гостелерадио. Пытаясь расправиться со мной, партийные органы лишь укрепляли мои позиции, сами нарядили меня в тогу гонимого, сделали из меня кумира масс. На возвышении перед Матенадараном, где регулярно проходили митинги, будущий первый президент Армении, “мертвоязычник”, как я его называл, — специалист по мертвым языкам исчезнувших народов — Левон Тер-Петросян, с которым я был знаком, произнес перед многотысячной толпой пламенную речь, клеймя позором тех, кто душит правду, и возвеличивая тех, кто не боится ее говорить. И приводил в пример меня. При этом он откровенно спекулировал, поскольку, придя к власти, точно так же и даже более изощренно стал преследовать меня. В Доме радио и телецентре развернулась кампания по сбору подписей в мою защиту, писались письма и обращения с требованием прекратить преследования журналиста, открыто выступившего против несправедливости и произвола. Через несколько месяцев после забастовки коллектива Гостелерадио, которая чрезвычайно напугала руководство, на работе меня пришлось восстановить. Пока я был отстранен от работы на телевидении, я не бездельничал. Надо было находить средства к существованию, основная тяжесть по их добыче временно переместилась на плечи жены. Но я старался писать и публиковать в газетах материалы, за что получал довольно скудный гонорар. При всем том, что человек пользуется популярностью и известностью, мало к кому в голову приходит мысль о том, что он порою нуждается в конкретной помощи и поддержке. Поэтому для меня было очень своевременным и нужным предложение главного редактора газеты «Гракан терт» (Литературная газета) Феликса Мелояна поработать у них корреспондентом. Директор одного из домов культуры по прозвищу «Санчо», которого я знал, предложил мне поработать у него преподавателем. Я понимал, что это была сугубо личная поддержка, они могли обойтись и без меня. И потому их порыв был достоин благодарности и уважения. То есть участие в моей судьбе люди принимали не только на словах, но и на деле. Так что повода проклинать судьбу у меня не было. Катавасия с непременным исключением из партии между тем дошла до ЦК Компартии Армении. За несколько дней до заседания меня проинструктировали: в ЦК явиться необходимо при параде. Но я явился в ЦК в джинсах. К этому времени я уже поднаторел в дискуссиях и имел свою концепцию защиты, полностью обоснованную и подкрепленную партийными документами. В частности Уставом партии, где черным по белому написано, что в обязанности члена партии, кроме всего прочего, входит и обязанность “говорить правду и только правду”. Против этого железобетонного аргумента не должно было устоять ни одно обвинение. Ведь, в сущности, я действовал в духе провозглашенной партией гласности и выполнял свой долг, предписанный уставом! И если я неправильно понял требования партии, то это не моя вина, а беда партии, которая не в состоянии растолковать, что же ей нужно, - и т.п. в том же духе…

Однако бюро ЦК, которое вел второй секретарь Олег Лобов, — а материалы по моему делу готовил инструктор Гагик Арутюнян — будущий председатель Конституционного Суда, — не дало мне проявить мои ораторские способности. Олег Лобов своей манерой ведения бюро полностью оправдывал свою фамилию. Прежде всего он стал стыдить меня: мол, я неблагодарный человек, государство потратило на меня огромные деньги, дало мне образование, жилье и еще что-то, а я, вместо того чтобы преподавать детям музыку, без должного образования пролез в журналистику и помогаю смутьянам, подрывая своими действиями авторитет партии...

Увы, осознавать степень моего падения и мою черную неблагодарность мне почему-то не хотелось. Мои возражения в духе того, что для занятий журналистикой достаточно иметь определенный уровень образованности и литературные способности, были с гневом пресечены. Исключить! — таков был вердикт партийного судилища. Хорошо, что не расстрелять! Слава богу, сейчас не 30-годы, а конец 80-х. Несправедливое решение бюро ЦК лишь подстегнуло во мне жажду справедливости. Я был готов к худшему, и для меня это решение не явилось неожиданностью. Грубый назидательно-укоризненный тон и солдафонская манера разбирательства лишь разожгли во мне азарт. Я был уверен, что рано или поздно буду победителем. Преимущество было на моей стороне, поскольку мне не надо было искать оправданий, доказывая свою правоту. Слишком неубедительны и поверхностны были предъявляемые мне обвинения. В суде, как в гонках с препятствиями, побеждает тот, кто лучше подготовлен, более профессионален и настойчив. Чуть ли не определяющую роль тут играет сила духа и убежденность. Конечно, я мог сдать свой партбилет и на этом поставить точку. Но я не мог позволить себе быть несправедливо осужденным, не желал быть изгнанным, хотел уйти из партии с высоко поднятой головой. Тем более, что эта тяжба давала мне редкую возможность общаться с людьми, в руках которых находились рычаги власти, от решений которых зависели судьбы миллионов людей. Какие они? Насколько соответствуют их личностные качества высокому положению, которое они занимают?

Исследовательский дух настолько захватил меня, что незаметно стал доминирующим в схватке с парторганами. К сожалению, я редко встречал здесь действительно достойных людей. Партийный Олимп Армении оказался заселен отнюдь не богами, а обыкновенными, порою даже ничтожными людьми, пробившимися к кормилу власти. В обычной жизни это были ничем не примечательные люди, отличавшиеся от других только своим служебным положением.

Только через год я получил ответ на свое письмо в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС, в котором требовал пересмотра несправедливого решения бюро ЦК Компартии Армянской ССР об исключении меня из партии. Солидный конверт с правительственной эмблемой содержал извещение о том, что мой вопрос будет рассматриваться на заседании Комитета партийного контроля под председательством Бориса Пуго. Я торжествовал, поскольку, несмотря на советы опытных аппаратчиков, я не каялся и не просил о снисхождении. Более того, требовал аннулировать решение бюро как вопиющее проявление произвола. Это было неслыханной самонадеянностью и позерством в глазах умудренных опытом партийцев. Они откровенно не понимали, что такое внутренняя свобода и раскрепощенность, не знали, в чем заключается счастье самостоятельно принимать правильные решения в самые судьбоносные мгновения жизни.

Средств на поездку в Москву у меня не было. В последние месяцы я ввел дома так называемый «режим жесткой экономии», поскольку уровень моих доходов резко упал. Но я старался придерживаться (И это у меня получалось!) наставления Конфуция о том, что благородный муж остается достойным и в бедности, и в богатстве. Оно то и помогло мне выбить служебную командировку за казенный счет. Это отдельная история, достойная описания.

В Москве пришлось пережить горькое разочарование: рухнула надежда побывать в Кремле в качестве приглашенного лица, а не экскурсанта — Комитет партийного контроля располагался за пределами Кремля на улице Ильинка недалеко от него. Москва подавляла своими размерами, богатством и лоском, изнуряла суетой и бешеным темпом жизни. К моему удивлению, репрессированных по партийной линии в этом Верховном судилище партии было очень много. Запомнился опальный директор нефтеперерабатывающего завода из Баку, который чем-то не угодил Гейдару Алиеву, тогдашнему первому секретарю ЦК КП Азербайджана, члену политбюро ЦК КПСС. Узнав, за что меня исключили из партии, он искренне расстроился и запричитал: “Вай-вай! Наивный человек, разве можно из-за армян ставить под удар свою судьбу? Это же неблагодарные люди! Ведь в чем разница между азербайджанцами и армянами? Если азербайджанец хочет сесть на место своего руководителя, он делает так, чтобы тот пошел еще выше, а армяне стремятся вырыть яму тому, кто им мешает!”

На мой вопрос, а как же его пример, он многозначительно ткнул пальцем вверх: “Меня хотят убрать сверху, а не снизу. На мое место должен прийти сын Алиева, Ильхам. У меня есть возможность поторговаться, получить как можно больше вместо должности. А это большая разница... Поживешь, сам убедишься, — напутствовал он меня. На мои расспросы о ситуации с армянами в Азербайджане он озабоченно покивал головой и сказал, что будет лучше, если они как можно быстрее уедут. Иначе жди беды. Его прогнозы вспомнились, когда в Сумгаите и Баку озверевшие банды учинили погромы армян.

Когда подошла моя очередь, возникла небольшая заминка, поскольку я явился в Комитет партийного контроля с огромным пакетом, в котором находилась сборная модель старинного парусника, к которым я с детства питал романтическое пристрастие. Даже собственноручно сделал из дерева модель каравеллы Колумба. Так вот этот пакет негде было оставить, а входить в зал с ним было нельзя. Выручил все тот же директор Бакинского нефтеперерабатывающего завода, который вызвался подержать модель. Атмосфера в зале, не в пример Еревану, была более чинной, вежливость была не показной. Председательствующий обратился ко мне: “Мы рассмотрели ваш вопрос и пришли к заключению, что вас необходимо восстановить в рядах КПСС. При определенной корректировке ваших взглядов вы нужны партии...”

Этого я не ожидал. Вот те раз! Что-то во мне отказывалось понимать происходящее. Я приехал сюда, настроенный на серьезный, нелицеприятный разговор, на штурм крепости под названием ЦК КПСС, а мне вот так просто говорят, что я восстановлен, да еще что я нужен партии! Такой головокружительный пируэт не вписывался в мои планы. Как гонщик, разогнавший машину на длинную дистанцию, и неожиданно вынужденный остановиться, чувствует, что машина теряет управление, и тормоза не слушаются, так и я почувствовал, как почва уходит у меня из-под ног. Сколько душевных и физических усилий потрачено впустую! Мои пламенные правозащитные претензии, мой боевой дух, амбиции, жажда справедливости – все было смято, раздавлено и пущено по ветру в одно мгновение. Это надо было переварить, осознать. Было от чего прийти в замешательство. Поднимаясь по иерархической лестнице партийного правосудия, я встречал одну модель поведения – установку на то, чтобы стереть меня в порошок. Здесь же, почти на вершине пирамиды, не только не осуждают моего поведения, но еще и утверждают, что такие люди, как я, нужны партии? Значит ли это, что еще не все закостенело и сгнило, что есть еще нормальные, мыслящие люди, которым знакома порядочность? В масштабности мышления и великодушии им нельзя было отказать. Впрочем, я мог ошибаться. Не исключено, что мое персональное дело для высших партийных чиновников было настолько мелким и несущественным, что высочайшее помилование было для него наиболее разумным и приемлемым решением. Но даже при таком раскладе отказать им в уме и дальновидности было невозможно. Я попал в идиотское положение. Вместо нареканий и разносов услышал лестную оценку своих личных качеств. Ведь когда на таком уровне говорят, что “такие как вы, нужны партии”, — это означает, что тебя оценили по достоинству. Правда, этого маловато, чтобы сделать человека неофита, фанатично преданного идее партийца. Так или иначе, я добился цели — победил в схватке с прихвостнями и лизоблюдами партаппарата. Но ликования не было. Радовало лишь то, что сумел сохранить достоинство, твердость, закалил характер и убедиться в верности своих принципов. В Комитете партийного контроля мне вежливо сообщили, что в ближайшее время в Ереване получат решение о моем восстановлении в рядах партии. Теперь надо было найти благовидный повод, чтобы сказать партии “адью” так, чтобы это не выглядело с моей стороны черной неблагодарностью. Признание в том, что я нужен партии, я услышал, но нужна ли партия мне, никто спросить не удосужился. А в Ереване, в Мясникянском райкоме партии, куда поступило мое дело, отношение ко мне изменилось как по мановению волшебной палочки. Прежде строгие и недоступные функционеры стали вдруг предупредительными, улыбались и сердечно поздравляли. Повод для выхода из опостылевшей мне партии подвернулся, когда меня пригласили, чтобы вернуть партбилет. В торжественной обстановке мне вручили пахнущую типографской краской совершенно новую красную книжицу. Моя книжка была потрепанной и содержала резолюции практически по всем видам партийных взысканий и наказаний. Замешательство возникло, когда я ровным голосом сказал, что отказываюсь брать новую книжку и требую вернуть мне старую, которая мне очень дорога. Торжество, не успев начаться, захлебнулось. Никто не знал, где моя старая книжка, где ее искать. Уговаривать меня и убеждать взять новую книжку, было бы крайне неосторожно и рискованно. Слишком много мифов, легенд, реальных событий вобрал в себя партбилет. На нем клялись, отдать его врагу, как боевое знамя, было верхом позора. В войну, идя на смерть, красноармейцы просили считать их коммунистами. На их имя выписывались партбилеты. И потому никто даже не рискнул возражать мне. Здесь же, под недоуменные и сочувственные взгляды, я написал заявление о своем выходе из партии. Делал я это со спокойной совестью. Мне было с ней не по пути, не желал быть статистом в партийных спектаклях. Через пару лет сама партия распалась, превратившись в своеобразный клуб бывших номенклатурщиков.

История “Звартноца” получила широкую огласку благодаря разгоревшимся страстям в связи с моим увольнением с работы и исключением из партии. Она стала первой крупной победой в прорыве информационной блокады Армении и Нагорного Карабаха. Тем камнем, о который споткнулась агонизирующая советская идеология и пропаганда в республике. Путешествие по высшим партийным инстанциям многому меня научило. Прежде всего, ценить и понимать людей, уметь без лишних слов и сомнений делать то, что считаешь нужным. В этом немалая заслуга Степы Погосяна, поверившего в меня и подвигшего на бескомпромиссную борьбу. Все это пригодилось позже в других, не менее сложных и острых жизненных ситуациях, которые не заставили себя ждать. Но это уже другие рассказы.

Edited November 2, 2011 by Pandukht