Театр им.Сундукяна в Москве

[Karmir]

В начале прошлого года в Москве состоялись гастроли Ереванского театра им. Сундукяна. Наши актёры показали высокий класс!!!

После Москвы, также должны были состояться гастроли Сундукяна в США, но не знаю, состоялись ли, так как из сейфа театра похитили $9000 отложенные для поездки.

Привожу статью из журнала "Этносфера" от апреля 2003 года, о гастролях в Москве Сундукяновского театра. Источник в Интернете - http://www.etnosfera.ru/ecentr.php?id=3&tv...taskid=13&pv=no

------------------------------------------------------------------------------------------------

АРМЯНСKИЕ ПЕСНИ О ГЛАВНОМ

Первый государственный театр Армении открылся 80 лет назад (в 1922 году). Однако традиции его насчитывают более двух тысячелетий: еще античные историки оставили описания спектаклей, потрясавших их в городских дворцах и амфитеатрах. Эти и еще много других важных сведений вы могли бы обнаружить в великолепном буклете-календаре, с которым Национальный академический театр им. Г. Сундукяна, руководимый заслуженным деятелем искусств Армении Ваге Шахвердяном, прибыл к нам на гастроли. Армянского театра не видел в Москве очень давно. Поэтому приезд знаменитых сундукяновцев вызвал немалое оживление в театральных кругах Москвы.

Они привезли к нам свое, родное – но в меньшем объеме, чем мы ожидали. Армянская драма Л. Шанта «Старые боги» с пьесой Р. Шарояна «Наша доля радости» составляли меньшую часть показанного репертуара, но именно к армянской пьесе был проявлен москвичами самый острый интерес.

Сами о себе

Драма «Старые боги» — как раз именно то, что мы и хотели увидеть в армянском театре. Чистая традиция национального романтизма. Ее автор Л. Шант – известный армянский поэт, драматург, мыслитель и политический деятель начала ХХ века.

Недаром именно «Старые боги» открывали гастроли: первым же спектаклем на московской земле Ваге Шахвердян дал всем понять о своем стремлении к возвышенно-поэтическому разговору со сцены.

Содержание пьесы вряд ли поддастся моему пересказу. Это непрерывно длящееся философское размышление о противоборстве божественного и мирского. «Мирское пришло на наш остров!» — в страхе воскликнули монахи-отшельники, когда поняли, что их молодой инок (Тигран Нерсисян) влюблен. Спасая тонущую девушку, он вынес ее из моря на собственных руках – и с тех пор утратил равновесие духа. Седа (Нели Херанян) действительно прекрасна, и ее образ теперь не дает бедному иноку покоя, путая день с ночью, а грезу с реальностью. В рифму этой паре вырисовывается другая – старая княгиня (Вардуи Вардересян) и игумен (Лоренц Арушунян), в юности, оказывается, тоже любившие друг друга. Для княгини образ Бога до сих пор соединен именно с этим человеком, и она заявляет ему: «ты сольешься с морем и со мной!» В общем, тут сплелись многие философско-поэтические темы. Жизнь и Сон. Жизнь и Вера. Образ Женщины-моря и образ Храма, находящегося на пути вечного строительства. И главное во всем этом – поиски истинной Церкви человеческой, то есть собственного храма в твоей собственной душе.

Декорация Евгения Сафронова являет собой гигантскую «лестницу в небо», на вершине которой монахи и строят храм, а на ступенях которой возвышается множество каменных идолов-богов. Идолы находятся в постоянном, таинственном и грозном движении, монахи беседуют с ними посредством загадочных ритуалов, рождающих волшебство и мистику общего настроения. Словом, люди и боги тут неразлучны, и люди, кстати, не менее величественны, чем боги. Актерская поступь значительна и монументальна. Тут все – больше, чем просто люди.

Вот заполняют сцену фантастические наряды, кренящие действие в языческую стихию. Вот и сам инок, распростершись на ступнях, бросает вызов богам: «Я хочу жить, жить, жить, жить!» И наконец возносится ввысь в небесной ладье со своей Седой, потрясая нас грандиозностью всей картины. Правда, чтобы все это смотреть, нужно и самим каким-то образом отрешиться от обыденного, самим почувствовать себя в тогах и как минимум на Олимпе.

Интересно, что во всей этой атмосфере, насыщенной демонической страстью, глубокими переживаниями, мистическими чаяниями и предвестиями, не ощущается никакой чисто режиссерской, формальной «новации». Все рождено в каких-то собственных недрах стойкого поэтического сознания и серьезного сердечного волнения.

Своеобразное это «Старых богов» — в «Нашей доле радости», где обнаружилась та же увлеченность Шахвердяна многофигурными сюжетом и та же «лестница в небо», превратившаяся в амфитеатр зрительного зала.

Речь идет о том, как армянский театр Тифлиса во время турецкого террора в 1916 году был пристанищем для беженцев, которые добрались сюда из разгромленных областей Западной Армении. Это холодное здание превращается на наших глазах в спасительный ковчег, дрейфующий по волнам истории. На его сцену, каждый со своим горем, выходят мужчины, женщины и дети, повествуя о своих погибших родственниках, разрушенных домах и потерянной родине. Каждый монолог – это плач, открывающий все новые ракурсы горечи, отчаяния, надсады. На этом же амфитеатре происходит историческая встреча поэта Ованеса Туманяна (Тигран Нерсисян) и полководца Андраника (Мурад Джанибекян), пережившего горечь поражения. Ощущение армянской тоски, армянской беды как никогда вписывается в контекст судеб сегодняшней цивилизации.

Западные мотивы по-армянски

Две зарубежные драмы – «Дом Бернарды Альбы» Г. Лорки и «Трамвай «Желаний» Т. Уильямся – шли в форме «компактного» взаимодействия со зрителем, рассаженным прямо на сцене.

Мы знаем «Дом Бернарды Альбы» как вечный канон об испанской «идее чести», превратившейся в лжеидею и подавляющей самые естественные человеческие стремления и чувства. Подавленная любовь неизбежно ищет выхода, неся вместо счастья смерть. Чем и вознаграждается бессмысленный деспотизм Бернарды, матери пяти дочерей, пяти несостоявшихся невест и жен.

Постановка плюс сценография – самого Шахвердяна. Сценография такова, что точнее ничего и вообразить нельзя, при одном лишь взгляде на нее мгновенно прочитываются весь образ и вся идея. На сцене – тесная веревочная клетка, в которой и происходит действие. Всего лишь. Но ведь больше, оказывается, ничего и не надо для этой пьесы. У задней стенки клетки – пять свадебных платьев, предназначенных для пяти дочерей Бернарды. Отсюда и начинается вся игра: девушки появляются откуда-то из-за этих платьев, трогают их оборки, вздымают юбки и рукава, мечтают, в общем, все яснее ясного.

Пластически весь спектакль решен так точно и сильно, что, кажется, и текста тут никакого не нужно. Его «скульптурность» выразительнее любых слов. Все мизансцены «считываются», как в балете, следуя друг за другом по отточенной режиссерской партитуре. «Дыхание мизансцены», как всюду у Шахвердяна, абсолютно поэтическое, слагающее законченную балладу. Вроде бы все в этом сюжете заняты исключительно бытом – но нет, что-то упорно поднимает эти женские фигуры над реальностью.

Вот мать (Асмик Алексанян) усаживает дочерей внизу подле себя, как цыплят клушка, и объявив им о многолетнем трауре после смерти отца, накрывает голову каждой темным покрывалом. Ну, а вот пятеро девушек впились руками в веревочную клетку, словно пытаясь ее разорвать (на фото этот момент хорошо схвачен). Теперь пять девчонок рванулись к свадебным платьям, с отчаянием прильнули к ним. А вот, оставшись без надзора, сбросили с себя темные кофты, схватили пурпурные шали и танцуют. В финале обезумевшая от горя мать кружится, прижав к себе белое платье повесившейся младшей дочки. Ну ведь совсем не нужно слов!

В «Доме Бернарды» отменный оркестр женских характеров в редкой ансамблевой слитности. Все дышат единым дыханьем, повинуясь палочке дирижера, который, в свою очередь, абсолютно растворился в своих исполнителях, не оставив никакого зазора между ними и собой.

Опять – не ощущается никаких специальных стилевых усилий. Режиссера интересует не «интерпретация!», а чистая энергия проживания, сила вложенного чувства. Она в «Доме Бернарды» нешуточна. Жажда любви и жизни, о коей ведется речь, доведена до исступленного, почти мистерийного напряжения. Да, вечная, заложенная самой природой, тоска женской души о любви. Но интересно, что именно мужчина столь истово выразил эту женскую тему.

Следом игрался уильямсовский «Трамвай «Желание» — в чем-то похожий на предыдущий спектакль, а в чем-то уже и нет, поскольку поставлен он сыном Ваге Шахвердяна, Суреном Шахвердяном (правда, под художественным руководством отца). «Трамвай «Желание» тоже оказался вещицей сильного напряжения, но – иногда эстетического вектора. Единственный спектакль из всего репертуара, разыгранный по ясным нотам бытового реализма. С роскошной Нелли Херанян в роли Бланш – хрустальной царевной ереванской труппы.

Вишневый сон

Чеховский «Вишневый сад» — самый «концептуальный» спектакль Ваге Шахвердяна. Легенда этого спектакля, уже облетевшая всю страну, – в пронзительном режиссерском озарении по поводу самого, собственно, вишневого сада, о котором и написана пьеса. Впервые в ее сценической истории сам Вишневый Сад оказался главным героем сюжета.

Что становится ясно еще до начала спектакля, когда при входе в зрительный зал мы обнаруживаем, что в первых рядах партера расположился Вишневый Сад – девушки в белой кисее, словно настоящие молодые деревца. Сад живой, дышащий: при любом упоминании о нем со сцены тревожится, вздрагивает или вздыхает, напряженно следя за событиями. Когда же речь заходит о его вырубке, в смятении поднимается среди нас, взмахивает ветками, молча, прося о защите.

В общем, ереванцы первыми догадались о том, что Сад – такое же, как и мы, живое существо, откликающееся абсолютно на все. Мысль, которой целиком оказалось занято воображение режиссера и которая заворожила и нас.

Да, Сад – главное действующее лицо, ведь от самой усадьбы Раневской уж ничего и не осталось, кроме обрубков серых колонн на пустом полу. К ним-то и жмутся люди как к единственным точкам опоры, и бродят весь спектакль по давно уже голой земле.

А все, что происходит тут с момента приезда Раневской, больше всего напоминает сон. Действие движется в медитативном ритме. Люди окутаны гипнозом дремы. Ни у кого, ни намека на надежды о спасении своего дома-сада-будущего. Все обречены и давно об этом знают, проживая отпущенные в усадьбе дни по инерции. Даже у самой Раневской (Вардуи Вардерееян) нет ни одного общепринятого приступа прощальной истерики.

Во втором акте Вишневый Сад, прощаясь со своими хозяевами, переместился на сцену, смешавшись с людьми и грустно заглядывая им в глаза. И даже наделив всех потенциальных невест – Аню, Варю, Дуняшу – фатой из вишневых цветов. Когда же прозвучал приговор «Сад продан!» — вишневые деревья, плача, обступили Раневскую (эта мизансцена – эмблема спектакля), а потом двинулись навстречу к нам, протягивая руки и моля о помощи. Не описывать эту сцену невозможно, поскольку именно в ней – вся кульминация и вся скорбь этого спектакля.

И показалось, что чеховский «Вишневый сад» как никакая другая пьеса была нужна армянскому театру, поскольку тема утраты родного крова и родной земли – важнейшая для армян во все времена.

Итоги и константы

Мы не знаем, когда снова Ваге Шахвердян со своей замечательной труппой приедет к нам в Москву. Скорее всего, не скоро. Но мы очень хорошо понимаем, что режиссерское искусство – это нечто совершенно эфемерное, не фиксируемое ни справочниками, ни каталогами. Кто-нибудь потом спросит в Москве: «Ну, и в чем же заключались секреты того армянского режиссера?! Взяв в руки данный журнал, вы кое-что сможете на это ответить.

Во-первых, Ваге Шахвердян показал нам истинно темпераментные опусы. Сочинения с размахом: что ни спектакль – то эпос, история, миф. Словом, армянские песни о главном.

Его яркое стремление к пафосно-поэтическому повествованию отливается чаще всего в монументальные, впечатляющие композиции, родственные массовым народам действам (в которых бы он тоже преуспел). Недаром он предпочитает «бросать» на сцену крупные людские группы.

Обладающий идеальным чувством пространства, он несомненный мастер «сценической картины». Его яркие изобретения в мизансценировании быстро становятся для нас привычным пейзажем, поскольку к хорошему привыкаешь мгновенно.

И никаких знаков сиюминутной актуальной театральности. Шахвердян дистанцирован от модного интереса. Он вне всяких течений. Ему достаточно самого себя. Там, где-то внутри, находится его собственный источник, порождающий исключительное и индивидуальное.

И никаких формальных стилевых усилий. Его интересует не «интерпретация», а энергия проживания и вложенного чувства. Таков его «концепт».

Следствие этого – полное растворение в своих актерах. От них же требуются в ответ сила эмоционального устремления и глубина душевного порыва. Чистая энергия бытия.

Спектакли Шахвердяна – это образец «серьезного театра». Сам режиссер очень, очень серьезен в своем подходе к сцене. Плюс истовое отношение к материалу, плюс темперамент и ясность мысли – вот что армянский театр, оказывается, может предъявить нашему.

Не доверяя никому, кроме себя, Шахвердян лично сам осуществлял синхронный перевод на русский всех своих спектаклей. Осуществлял с удивительным шармом и точностью. Ах, эта армянская серьезность.

Ольга Игнатюк