Жестокий Мститель Posted May 30, 2004 Report Share Posted May 30, 2004 Вот я даже не знаю как они выглядели. Сегодня искал хоть какую-нибудь инфу. В итоге набрёл на один армянский онлайн-журнал и там была отличная статья про системы ценностей и кодекс чести армянского воина. Его ещё сопоставляли с кодексом чести самурая и европейского рыцаря. Quote Link to post Share on other sites
Vaspur Posted November 2, 2004 Report Share Posted November 2, 2004 Недавно исполнилась первая годовщина смерти одного из авторов нашей газеты, писателя и военного историка Гайка АЙРАПЕТЯНА. Знание военного дела и литературный талант позволили ему написать ряд интереснейших книг, посвященных армянским военачальникам, подчас неизвестным или умалчиваемым, и ратной истории новой Армении. “Легендарный Гай”, “Командующий армией Восканов”, “Последний спарапет” — обилие фактов, живой сюжет сделали их очень популярными у читателя. Гайк Айрапетян обладал отличной памятью, которую использовал сполна — написал очерки и рассказы. Предлагаем вниманию читателей один из них, о герое гражданской войны Якове МЕЛКУМОВЕ. Праведный гнев армян за 1,5 миллиона невинно убиенных соотечественников обрушился-таки на головы главных организаторов и палачей геноцида. Счет справедливого отмщения открыл Согомон Тейлерян, застреливший 15 мая 1921 года скрывавшегося в Шарлоттенбурге Талаат-пашу. 6 декабря того же года на людной улице Рима Аршавир Ширакян прикончил Саида Аалима. Одна из вышедших в тот же день римских газет писала: “В роскошном дворце жило чудовище. Это он, премьер Османской империи, подготовил и осуществил в годы войны программу уничтожения благородной нации. Но никто не сомневался, что оружие отмщения истерзанного армянского народа в конце концов обратится и против главных виновников, а затем и против всех соучастников этого страшного преступления”. В апреле 7-й годовщины геноцида опять же Аршавир Ширакян и Арам Ерканян застрелили в Берлине идеолога Иттиада Бехаэддина Шакира и “палача Трапезунда” Джемаля Азми. Через три месяца Петрос Тер-Погосян и Арташес Геворкян убили в Тифлисе Джемала-пашу. На полторы недели дольше прожил бывший военный министр Османской империи. 4 августа 1922 года недалеко от Бухары справедливая кара настигла и “праверного” убийцу сотен тысяч армян Энвера-пашу, которого зарубил в рукопашной схватке Яков Мелкумов. 1958 год. Центральный дом Советской Армии. Торжественный вечер, посвященный 40-летию Военной академии имени Михаила Фрунзе. В президиуме прославленные военачальники в парадных мундирах с позолоченными погонами. От орденских иконостасов рябит в глазах. Несколько необычно выглядит среди этого президиумного парада человек в довоенной еще форме: в петлицах — по три “забытых” ромба, на груди —редкие для наших дней ордена. — Кто этот чужой среди своих? — спросил я у сидящего рядом полковника Леопольда Альтговзена. — Наоборот, он свой среди чужих, — ответил замначальника кафедры военного искусства. — Тем более что он ваш соотечественник. — Как же его зовут? — Азиатский Мюрат! Так величали его в огненные годы Гражданской войны. А ныне — Яков Аркадьевич Мелкумов... После торжественной части сразу же начался концерт. Мой большой друг Александр Долуханов выступил с новой песней, ставшей затем весьма популярной. Были в ней и такие слова: “Парень хороший, парень хороший, по-армянски — Ованес, а по-русски — Ваня...” Премьера явно удалась, аплодисменты не смолкали, даже после нескольких повторных исполнений. Едва радостный Долуханов, загруженный донельзя букетами цветов, покинул сцену, как и я, в свою очередь, направился к выходу. Я спешил в буфет, твердо зная, что растроганный маэстро уже там. И в который раз не ошибся. Вместе с ним за столом сидел и тот самый “свой среди чужих”. Я поздравил Александра с успехом, и мы крепко обнялись. Затем Долуханов со свойственной ему манерой принялся знакомить соотечественников: — Яков Аркадьевич, этот молодой капитан имеет честь быть моим земляком и большим другом. Заметили, как он мгновенно сориентировался и нашел нас?! А это человек из легенды! Бывший командир корпуса, бывший “враг народа” и недавно вырвавшийся из лагерной клетки горный орел. Прошу любить и жаловать друг друга. Яков Мелкумов — красивый человек: широколобый, без единого седого волоска. Главное в нем глаза — живые, цвета спелого каштана. Надо иметь силу воли, чтобы выдержать этот проницательный взгляд. В буфете мы засиделись. Затем наши мужские “посиделки” продолжились в квартире Долуханова на Первой Мещанской. Только здесь я решился приступить к “допросу” своего именитого собеседника. — Сколько вам лет, Яков Аркадьевич? — Мы с вами почти одногодки. — Как? — Я появился на свет в конце 1885 года по старому стилю, а по новому — в начале 86-го. Следовательно, мне идет то ли 71-й, то ли 72-й. Отними-ка двадцать лет войны. — Целых двадцать? — Да. Начал воевать на фронтах Первой Мировой, а закончил свою военную кампанию лишь в 34-м, когда смолкли бандитские выстрелы в Средней Азии. Теперь можешь отминусовать еще два десятка богом проклятых лет сталинских лагерей. Вот и останется чуть больше тридцати. Так что я молод, мой капитан. А вам сколько? — Тридцать. — Вот и прекрасно. Встреча сверстников. На следующий день я с утра засел в библиотеке академии. В 4-томнике “Герои гражданской войны” отыскал описание подвигов кавалеров единственного по тем временам боевого ордена Красного Знамени. У Якова Мелкумова их было целых три. Приказы следуют один за другим. Но вот документ, который магнитом притягивает к себе, заставляет с трепетом вникать в суть лаконичных как выстрел слов. “Награждается вторично орденом Красного Знамени командир Первой Отдельной Туркестанской кавалерийской бригады товарищ Мелкумов Яков Аркадьевич за разгром БАНДЫ ЭНВЕР ПАШИ в 1922 году”. Под приказом за N 82 от 31 марта 1924 года — Реввоенсовет Республики. Сразу же звоню Якову Мелкумову. Хозяин — дома и, как мне показалось, рад звонку. — Приезжай, капитан, в субботу. Захвати свою книгу о славном Гае. Кстати, почему ничего не сказал о ее выходе? — Вы тоже промолчали о разгроме банды Энвера... Большой старинный стол в рабочем кабинете Мелкумова завален книгами, схемами боевых операций, картами Средней Азии. Я уже знаю, что Мелкумов работает над книгой мемуаров под общим названием “Туркестанцы”. Об этом мне рассказал все тот же полковник Альтговзен, который свою служебную карьеру начинал вестовым у Мелкумова. Однако меня сегодня интересует лишь крах небезызвестного Энвера паши. Об этом же решительно заявляю хозяину кабинета. Старый солдат довольно улыбается, взгляд теплеет. Его каштановые глаза мягко поблескивают из-под кустистых бровей. Но в них же одновременно угадывается настороженность умудренного жизнью и много испытавшего человека. — Младотурок за их злодеяния впервые судили сами же турки в далеком 19-м году. Главарей Иттиада — Талаата, Джемала и Энвера в Стамбуле приговорили к смертной казни. Только заочно. Кровавые оборотни успели скрыться. Так что приговор турецкого Военного трибунала... привели в исполнение наши смельчаки, армяне-мстители. Парадокс, но факт. В марте 1921 года Согомон Тейлерян покончил с преступником Талаатом. Через год в Тифлисе два отважных хоторджурских мстителя Петрос Тер-Погосян и Арташес Геворкян средь бела дня на улице Петра Великого, возле местного Чека, несколькими выстрелами послали к аллаху другого важного преступника, адмирала Джемала. На мою долю выпал главный из них, богом проклятый Энвер паша... Я не выдержал и перебил старого солдата: — В декабре двадцать первого года храбрейший Аршавир Ширакян в центре Вечного города прикончил небезызвестного Саида Алима, когда тот вояжировал на фаэтоне. Через год тот же Аршавир Ширакян с Арамом Ерканяном в центре Берлина уничтожили двух отъявленных бандитов, организаторов и вдохновителей Трапезундского погрома армян — Бахаэддина Шакира и Джемаля Азми. — Это не тот ли Арам Ерканян, который в двадцатом году в Тифлисе укокошил премьера мусаватского правительства Хан-Хойского? — Тот самый, Яков Аркадьевич. А вот министра внутренних дел того же правительства Джеваншира Бебут хана годом позже в Стамбуле приговорил к смерти другой мститель Мисак Торлекян, сполна заплатил этому ублюдку за то, что тот организовал армянский погром в Баку после падения Коммуны... Извините, перебил вас... Мы закурили, закрыв кабинет на ключ. Оказываертся, Якову Аркадьевичу с некоторых пор врачи запрещали курить, а супруга его зорко следила за выполнением антиникотинового предписания. Теперь же мы как старые заговорщики с удовольствием нарушали запрет эскулапов. При этом на лице старого солдата и зека блуждала детская озорная улыбка. — Вспоминая былые дни, я почему-то всегда расстраиваюсь. Люди моего поколения допустили много промахов, слишком много непростительных ошибок. Дай бог, чтобы вы оказались умнее нас... Не торопитесь, расскажу об Энвере, вернее, о его крахе. Но почему же не могли назвать тех, кто казнил предателей нации Амаяка Арамянца и Аршавира Есаяна. Ведь они же передали туркам списки прогрессивной армянской интеллигенции в Стамбуле, а также двадцать боевиков-гнчакистов, которых турки повесили. Среди них были мои близкие. Отважные были ребята. — Знаю, что этих предателей наши же и казнили. К сожалению, не знаю имен поднявших меч справедливости. Не назову и тех, кто умертвил подлых доносчиков Ваге Есаяна из Хафе и мухтара Артина Мкртчяна из Ортагюха. Мой долг — уточнить имена наших славных мстителей. При следующей встрече доложу вам. — Буду весьма признателен. Теперь поговорим об Энвере. Этот маньяк был женат на дочери турецкого султана и поэтому пользовался особым положением на мусульманском Востоке. Здесь турецкий султан почитался в качестве Магомета на земле. После поражения Турции в войне Энвер бежал из страны и нашел прибежище не где-нибудь, а у Кремлевских властелинов. Два года он скитался по странам Востока, выискивая новые возможности для своих авантюр. А вынашивал он планы создания из народов Персии, Афганистана, Средней Азии нового мусульманского государства. Себя, конечно же, видел во главой этой империи. Большевики пригласили его на съезд народов Востока в Баку, где Энвер обратился к делегатам с письменным заявлением, которым объявлял себя сторонником национальной политики большевиков. Это был ловкий ход мошенника. Но главари большевиков поверили ему. Через год, в ноябре двадцать первого, Энвер стал главнокомандующим вооруженных сил Бухары и там же подготовил восстание. Яков Аркадьевич хватает со стола старую, двадцатых годов, карту Бухары, разворачивает ее: — Вот здесь, в Восточной Бухаре, расположил свои войска Энвер. Ставка его находилась в кишлаке Кафрун, где и начал формирование регулярных частей. Отсюда он распространял многочисленные фирманы, то есть манифесты, которые призывали “правоверных” к свержению сатанинской власти и объединению под зеленым знаменем ислама. Через верных прислужников Энвер усиленно распространял слухи, что к нему на помощь идет кавалерия англичан и многочисленные полки турецких добровольцев с артиллерией на боевых слонах. Для любого военного специалиста было ясно, что слоны совершенно непригодны для военных действий в горах. Но чем невероятнее были слухи о слонах, тем настойчивее их повторяли: ведь и Александр Македонский, по преданию, пришел в Среднюю Азию со слонами, а чем Энвер паша хуже Македонского? За дверью послышались громкие возбужденные голоса. Яков Аркадьевич бросил карандаш на карту и пошел навстречу. В кабинет хлынула целая ватага пожилых людей в цветастых халатах, тюбетейках: — Ай салям алейкум, Якуб тюра. Не ожидал земляков? Это были среднеазиатские друзья Мелкумова, те джигиты, с которыми “начальник Якуб” добивал Энвера. Сколько интересных событий воскресит эта встреча старых боевых друзей. Сколько эпизодов, рядовых и значительных, перескажут друг другу ветераны. Жаль, но мне пришлось уйти. Прошли дни и недели, выстроились в ряд месяцы. Супруга Якова Аркадьевича, полька Франческа Яковлевна, на мои звонки отвечает — вдруг взял и поехал в родное село Хырхан, дней этак через десять-пятнадцать покинет Карабах, оттуда путь его лежит через Красноводск в Ашхабад. А там... что в голову взбредет старому солдату и зеку... Бывает же так, договариваемся о встрече в Москве... а встречаемся в далеком Самарканде. Телеграмма в часть, где в те дни я проходил службу, была неожиданная: “К вам вылетает ветеран Туркестана Яков Мелкумов. Встречать лично. Создать все условия для работы и отдыха. Лященко”. Командующий войсками Туркестанского военного округа генерал-полковник Лященко в двадцатых годах служил под началом Якова Аркадьевича, участвовал в боях и походах. Я же командовал мотострелковым полком в Самарканде, а других воинских частей в городе не было. Именно поэтому телеграмма командующего была адресована мне. О приезде славного туркестанца были уведомлены также местные партийные и советские властелины... С Яковом Аркадьевичем встретились как старые друзья. — Хорошо бы скакуна и в горы, — сказал он, едва ступив на самаркандскую землю. — Скакуна не обещаю, но вездеход будет: не хуже коня поднимет и промчит нас по горам и перевалам. Юркий “ГАЗ-67” со скоростью аллюр четыре креста мчит нас по горной дороге. Поднимаемся на Тахта-Карачинский перевал. Вокруг горы до самого неба. Отвесные, черные скалы. Хаос громадных, лоснящихся изумрудным мехом валунов, редкие кусты темно-зеленой арчи. Вздыбленный, величественный мир. И какая-то неправдоподобная тишина. Изредка дрогнет воздух от пушечного грома сорвавшейся где-то лавины, спрыгнет сверху и с мертвым стуком промчится по каменной осыпи кусок скалы, отзываясь по ущельям грозным эхом. И снова таинственная, тревожная тишина. Забрались высоко, до вечных снегов рукой подать. Сидим на валуне бок о бок и оглядываем в бинокль скалистые кручи. Яков Мелкумов чем-то похож на эти скалы. Крупные, грубовато вытесанные черты лица, серебряные кустистые брови, узловатые кисти рук. В бинокль отчетливо видны серпантины Термезского тракта. — Кто только не проходил по этой старой военной дороге... По ней через Восточную Бухару вторгся в Среднюю Азию Александр Македонский. Этой же дорогой, но в обратном порядке проходили Чингис-хан и Тамерлан, — сказал Яков Мелкумов, не отрываясь от бинокля. Мне же не терпится вернуть его из глубин седой старины в наш беспокойный двадцатый век. — По ней и вы прошли в конце двадцатого года да раздолбили войска Бухарского эмира. По ней же в июле двадцать второго года повели своих конников на богом проклятого Энвера. Яков Мелкумов опускает бинокль. Всепонимающая, мудрая улыбка сгоняет мечтательность из глубин его глаз. — Энвер был необычный главарь басмачей. Военное академическое образование, полученное в Германии, боевой опыт Первой мировой войны и, наконец, огромное численное превосходство в силах, делали его серьезным противником. Но я твердо решил на этот раз не выпускать его живым. Дело в том, что первого января пятнадцатого года под Сарикамышем Энвер был разгромлен и ретировался с поля сражения. Я во главе казачьего эскадрона погнался за ним. Но, услышав армянскую речь, остановил погоню. Не знал я тогда, что личная охрана Энвера целиком состояла из армян. Крик Ованеса Чауша, мол, свои, свои... остановил меня. Ту роковую ошибку пришла пора исправлять. На то и судьба еще раз свела меня с Энвером. Ты, мой молодой друг, должен понять разницу в уничтожении Талаата, Джемала и прочих подонков с Энвером. Те были не у дел. Энвер же имеет солидное войско, за его спиной Восток. А Восток, как ты знаешь, дело тонкое, коварное, фанатичное. Да и Москва настаивала брать этого ублюдка только живым. Телеграммы шли то за подписью Троцкого, то Ленина. Вмешался в это дело и Дзержинский. У всех просьба-требование — Энвера брать только живым. Дудки! Этому преступнику, этому заклятому врагу моего народа — никакой пощады! Легендарный Гаспар Карапетович Восканов в те дни командовал войсками Туркестанского фронта, заменив на этом посту Семена Буденного. Он тоже прислал телеграмму, которая была лаконична: “Мне нужен мертвый Энвер. Прочти. Думай. Немедленно сожги”. Спасибо тебе, Гаспар Карапетович, этот приказ мне по душе... Не буду рассказывать все подробности разгрома банды Энвера и его самого. Замечу лишь, что на рассвете мои полки внезапным ударом еще до утренней молитвы ворвались в Кофрун. Началась жестокая рубка. Басмачи не выдержали нашего дерзкого, ошеломляющего удара. Энвер без халата и сапог — он еще нежился в постели, когда под его окном засверкали наши клинки, ускакал в горы. Нет, не уйдешь, кровавый шакал, на твоей совести кровь моего народа! Двадцать пять верст гнался за ним. Достиг его в большом кишлаке Чаган. В кровавой рукопашной схватке прикончили всю банду “правоверных” убийц. Энвера зарубил лично. По праву победителя оставил себе его личную печать: огромную, серебряную, с надписью — “Верховный главнокомандующий всеми войсками ислама, зять халифа и наместник Магомета”. А вот личный Коран и позолоченный халат Энвера отправил в Москву... — Энвер пережил кровавого собрата Джемала всего-то на десять суток. — Да, я прикончил Энвера летом 1922 года на окраине кишлака Чаган, недалеко от мечети. Приговор турецкого Военного трибунала приведен в исполнение в Берлине, Тифлисе, в кишлаке Чаган! Возмездие неминуемо! Когда я дописывал эти строки, турецкий президент заявил, что останки Энвера перезахоронили на родной земле, и что, мол, преступления младотурок должны быть забыты, ибо они в далеком прошлом... с тех пор было совершено много новых. Это заявление турецкого президента наводит на размышление: убийство может быть в прошлом только для убийцы. Для отца убитого сына, для сына убитого отца — оно всегда в настоящем. Турецких палачей История судит не по законам их памяти, а по законам памяти его жертв... www.nv.am Quote Link to post Share on other sites
IMPERATOR Posted November 4, 2004 Report Share Posted November 4, 2004 Вот я даже не знаю как они выглядели. Сегодня искал хоть какую-нибудь инфу. В итоге набрёл на один армянский онлайн-журнал и там была отличная статья про системы ценностей и кодекс чести армянского воина. Его ещё сопоставляли с кодексом чести самурая и европейского рыцаря. ← Skin' pozhalyista ssilky ! Quote Link to post Share on other sites
Serj Posted November 9, 2004 Report Share Posted November 9, 2004 Skin' pozhalyista ssilky ! ← Брат, и мне тоже, по почте [email protected] Quote Link to post Share on other sites
David777 Posted November 10, 2004 Report Share Posted November 10, 2004 Жестокий Мститель Брат и мне [email protected] Quote Link to post Share on other sites
Vaspur Posted November 10, 2004 Report Share Posted November 10, 2004 (edited) sa el naeq sa eiq man galis? Edited November 10, 2004 by Vaspur Quote Link to post Share on other sites
sportsmann Posted February 15, 2005 Report Share Posted February 15, 2005 В половине декабря 1917 года Кавказская русская армия ушла самовольно с фронта без разрешения и согласия Командующего армией и Главнокомандующего. Вместе с армией ушел и Эрзерумский крепостной артиллерийский полк. Из Эрзерумской артиллерии остались одни офицеры управления артиллерии укрепленной позиции Эрзерума и Деве-Бойну и около 40 офицеров от ушедшего артиллерийского полка. Эти офицеры остались по долгу службы при своих пушках, брошенных русскими солдатами. Остальные офицеры ушли. Пушек осталось на укрепленной позиции свыше четырехсот штук. Сил для вывода пушек не было, пушки были таким образом привязаны к позиции, а офицеры по долгу совести и службы были привязаны к пушкам и остались ожидать, когда им Командующий армией прикажет уйти или даст новых солдат. Одновременно с уходом первого полка вместо него был сформирован из оставшихся офицеров 2-й Эрзерумскнй крепостной артиллерийский полк. С уходом с фронта армии - в Эрзеруме составился революционным путем армянский союз, назвавший себя "союзом армян-воинов". Этот союз дал тогда Командующему армией для нового артиллерийского полка около 400 совершенно необученных армян. Часть этих людей сейчас же разбежалась, а остальных хватило только для занятия караулов и для охраны батарей позиции. Несколько ранее ухода с фронта армии, а именно, когда на северном Кавказе началась гражданская война и Закавказье оказалось отрезанным от России, в Тифлисе образовалось временное правительство, назвавшее себя Закавказским Комиссариатом. Комиссариат этот объявил, что он не представляет из себя отдельного самостоятельного правительства, а только заменяет собой временно центральную Российскую власть впредь до восстановления порядка и что Закавказье продолжает оставаться частью России. Декретом от 18 декабря 1917 года Комиссариат объявил, что вместо ушедшей армии будет сформирована новая армия; в основу формирования клался национальный признак; должны были быть сформированы корпуса - русский, грузинский, армянский, мусульманский и части войск от других, мелких национальностей - греческие, айсорские, осетинские и другие. До выяснения вопроса, к каким национальным войскам должна быть отнесена артиллерия укрепленной позиции Эрзерума и Деве-Бойну - артиллерия эта оставалась смешанной. Командный состав был почти весь русский, а солдаты были армяне. Начальник артиллерии, Командир полка и основной офицерский кадр были русские и потому никто не мог считать эту артиллерию армянской. Приказа о том, что эта артиллерия армянская, никто не отдавал; она продолжала носить свое прежнее русское название. Все мы служили в ней, как в Российской артиллерии, содержание получали из Российского казначейства, подчинялись Российским Командующему армией и Главнокомандующему, при полку имели церковь русскую, а не армянскую, и русского священника. Прошло уже почти два месяца со времени ухода русских войск. За это время пополнения не прибывали, войска других национальностей тоже не пришли в Эрзерум. Дисциплина в полку не создавалась, солдаты продолжали дезертировать, занимались грабежами мирного населения и уже стали угрожать офицерам, и открыто не повиноваться им. Начальником гарнизона города Эрзерум был назначен полковник Торком; как я слышал - он был болгарский армянин - Торкомян. Около половины января этого года несколько солдат одной из армянских пехотных частей устроили ночью грабеж дома одного из именитых и весьма уважаемых турецких граждан города Эрзерума и убили этого жителя: фамилии убитого турка я не помню. Командующий армией генерал Одшелидзе собрал к себе всех командиров отдельных частей и резко потребовал, чтобы убийцы были найдены в трехдневный срок; при этом он сказал офицерам армянам, что такие поступки солдат армян позорят весь армянский народ и что честь армянского народа требует отыскать виновных; вместе с тем он потребовал, чтобы решительно были бы прекращены всякие бесчинства и насилия, иначе он будет вынужден раздать мусульманскому населению оружие для самозащиты. Полковник Торком обидчиво ответил, что весь армянский народ вовсе не таков, что несколько негодяев грабителей не должны приниматься за весь народ и не могут служить упреком для чести всего народа. Командиры частей просили Командующего армией ввести дисциплинарный устав, полевой суд и смертную казнь. Командующий армией ответил, что не в его власти сделать последнее, а об установлении дисциплинарного устава он уже возбудил ходатайство. Нашли убийц или нет - я не знаю. В конце января, если не ошибаюсь-25 числа, полковник Торком устроил парад войскам гарнизона с торжественным молебном и салютом в 21 пушечный выстрел; он объяснил это необходимостью поддерживать дух гарнизона и показать жителям города силу гарнизона. На параде, в присутствии Командующего армией генерала Одшелидзе, он прочел по записке на армянском языке какую-то речь, которой мы, конечно, не зная языка, не поняли вовсе. Оказалось, что в этой речи полковник Горком, как мне говорили, провозгласил автономию Армении, а себя царствующим правителем ее. Командующий армией, узнав это, удалил его вон из Эрзерума. Из этого мы поняли, что власти не допускают и мысли, о какой бы то ни было самостоятельности армян. Не раз я слышал, как армянские руководители получали разъяснения от чинов Штаба Командующего армией о том, что все имущество, которое принято армянами от русской армии во всевозможных складах Эрзерума, его окрестностях и на фронте - вовсе не передано в собственность армянам, а только временно, вследствие отсутствия других войск, сдается им в заведование, на хранение и сбережение. Одновременно с этими событиями до нас дошли слухи о том, что в Эрзинджане армяне вырезают мирное население со всевозможными зверствами и затем бегут от наступающих на Эрзинджан турецких войск. По сведениям Командующего армией и по рассказам прибывающих русских офицеров было вырезано до 800 человек турок, а из армян пострадал при турецкой самообороне только один. Стало известно, что в селении Илиджи, вблизи Эрзерума, тоже вырезаны безоружные мирные жители. 7 февраля, после полудня, я обратил внимание на то, что по улицам милиция и солдаты забирают и уводят куда-то целыми отрядами мужчин турок. Мне, на мои вопросы, объяснили, что это собирают на работы по расчистке железнодорожного пути, занесенного снегом. Около трех часов дня мне по телефону один из русских офицеров моего полка - подпоручик Липский - доложил, что в казарме моего полка солдаты армяне схватили шесть человек турок с улицы, загнали их в угол двора, избивают их и, вероятно, кончат убийством. Помочь им он сам не мог, так как солдаты угрожали ему оружием за намерение освободить турок, а бывший там офицер армянин отказался противодействовать армянам. Я тотчас собрал ближайших к моей квартире трех. русских офицеров и отправился освобождать схваченных турок. Вблизи казармы меня встретили докладывающий мне по телефону офицер и представитель Эрзерумского городского управления г. Старовский, искавший своего знакомого турка, тоже схваченного армянами на улице. Они сообщили, что солдаты оружием препятствуют им войти во двор казармы. Пошли дальше. Когда мы подходили к казарме - из ворот ее выбежало около' двенадцати человек перепуганных турок, разбежавшихся в испуге во все стороны. Одного из них нам удалось задержать, но без переводчика мы не могли опросить. его. Во двор казармы я вошел беспрепятственно. Потребовал от солдат указать мне, где находятся схваченные на улице жители. Мне доложили, что никого из жителей в казарме нет. Начав обыск помещений, я сейчас же обнаружил более семидесяти человек турок, запертых в бане при казарме и страшно перепуганных. Немедленно произвел краткое расследование, арестовал шесть. человек армян-солдат, на которых указали почти все, как' на руководителей, а всех задержанных турок сейчас же отпустил. Тут же узнал, что рядом с казармой, на одной из; крыш был недавно в этот день убит ружейным выстрелом из казармы неизвестным солдатом армянином нищий, больной мирный житель безо всякой причины. К сожалению, протокол обо всем этом с именами освобожденных мною жителей пропал вместе с другими бумагами управления артиллерии при взятии Эрзерума 27 февраля турецкими войсками. Кто был там тогда схвачен из жителей - можно установить путем опроса населения, так как я и теперь ежедневно встречаю на улицах города освобожденных мною людей, которые неизменно приносят мне при встречах свою признательность и благодарность за спасение жизни. Знает их и переводчик Али-бей Пепенов, служивший письмоводителем при г. Старовском, так как он тогда составил списки их для протокола. Расследование указало на причастность к этому делу прикомандированного от пехоты к артиллерийскому полку офицера армянина прапорщика Карагадаева, который по показаниям освобожденных турок руководил обыском их и забрал себе некоторые отнятые солдатами вещи. Карагадаев был также тогда арестован и посажен на гауптвахту до суда над ним. Вечером все было доложено Командующему армией в присутствии Комиссара области г. Глотова и помощника его г. Старовского. В течение этого дня в городе было совершено армянами несколько одиночных убийств и устроен пожар одного из базаров. Вообще в этот период поступали из разных мест города и его окрестностей сведения об одиночных убийствах армянами безоружных мирных жителей турок. Вблизи укрепления Тафта, по моему приказанию, был арестован и сдан коменданту города армянин солдат, убивший турка. Жители турки говорили, что из отправленных на работы турок многие не возвращаются вовсе, а куда-то пропадают. Об этом городские старшины докладывали Командующему армией. На следующий день после освобождения мной схваченных армянами жителей мы, старшие артиллеристы, начальник артиллерии, я и заведующий мобилизационной частью управления артиллерии - подали Командующему армией рапорт с просьбой разрешить всем артиллеристам укрепленной позиции Эрзерума уйти из Эрзерума, так как в боевом отношении мы здесь не могли принести никакой пользы и не были нужны: противодействовать зверствам армян были бессильны, а прикрывать своим именем бесчинства армян вовсе не хотели ни одной минуты. От Командующего армией мы узнали, что Командующий турецкой армией генерал Вехиб-паша известил его радиотелеграммой о своем распоряжении войскам занять Эрзинджан и двигаться вперед, по территории, занятой русскими по праву войны, до встречи с русскими войсками, так как армяне зверствуют и вырезают в этих областях мирное турецкое население. На это движение Закавказский Комиссариат предложил Турции заключить мир. По радиотелеграфу был получен ответ Командующего турецкой армией, что он и его армия с большой радостью приняли предложение мира, но что решение этого вопроса зависит от Турецкого правительства, которому он и представил предложение Закавказского Комиссариата. По нашей просьбе Командующий армией переговорил по телеграфу с Председателем Комиссариата г. Гегечкори и Главнокомандующим генералом Лебединским. В ответ ими было сообщено, что для установления порядка среди армян высылаются в Эрзерум доктор Завриев и Антраник, что армянскому национальному совету поставлены ультимативные требования прекратить немедленно творящиеся безобразия и у него есть силы для исполнения этого требования; что окончательные указания будут даны по получении окончательного ответа от турецкого правительства о мире, а до сих пор нам оставаться в Эрзеруме В заключение ими было сказано: "Приносим Вам и всем офицерам глубокую признательность за ваш общий подвиг, мы остаемся в полном убеждении, что Вы и все Ваши сотрудники сделаете еще одно героическое усилие и останетесь на ваших постах, что особенно важно теперь, когда России угрожают новые бедствия". После этого Командующий армией письменно отдал приказ оставаться всем на своих постах как часовым, что у него слишком много власти и что он, пользуясь своей властью, не даст ни одному из нас погибнуть понапрасну. Таким образом мы опять остались в Эрзеруме по требованию русских властей и для пользы России. В это время стало известно, что Турецкое правительство согласилось вести с Закавказским Комиссариатом переговоры о мире; местом переговоров назначен Трапезунд, а начало переговоров назначено на 17 февраля. На словах Командующий армией разъяснил нам, что мы должны оставаться в Эрзеруме до заключения мира, а потом в зависимости от условий мира, должны будем либо эвакуировать из Эрзерума всю нашу артиллерию со всеми запасами, либо сдать ее на месте, турецким войскам, если по условиям мира это нужно будет сделать - в случае же, если мир не состоится - мы должны будем взорвать и уничтожить все пушки и уйти из Эрзерума так как никаких боев под Эрзерумом Командующий армией давать не собирается; о необходимости же сделать это мы будем извещены им за семь дней, при первых же признаках наступления регулярных турецких войск. Вообще же до окончательного решения так или иначе вопроса о нашем нахождении в Эрзеруме, мы должны будем отбиваться от могущего быть налета на Эрзерум со стороны курдов, так как еще при заключении перемирия Турецкое правительство объявило, что курды ему не повинуются и оно не может принудить их повиноваться. С той целью еще в конце января, по распоряжению Командующего армией, были высланы на этапы по линии Эрзерум-Эрзинджан, чтобы отгонять курдов, начавших нападать на эти этапы для добычи себе пропитания из складов, орудия. Таких орудий было выслано несколько - по одному, по два на этап, при офицерах. Орудия эти отступили вместе с отступившими от Эрзинджана войсками, состоявшими из армян преимущественно. Около 10 февраля, с той же целью отбивать нападение курдских шаек, было приказано Командующим армией выставить на Беюк-Киремитли, над Трапезундскими воротами и на Сурб-Нишан (Абдуррахман-Гази) по две пушки. Впоследствии число этих пушек было увеличено добавлением еще нескольких пушек в разных местах городской ограды и предполагалось выставить пушки в промежуток между Карскими и Харпутскими воротами, на случай появления курдов со стороны Палан-Текена. Все эти пушки ставились только против курдов, ставились совершенно открыто и бороться с регулярными войсками, снабженными артиллерией, конечно, не могли бы, так как естественно были бы сбиты противником после двух-трех выстрелов; отбивать же налеты курдов они могли с успехом при таком расположении и при той прислуге, которую мы имели. В половине февраля были вынуты изо всех орудии на дальних участках позиции замки и обтюрирующие части и свезены в склад внутри главной ограды; с ближних участков из орудий были вынуты обтюраторы и на очереди была работа по удалению замков; с Палан-Тёкена также было приказано доставить замки и обтюраторы; эти работы выполнить не успели. Оставались с обтюраторами только те полевые пушки, которые были предназначены для отбития курдов. Наступление регулярных турецких войск не ожидалось вскорости. Турецкие войска считались деморализованными и неспособными к большому переходу и наступлению раньше лета. 12 февраля на вокзале толпа вооруженных с ног до головы армянских солдат расстреляла десять или двенадцать безоружных жителей турок. Случайно бывшие на вокзале два русских офицера сделали попытку воспрепятствовать этому зверству, но озверевшая толпа ответила им угрозой расправиться и с ними таким же способом. Задержать никого не удалось. 13 февраля Командующий армией ввел в Эрзеруме осадное положение и полевой суд по старому, дореволюционному уставу т. е. с применением смертной казни, он назначил полковника Мореля комендантом Эрзерумской крепости и председателем трибунала из армян, сам же в этот день уехал. Вместе с ним уехали, и начальник артиллерии укрепленной позиции генерал-майор Герасимов, чтобы подготовить базу на случай эвакуации артиллерии. Я остался исполнять обязанности начальника артиллерии позиции. Штаб у полковника Мореля был в большинстве из русских офицеров. Начальником штаба был начальник Генштаба капитан Шнеур. Полковник Морель сразу же по отъезде Командующего армией взял другой тон. Он заявил, что гарнизон Эрзерума будет держаться в нем и защищать его до последней возможности, что никого из офицеров и всех способных носить оружие мужчин он не выпустит. В первый же день по отъезде Командующего армией, когда я на совете у полковника Мореля сказал, что среди офицеров есть желающие уйти - отрядной Эрзерумский интендант чиновник Согомонян, армянин, позволил себе заявить публично и шумно, что он, как член трибунала, не выпустит ни одного русского офицера и сам расстреляет каждого, кто попытается уйти; что в Гасан-Кале и Кёпри-Кёе выставлены сильные заставы, которые будут всех, не имеющих записок от него и пытающихся уйти - задерживать и возвращать в трибунал. Я увидел, что мы попали в западню, из которой трудно будет выбраться. Стало видно, что осадное положение и полевой суд направляются больше против русских офицеров, чем против зверствующих армян. Насилия в городе не прекращались. Русские офицеры неизменно оставались защитниками безоружных и беззащитных мирных жителей турок. Были случаи, что подчиненные мне офицеры силой освобождали хватаемых на улицах и ограбляемых турок. Заведующий лабораторией чиновник Караев однажды стрелял по убегавшему от него армянину солдату, грабившему турка на улице среди дня. Обещания казнить негодяев, убивающих безоружных жителей, не исполнялись. Назначенный полевой суд не действовал - боялся угроз армянских солдат. Ни один виновный армянин не был повешен, как это было обещано армянами до введения полевого суда. А между тем на введении полевого суда настаивали все время главным образом и усиленно сами же армяне. Турки-жители определенно говорили, что никогда армяне не казнят армянина. Мы видели тоже, что оправдывается в этом деле русская пословица: "Ворон ворону глаз не выклюнет". Здоровые, способные носить оружие армяне уезжали сопровождать свои бегущие семьи. Арестованный прапорщик Карагадаев был выпущен без моего ведома и согласия. На мой вопрос, почему он выпущен - полковник Морель ответил, что было произведено дознание и по дознанию он оказался невиновен; между тем на этом дознании не был опрошен ник-то из нас; не опрашивали меня, не опрашивали и других офицеров, хотя мы были главными свидетелями этого дела. Независимо от этого я все же приказал производить свое дознание в полку и поручил это полковнику Александрову. Возбудил ходатайство об откомандировании прапорщика Карагадаева обратно в пехоту. Арестованный мною убийца на Тафте тоже не привлекался к суду; по крайней мере мне ничего об его привлечении к суду известно не было. Полковник Морель стал опасаться восстания мусульманского населения города Эрзерума. 17 февраля прибыл в Эрзерум Антраник. С ним приехал помощник генерал-комиссара завоеванных областей доктор Завриев. Так как мы никогда не интересовались историей армян и их внутренней политической жизнью, то никто из нас и не знал, что Антраник турецкоподданный, считается турецким правительством за разбойника и приговорен к смертной казни. Все это я узнал только из разговора с Командующим турецкой армией 7 марта. Антраник приехал в форме русского генерал-майора, с боевыми орденами св. Владимира 4-й степени, Станислава 2-й степени и солдатским Георгиевским крестом 2-ой степени. Вместе с ним прибыл в Эрзерум начальник его штаба, Генерального штаба русской службы полковник Зинкевич. Накануне приезда Антраника от него из Гасан-Калы была получена полковником Морелем и опубликована телеграмма, гласившая, что по приказанию Антраника в Кёпри-Кёе выставлены пулеметы, которые будут расстреливать всех трусов, бегущих из Эрзерума. Приехавший Антраник вступил в должность Коменданта крепости; полковник Морель стал подчиняться ему, а мы по-прежнему оставались в подчинении у полковника Мореля. В день приезда Антраника мне один из моих офицеров донес, что на одном из боевых участков вверенной мне артиллерии, а именно в селении Тапа-Кёй, армяне вырезали поголовно все безоружное мирное население без различия пола и возраста. Об этом я сказал Антранику сейчас же, при первом же знакомстве с ним. Он в моем присутствии отдал распоряжение послать в Тапа-Кёй двадцать всадников и добыть хотя бы одного виновного. Было ли это исполнено и что из этого вышло - я до сих пор не знаю. Появился опять полковник Торком. Через день или два после Антраника прибыл в Эрзерум полковник артиллерии Долуханов, армянин. Сначала мне было объявлено им, что он назначается инспектором артиллерии и будет моим начальником. После моего заявления о том, что я сам имею права начальника дивизии и не нахожу возможным учреждения надо мной опекунов, иначе мне надо будет уйти немедленно - был отдан приказ, что полковнику Долуханову поручается постановка артиллерийского дела крепости Эрзерум. Он занял порученную ему роль и распоряжения мне уже отдавал не от себя, а от имени Антраника. Стало очевидным, что армяне, прикрываясь желанием служить на пользу России, хотят захватить в свои руки всю распорядительную власть, а русским офицерам предоставить исполнительную черную работу. Становилось видно и чувствовалось, что дело явно клонится не ко благу России, а к созданию самостоятельности армян руками русских офицеров; но этого всеми силами старались не показать открыто, так как при таком положении вопроса все русские офицеры артиллеристы, или большинство их, ушли бы немедленно, а своих у них нет. Ухода артиллеристов армяне боялись невообразимо. Так, например, мне известно было от временно командовавшего 7-м Кавказским горным дивизионом капитана Плата такой случай: 7 февраля предполагалось отправить в Сарыкамыш из Эрзерума горную артиллерию. Армянские руководители, узнав это, 5 февраля в панике схватили и арестовали командира полка горного дивизиона; по приказанию Командующего армией офицер этот был освобожден; после этого его хватали еще три раза, угрожая залить кровью весь Эрзерум, если горная артиллерия попытается уйти из Эрзерума. Кровь предполагалась, конечно, русских офицеров. Каждый раз арестованного выпускали по распоряжению русских штабных офицеров. Отправление горной артиллерии Командующий армией отменил. Этот случай впоследствии заставил меня войти в соглашение с вр. командовавшим 7 горным дивизионом. Предвидя возможность физических насилий над нашими русскими офицерами артиллеристами по отъезде из Эрзерума Командующего армией, мы условились взаимно выручать силой друг друга, если армяне осмелятся поднять руки на нас или на наших офицеров с целью принудить служить армянским интересам. Естественно, что соглашение это было секретное. Реальной силой в наших руках были пушки, пулеметы и русские офицеры. Тогда же, по моему совету, вр. командовавший дивизионом сгруппировал своих офицеров ближе к своей и к нашим квартирам. Сам же я еще с самого начала формирования полка стал сосредотачивать все в полку ближе к управлению артиллерии, находившемуся в мусульманской части города с самого дня вступления русских войск в Эрзерум. С прибытием Антраника в Эрзерум в штабе полковника Мореля значительно усилилась боязнь восстания жителей города. Эта боязнь ежедневно усиливалась. Дня через три после приезда Антраника я получил приказание от полковника Мореля назначить опытных офицеров для стрельбы по мусульманской части города с форта Меджидийе в том случае, если при аресте вожаков предполагаемого восстания действительно вспыхнет восстание. Нам же всем было приказано выселиться из мусульманской части города в армянскую. Мы, русские офицеры, проживавшие в Эрзеруме бок о бок с мусульманским его населением почти два года и знавшие отлично его, не верили в возможность восстания и открыто высмеивали армянскую трусость. Офицеры артиллерии, конечно, открыто заявили, что стрелять по городу они отказываются, так как служат не для расстреливания из орудий мирных жителей, женщин и детей, а для честного боя с неприятелем; при существовавшем же положении нам очень легко было ожидать, что армяне от страха, или по другим соображениям увидят вооруженное восстание там, где его вовсе нет и потребуют открытия огня. Из мусульманской части города мы не выселились, во-первых, потому, что невозможно было физически выселиться в назначенный короткий срок, во-вторых, потому, что выселение наше развязывало бы руки армянам в смысле свободы для резни в этой части города по Эрзинджанскому образцу и, в третьих, потому, что с выселением в армянскую часть города мы окончательно были бы в руках армян, верить которым уже не позволяли факты. Также отказались и офицеры горной артиллерии, не входившей в состав артиллерии укрепленной позиции. В конце концов дело было предоставлено самим армянам. Нечего и говорить, что арест воображаемых вожаков восстания прошел безо всякого восстания. Распоряжение полковника Мореля о возможной стрельбе из орудий по городу вызвало возбуждение офицеров и побудило меня устроить общее собрание подчиненных мне офицеров артиллерии. Общее собрание офицеров состоялось в два приема, с перерывом между ними в один день. На первом заседании присутствовали: офицеры артиллерии укрепленной позиции Эрзерума и Деве-Бойну, офицеры артиллеристы всех прочих частей гарнизона, два офицера англичанина, бывшие в это время в течение нескольких дней в Эрзеруме, затем полковник Морель, полковник Зинкевич, полковник Долуханов, полковник Торком, Антраник и доктор Завриев. Англичане были приглашены как люди, свободные от армянских влияний и могущие по отъезде своем через несколько дней осведомить тыл штаба фронта и иностранные военные миссии о настроении общества офицеров артиллерии и отношении их к армянским кровавым замыслам. Особенно потому, что в моем распоряжении не было ни почты, ни телеграфа и я не мог быть уверенным, что мои депеши будут переданы по назначению. Вернее, я был совершенно уверен, что мои депеши переданы не будут. На заседании я обстоятельно изложил обстановку и причины, поведшие к нахождению в Эрзеруме русских артиллерийских офицеров, подробно осведомил собрание обо всех армянских бесчинствах и зверствах, известных мне из личных наблюдений, из докладов и рассказов других лиц и из рассказов Командующего армией генерала Одшелидзе. Доклад свой я резюмировал (закончил) определенно высказанной мыслью, что мы офицеры русские и остались в Эрзеруме не для того, чтобы прикрывать своим именем и мундиром разбойные армянские зверства над беззащитным населением; мы остались служить России, преданные долгу и послушные своим начальникам; остались служить русскому делу, а не армянской резне и хищничеству и пачкать свое имя на весь свет намерения не имеем ни в коем случае; а пока мы здесь, мы требуем, чтобы армянские безобразия были прекращены, иначе надо будет настаивать на том, чтобы нас отпустили немедленно. Высказанные после меня другими офицерами мысли подтвердили мои заявления. Антраник ответил в том смысле, что армянский народ обязан бесконечно России, что он часть русского большого народа и сейчас хочет только помочь России, не мечтая об отделении от нее. Что резня есть следствие вековечной вражды армян с турками, что все безобразия и насилия будут решительно прекращены, что в дальнейшем не может быть и мысли о возможности насилий над мирным населением, что для того он и приехал сюда, чтобы положить конец безобразиям и если ему не удастся сделать этого - он первый уйдет отсюда. Весь разговор шел через переводчика. На поднятый вопрос о том, могут ли желающие офицеры уйти из Эрзерума, он ответил, что, если уйдут слабые духом, то это будет лучше для дела и что он "постарается" не препятствовать уходу их. Полковник Зинкевич убеждал всех присутствующих, что дело, которому мы остались служить, всецело дело русское и что сам он взялся за него,глубоко веря в это. В заключение офицерами было высказано пожелание или намерение подождать семь и даже десять дней, чтобы посмотреть, как пойдет дальше дело, верны ли обещания Антраника и как велика их ценность, а в дальнейшем действовать по обстановке. Это было 20 или 21 февраля. После этого заседания полковник Долуханов высказал мне вскоре мысль, что он поражен той ненавистью к армянам, которую он встретил в русских офицерах и недоумевал, за что они их так ненавидят. Высказывал он это и другим офицерам. Антраник отдал приказ о том что всякий без различия национальности, будет отвечать одинаково за каждое убийство, будет ли убийца армянин или мусульманин. По городу были расклеены объявления, приглашавшие жителей не бояться открывать лавки, заниматься мирным трудом: объявлялось, что за убийство каждого взятого на работу турка весь сопровождающий конвой его будет отвечать своими головами и т. д. После этого на другой день я проезжал верхом по улице около городского управления. Вместе со мной был один из моих командиров батальонов, армянин, штабс-капитан Джанполадянц. Увидев кучку турок, читавшую объявление, мы остановились. Ш-к. Джанполадянц по-турецки объяснил собравшимся людям, что начальство принимает все меры к тому, чтобы не допускать насилий над мирным турецким населением со стороны армянских солдат и что, если жители сами не поднимут бунта, то с ними ничего плохого сделано не будет. Жители ответили, что вот уже само время два года свидетельствуют, что никакого бунта они не делают, не хотят и не сделают и просят только не обижать их, беззащитных. Я попросил ш-к. Джанполадянца объяснить жителям, что я русский командир артиллерийского полка и все русские офицеры всегда были и будут защитниками мирного безоружного турецкого населения и что мы принимаем все меры к недопущению насилии, насколько можем это сделать; будем требовать и впредь этого от властей. Из толпы многие подтвердили, что знают это и тут же сейчас два или три человека засвидетельствовали толпе, что я спас их от смерти. 7 февраля ш.-к. Джанполадянц принимал участие в работе армянского комитета. На втором заседании общего собрания офицеров из посторонних присутствовал только доктор Завриев. Тут было высказано, что 2-й Эрзерумский Крепостной артиллерийский полк вовсе не армянский, каким его хотят считать армяне, а только имеющий солдат армян. Что никто из нас в наемники к армянам не поступал и поступать не желает. Что ни подписки с обязательством служить в армянских войсках мы не давали, ни контракта об этом не подписывали. Что необходимо, чтобы правительство точно установило - какой это полк - русский или армянский; если русский - чтобы прислали нам русских солдат; если армянский - чтобы отпустили желающих офицеров уйти в русский корпус, а не желающих служить вовсе на Кавказском фронте отпустили бы к воинским начальникам, не считаясь с осадным положением, которое одно только и было формальным препятствием. В случае же, если Закавказье отложится от России, а до нас уже доходили вести, что это ожидается на днях, то чтобы нас немедленно отпустили бы, так как мы при таком положении дела становимся в Закавказье иностранцами. Выяснено было, что согласно существующим декретам и приказам каждый имеет право подать рапорт об увольнении его к воинскому начальнику или о переводе в русский корпус. Я объявил, что рапортов, которые будут поданы мне об этом, задерживать не буду, а буду представлять их с ходатайством об исполнении. На этом заседании офицер 7 Кавк. горного артиллерийского дивизиона штабс-капитан Ермолов сообщил обществу офицеров, что он, не желая оставаться на службе во вновь формируемом армянском дивизионе, подал рапорт об увольнении его; его сначала уговаривали остаться, а когда он решительно заявил, что не останется - полковник Морель отдал письменный приказ что ш-к. Ермолов увольняется в распоряжение штаба фронта "по несоответствию", т. е. иначе говоря, как совершенно негодный и вредный для службы офицер. Кроме того, ему было дано предписание убраться из Эрзерума в течение 24 часов. Так поступили с боевым офицером, отлично знающим свое дело и имеющим несколько боевых наград; опорочили его только за то, что он на самом законном основании не пожелал вступить на службу в армянскую войсковую часть и имел неосторожность публично высказать полковнику Морелю несколько слов, уличавших его в чрезмерной приверженности к армянам. Доктор Завриев на этом заседании уверял общество офицеров, что, оставаясь в Эрзеруме, офицеры делают чисто русское дело и только на пользу России, а вовсе не армянское; что армянский народ бесконечно обязан России и впредь может существовать только под покровительством России, что отделяться от России армяне не намерены никоим образом; что армянский народ - это часть народа русского; что экономические и политические интересы самой России настоятельно требуют нашего нахождения в Эрзеруме до заключения мира; что мы нравственно, как граждане России, не можем сказать: "Вы - армяне и турки сводите свои счеты. Режетесь? И режьтесь! Черт с вами, это ваше домашнее дело; а нам, русским, здесь делать нечего". Наконец, если мы так человеколюбивы и так настойчиво требуем прекращения убийств мирных жителей, то это самое человеколюбие обязывает нас продолжать оставаться в Эрзеруме, чтобы не допустить озверевшую армянскую чернь произвести в Эрзеруме резню мусульманского населения. Успеха речь доктора Завриева не имела. Сам же он после этого заседания высказал мне, что дело безнадежно и что все офицеры, наверное, уйдут. После взятия Эрзерума турками, дней через десять, имел случай прочесть документ, из которого увидел, что подозрения наши насчет устройства русскими офицерскими руками армянской автономии были вовсе не безосновательны; в документе этом доктор Завриев вполне определенно говорит о стремлении создать автономную Армению. Документ относится ко времени до приезда доктора Завриева в Эрзерум. В своей оценке настроения общества офицеров доктор Завриев не ошибался. Действительно, определенное желание уйти было налицо. Ясно было видно, чего хотят армяне и для чего им нужны русские офицеры. Мы же все были всегда только солдатами и политикой заниматься желания не имели. Партизанскую войну армян своим делом тоже считать не могли. Обещания Антраника остались только обещаниями. Жители им не верили. Базары были закрыты. Все боялись. На улицах в мусульманской части города была мертвая пустота; только вблизи городского управления открывалось несколько лавок и среди дня собиралось немного мусульман. Ни один армянин казнен не был: "Нет виновных; укажите виновного и он немедленно будет привлечен; как же мы можем карать, не зная, кто виноват". На это им немедленно отвечали, что русские офицеры слишком достаточно указывали на виновных, которые до сих пор остаются безнаказанными, что русские офицеры вовсе не обязаны быть армянской сыскной полицией и что, если армяне на самом деле добросовестно захотели бы найти виновных, то давно и непременно нашли бы их множество. Лицемерие армян только еще сильнее отталкивало от них. Отдельные насилия над мирными жителями не прекращались, только делалось это более тайно; деятельность свою армяне перенесли из города в селения вокруг города, куда наши глаза не доставали. Из ближайших к городу селений турки исчезли; не знаю только как и куда; а в дальних стали обороняться оружием. В городе, под видом противодействия восстанию, стали усиленно производить аресты жителей. На мой вопрос полковнику Морелю - в какой степени безопасности находится жизнь арестовываемых и намек, не клонятся ли эти аресты к тому, чтобы устроить организованную резню людей, как баранов, наподобие Эрзинджанской, он мне ответил, что арестованные главари предполагавшегося турецкого восстания будут под надежным конвоем, в целости, вывезены в глубокий тыл, в Тифлис, а частью будут держаться как заложники, в самом Эрзеруме, в виде прочной гарантии против восстания. Ко мне стали поступать донесения о не закономерности действий армянских довольствующих учреждений; так, например, если подавалось требование на масло для довольствия людей полка, то в выдачах отказывали - если же требование писалось для электророты и шел получать по нему фельдфебель этой роты, бывший в каких-то хороших отношениях с Антраником, то масло непременно выдавалось; заведывающий продовольственным магазином чиновник армянин не выдавал полку по требованию сахар на том основании, что, будто бы Антраник сахар весь сосредоточил у себя при квартире и сам регулирует выдачу его; письменное подтверждение чиновник дать отказался. За это время пополнения из тыла подходили очень слабо. Имевшаяся налицо пехота была совершенно деморализована и не повиновалась ни старшим, ни младшим своим начальникам. Роты, раньше, до прибытия Антраника, отказывались отправляться на позиции и не отправлялись; теперь отправлялись, но с фронта позорно убегали. Антраник ездил и лично загонял их обратно на позиции шашкой и кулаками. Получалась мелкая и четническая авантюра, в которой насильно держали русских офицеров. Не знаю, может быть Антраник и очень сведущ в военном деле, но распоряжения его по артиллерийской части, передававшиеся мне полковником Долухановым, поражали меня зачастую дикостью и нелепостью. Видно было, что все надежды армяне, с Антраником во главе, возлагают на русские пушки и русских артиллерийских офицеров, нисколько не считаясь ни с технической стороной дела, ни с тем, что к этим позиционным пушкам нужна обученная прислуга, хороший состав низших командных чинов, солдат и, прежде всего, достаточное количество хорошей и сильной пехоты. Главное стремление было очень ясно: это при бегстве закрыться пушками. Так оно вышло и на самом деле. Начало мирных переговоров в Трапезунде все откладывалось. Сначала оно было назначено на 17 февраля, затем на 20 и, наконец, на 25 февраля по старому стилю. Такие сведения мы имели через штаб Эрзерумского отряда или крепости. Своей телеграфной связи у меня никуда не было. Штабы мои находились оба в противоположной части города. Телефонная связь со штабом крепости почти никогда не действовала, а если иногда и действовала, то из рук вон плохо, из-за этого мне приходилось бывать в штабе крепости лично по два раза в день. По тем осведомлениям, которые я получал от полковника Мореля и его штаба - должно было считать, что мы имеем на фронте дело вовсе не с регулярными войсками Турции, а с шайками курдов и с восставшими жителями окрестных селений, среди которых должно было быть много обученных аскеров, оставшихся тут при отходе турецкой армии от Эрзерума в 1916 году. Предполагалось, что эти курдские шайки, местные жители и имеющиеся среди них аскеры организованы для самозащиты и подучены военному делу прибывшими сюда несколькими турецкими офицерами и солдатами инструкторами. Пушек считалось у наступавших только две русских, горных, брошенных армянами при их отступлении от Эрзинджана. По данным разведки, курды должны были наступать с Фамского, Эрзинджанского и Олтинского направлений. Ожидались и с тыла, с Карского шоссе и с Палан-Текена. Полковник Морель почему-то рассчитывал, что главная опасность будет с Олтинского направления. Разведка, на мой взгляд, велась армянами отвратительно. Конница была больше занята ограблением и уничтожением жителей в селениях, угоном скота от сельчан, а вовсе не делами разведки. В донесениях зачастую просто лгали. Если поступало донесение о том, что на отряд наступают две тысячи противника, то в действительности оказывалось, что там меньше двухсот человек. Когда доносилось, что отряд в триста-четыреста человек окружен превосходящими силами и ему удалось пробиться, то оказывалось, что отряд потерял одного убитым и одного раненым. Однажды днем мне офицер армянин по телефону донес, что на боевой участок артиллерии, где он квартирует с солдатами сторожами для охраны орудий, движется отряд в четыреста вооруженных жителей, на деле оказалось, что из противоположного селения вышли два безоружных человека и вскоре вернулись обратно. За все время от оставления армянами Эрзинджана и до занятия Эрзерума турецкими войсками - разведчиками был захвачен из турецких наступавших сил, насколько мне до сих пор известно, только один сувари. Я сам его не видел, но сильно склонен думать, что этот несчастный был или с отмороженными ногами или вообще человеком, лишенным способности двигаться без посторонней помощи. После второго общего заседания офицеров было подано мне несколько рапортов об увольнении из полка в русский корпус, к воинским начальникам и в другие национальные части. Я доложил полковнику Морелю, что, вероятно, очень многие русские офицеры, а то, пожалуй, и все, уйдут из Эрзерума. Он вспылил и заявил, что не допустит этого силой и полевым судом. Я ответил ему на это, что пушки еще в руках моих офицеров, что на насилие ответ может быть сделан из пушек и что уход каждого офицера при существующих условиях составляет законное право каждого, основанного на распоряжениях правительства. Я пояснил, что никто из офицеров самовольно уходить не хочет; каждый желает получить законное разрешение воспользоваться своим правом; иначе считают, что разницы между нами, оставшимися по долгу службы и теми, которые ушли раньше самовольно, не будет никакой. Обстановка же сейчас сложилась так, что совесть и долг чести не позволяют оставаться. Полковник Морель ответил, что никакого законного права на уход нет и каждому уходящему он даст такую же аттестацию, какую дал штабс-капитану Ермолову, пусть только попробуют уйти. После моего возражения, что нет необходимости принуждать оставаться не желающих, тогда как, по словам полковника Долуханова, в Тифлисе и Батуме имеется множество желающих офицеров - полковник Морель сказал, что он просил у приезжавших английских офицеров выслать в его распоряжение для Эрзерума шестьдесят английских офицеров артиллеристов и это было ему обещано. Почти одновременно с этим разговором мне стало известно, что служивший в Эрзеруме на станции железной дороги по вольному найму начальником станции солдат, русский, или, кажется, поляк, не захотел оставаться служить ни за какие деньги; его арестовали и силой принудили остаться. Я отдал приказ командирам батальонов поселиться самим и поселить всех офицеров возможно ближе к управлению артиллерии и сгруппировать их каждому около себя для удобства передачи приказаний и на всякий случай, чтобы в случае чего, не оказаться разрозненными и в западне. Уехавшего ш.-к. Ермолова я, перед его отъездом, просил зайти в Сарыкамыше к начальнику штаба армии генералу Вышинскому, рассказать ему, в каком положении мы здесь находимся, и просить командующего армией скорей освободить нас из нашего ложного положения среди армян. То же просил передать и начальнику артиллерии генералу Герасимову. Ермолов уехал 25 февраля. Кажется 24 февраля над Эрзерумом появился турецкий аэроплан, сделал разведку и вернулся обратно. Из этого я заключил, что турецкие регулярные войска должны находиться сейчас в Эрзинджане или даже в Мамахатуне. Около этого времени полковник Морель говорил мне, что турки прислали "прокламацию" с требованием очистить Эрзерум. После взятия Эрзерума, из разговора с командиром корпуса Кязимбеем Карабекиром, я узнал, что это была вовсе не прокламация, а самое настоящее его письмо, за подписью его командира турецкого регулярного армейского корпуса. Если на прокламацию у нас принято и должно смотреть, как на анонимное, подпольное письмо, то во всяком случае считаю, что полковник Морель не имел права и не должен был вводить меня в заблуждение и называть официальное письмо прокламацией, скрывая, что оно подписано крупным начальником турецких регулярных военных сил. За 24 и 25 февраля, по сведениям штаба крепости, положение на фронте не было угрожающим. Известно было, что около Теке Дереси обнаружилось скопище курдов, которое удерживается высланным туда отрядом. Около Илиджи наступившие от Эрзерума силы отбросили противника, будто бы на несколько верст назад. 26 февраля стало известно, что вышедший из Эрзерума к Теке Дереси армянский отряд окружен, разбит и остатки его позорно бегут; что Илиджинский отряд отступает тоже, почти что бегом. Было получено мною словесное распоряжение от полковника Мореля открывать огонь по наступающим. Но наступающих нигде не оказывалось. С Харпутского шоссе бежали в панике настроенные толпы отступающих армян; по Трапезундскому шоссе отступали спокойно, как на походе, колоннами, не останавливаясь и не разворачиваясь. После полудня выяснилось, что противник уже в шести верстах, около селения Геза, и стали видны сами наступающие, которых оказалось на мой взгляд не более полторы тысячи. Количество было ничтожное, но они не произвели на меня впечатления совершенно необученной курдской шайки. Видно было, что они обучены и ими твердо управляют. Только небольшое количество пеших и избыток кавалерии позволяли думать, что это не регулярные войска, а организованные курды. Отступающие же производили жалкое и возмутительно гнусное впечатление. Они то рассыпались около шоссе в коротенькие жидкие цепи, то опять собирались; видно было, что главное их чувство страх и боязнь двинуться вперед. Антраник выехал вперед развернувшейся все же жидкой цепи; они поднялись, немного прошли было вперед, но снова залегли и уже больше не поднимались. Орудийный огонь продолжался у нас до вечера и был прекращен с наступлением темноты. Само собой разумеется, что с началом обороны от нашествия курдов, каким все мы считали это дело, всякие разговоры об уходе отошли в сторону и каждый офицер честно выполнял все, что требовалось от него боевой обстановкой. Каждому было ясно, что уходить теперь - это значило навсегда приобрести себе имя труса и предателя. Необходимо было сначала покончить с нападением. В этот день я увидел, как армянские войска понимают назначение артиллерии и как держат себя с нею в бою. Пушки мои на укреплении Беюк Киреметли были на версту впереди пехоты, которая вся прижалась к Харпутским воротам и дальше двигаться вперед, чтобы прикрыть артиллерию, никоим образом не хотела. Обратил я внимание в этот день также и на то, что солдаты, бежавшие в паническом ужасе от Теке Дереси, все же не забывали забирать с собой и угонять скот жителей из попутных деревень и убивать попадавшихся на пути безоружных одиночных местных жителей. Надвижение противника на город произошло, по-видимому, неожиданно для штаба. Диспозиции для боя никакой издано не было; а может и была, не могу уверять, но ко мне она не попала. Раньше я слышал, что составлялось расписание занятия пехотой главной городской ограды на случаи тревоги извне, но и это расписание ко мне не попадало. Задача моя проста: держать курдов на дистанции орудийного выстрела от линии укреплений города. В поле же, с пехотой, были горные пушки, в мое подчинение не входившие. Весь этот день и накануне милиция собирала по городу мужчин турок, не только годных к работе, а и стариков и калек. На вопросы объясняли, что собирают рабочих для расчистки занесенного снегом железнодорожного пути. Вечером я узнал, что один из таких патрулей, под командой студента армянина, пытался днем, в мое отсутствие из дому, вломиться в мою квартиру, чтобы произвести, как он заявил, обыск; хотя на дверях была прибита моя визитная карточка и студент не мог не знать - кто живет в этом доме. После решительного протеста со стороны моих домашних и резкого отпора - студент этот, как самый последний хам, наговорил моей жене грубостей и убрался со своей командой прочь, не осмелившись, все же забрать моего домохозяина старика турка и рабочих курдов. По словам студента, безобразие это творилось во исполнение распоряжения Антраника. Узнав это, я распорядился, чтобы домохозяин мой устроил бы от себя ход ко мне в квартиру для возможности перебраться под мою защиту в случае, если армяне явятся забирать жителей. Он это сделал и устроил еще и от соседа ход ко мне. Вечером в этот день меня вызвали на военный совет в квартиру Антраника. Я отправился туда вместе с заведывающим технической и мобилизационной частью капитаном Жолткевичем, которого я последнее время всегда приглашал с собою, чтобы иметь свидетеля моих отношений к штабу Антраника и моих действий. Когда я прибыл туда, то узнал, что совет уже состоялся без меня. Очевидно, моим мнением не сочли нужным интересоваться. В комнате находились: Антраник, доктор Завриев, полковник Зинкевич, Морель, Долуханов и несколько других лиц. Полковник Зинкевич прочел мне телеграмму командующего армией. Этой телеграммой Одшелидзе сообщал, что командующий турецкой армией генерал Вехиб-паша радиотелеграммой известил его о своем признании турецкими войсками начать наступление на Эрзерум и занять его: тут же генерал Одшелидзе приказал уничтожить все орудия укрепленной позиции и отступить. Мне дано было письменное приказание за подписью Антраника уничтожить орудия. Генерал Одшелидзе исполнил свое обещание дать приказ об уничтожении орудий, но приказание опоздало: часть орудий уже нельзя было уничтожить, так как наступающими они были уже отрезаны от нас; все же в наших руках оставалось более половины всех наших орудий, которые мы еще могли испортить; в наших руках были также замки и обтюраторы от орудий уже отрезанных и мы также могли привести их в негодность. Для этого нужно было иметь два-три дня сроку. Антраник все время по-армянски кричал, ругался и проклинал кого-то. Доктор Завриев старался его успокоить и переводил нам, что Антраник проклинает и ругает тех руководителей и деятелей армянского народа, которые засели в тылу; которые имели возможность выслать в Эрзерум несколько десятков тысяч солдат и выслали до сих пор только три-четыре тысячи; которые не хотят ни за что идти на фронт и которые продали армянский народ и армян. Наконец Антраник объявил свое решение: два дня еще держаться в Эрзеруме; за это время эвакуировать все, что возможно и тогда отступить. После этого он, не стесняясь нисколько нашим присутствием, при нас разделся, умылся, надел ночное белье и лег спать, как, будто бы нас тут и не было вовсе. Я осведомил доктора Завриева о том, что в городе начались поджоги и пожары; указал ему, что сам видел только что по дороге целый ряд горевших лавок, которые никто не тушил; он ответил, что пожары уже приказано затушить и уже приняты меры. Затем я спросил его, для какой надобности милиция собирает и уводит куда-то мусульман жителей; он сказал, что для расчистки железнодорожного пути, а на выраженное мной недоумение - почему сбор этот производят сейчас, в темноте, ночью, и ведут преимущественно негодных к работе стариков и калек - он ответил, что ему об этом ничего не было известно, но он узнает. После всех тех разговоров, которые мы вели раньше с доктором Завриевым по вопросу о насилиях над мирным населением - я считал, что сказанного мною достаточно для того, чтобы возбудить в нем беспокойство и заботу о недопущении насилий и резни, тем более, что он всегда, как член правительства требовал и старался добиться самого безупречного и закономерного отношения к мусульманскому населению со стороны армян. Такое отношение я наблюдал не только с его стороны, но и со стороны других лиц из армянской интеллигенции, находившейся в Эрзеруме. Я не знаю, конечно, что было у них в уме и на душе и каковы были действия их, но слова этих некоторых лиц всегда производили впечатление искреннего, благородного стремления не допустить безобразий и резни. Инстинкты прочих армян доктор Завриев должен был знать лучше меня и не мог не знать их. Когда Антраник стал укладываться в постель, мы все перешли в другую комнату, выяснили между собой необходимые вопросы, связанные с выполнением поставленной Антраником задачи, и разошлись. Задание держаться в течение двух дней не представляло из себя ничего сверхъестественного или чрезвычайного, так как, имея перед собой проволочное заграждение с отличными окопами, далее, городскую крепостную ограду долговременного профиля и, наконец, вдвое, если не втрое большие силы оборонявшегося, можно было свободно и легко держаться не два, а сорок два дня и не против курдского набега, а против регулярных войск. Отбивать же нападение курдов мы были вполне вправе, так как турецкое правительство при заключении перемирия объявило, что курды ему не повинуются и что принудить их не воевать оно не может; следовательно, забота об охране и обороне нас от курдов возлагалась на нас самих. На обратном пути я увидел, что пожары, о которых я говорил, действительно притушены и распространение их ограничено. В городе по наружному виду все еще было спокойно и не вызывало опасений за возможность вспышки резни. Вернувшись в управление артиллерии, я тотчас сделал все распоряжения о приведении в негодность орудий. За два дня можно было бы уничтожить их. Ко мне поступили донесения от моих офицеров, что пехота уходит с поля, пользуясь темнотой. Мне удалось после долгих хлопот все же вызвать к телефону полковника Мореля и доложить ему о полученных донесениях. Он ответил мне, что против этого меры уже приняты, высланы резервы и подкрепления и положение не внушает тревоги. Домой я вернулся около часу ночи и прилег отдыхать. Между двумя и тремя часами ночи я услышал в городе вокруг частую ружейную стрельбу; слышал, как где-то ударами бревна выламывали двери; слышал топот и голоса проходивших по улице армянских небольших отрядов, вроде ходивших днем и забиравших жителей. Криков о помощи нигде слышно не было. Получалось впечатление, что армяне производят усиленно аресты среди населения, а может быть, и подготовляют уже резню. Сопоставив и взвесив обстоятельства, я пришел к заключению, что: во-первых, в то время, когда мы в честном бою сражаемся с наступающими и грудью своей прикрываем Эрзерум - за нашими спинами армяне, эти кровожадные и трусливые борцы за свободу, уже начинают резать беззащитных стариков, женщин и детей, нисколько не заботясь о том, что этим они подло обманывают нас и позорят не только себя на весь мир, но позорят и имя русского офицера, про которых неосведомленные могут подумать, что они согласились помогать армянам делать их гнусное дело; во-вторых, что среди наступающих могут быть сейчас турецкие регулярные силы, а если их нет еще, то они могут к утру или днем подойти, бой же с турецкими регулярными силами вовсе не входит в планы Командующего армией и в нашу задачу, ни по его предположениям, ни по существующим условиям перемирия. В соответствии с этим я принял такое решение: с рассветом отправиться к полковнику Морелю и предложить ему потребовать от армян немедленного прекращения резни; если же он бессилен добиться этого, то предложить повернуть часть пушек против армян и угрозой, а, если понадобится, то и стрельбой, принудить их сделать это; а затем прекратить боевые действия и выслать парламентеров и условиться с наступающими о том, что Эрзерум будет очищен в течение двух дней без кровопролития. Для гарантии же целости мусульманского населения при отступлении армян выработать какой-нибудь план, например: собрать самостоятельный отряд из русских офицеров и немногих оставшихся русских чиновников и солдат; или дать в помощь русским офицерам и в их распоряжение небольшой отряд турок и т. п. На рассвете я с капитаном Жолткевичем отправился к полковнику Морелю. По дороге, около артиллерийского полевого склада, я узнал от заведывающего им прапорщика Багратунянца, что приказ об отступлении уже есть и что он хочет взорвать склад, но полковник Морель сказал, чтобы со складом поступили так, как скажу я. Я был удивлен таким заявлением, так как склад этот мне вовсе не подчинялся, а был в ведении полковника Долуханова. Прапорщику Багратунянцу я объяснил, что взрыв склада я считаю ненужной и бесцельной жестокостью по отношению к мирному населению города и преступным предательством в отношении нас - русских артиллеристов, так как нам еще ничего неизвестно о приказе отступать; все мы находимся сейчас вблизи склада и неминуемо при взрыве должны будем погибнуть бесцельно. Это подействовало, и склад остался не взорванным. Подъезжая к штабу Мореля, я увидел, что все уже бежит. Стоящий напротив штаба дом американского консульства, в котором помещались какие-то армянские учреждения, горит и весь уже в пламени. Перед штабом стояли готовый к отходу, загруженный до последней возможности, грузовой автомобиль и несколько нагруженных повозок. Полковник Морель и Юрком сидели верхом на лошадях, готовые к отъезду. Было около 7 часов утра. На мой вопрос, - в каком положении дело и что предполагается делать сейчас - полковник Морель ответил, что еще в пять часов утра отдал приказ отступать, и выразил удивление, что я не получил до сих пор этого приказа Случилось именно то, чего я опасался: бежали, прикрываясь русскими офицерами и пушками. В то время, когда русские офицеры в бою своими руками заряжали и наводили орудия, удерживая наступающего противника, армянские "воины" благополучно за их спиной резали безоружных и безопасно удирали. Если бы я сам не приехал, то так никто из нас и не узнал бы, что приказ об отступлении отдан уже давно. Раньше, в случаях гораздо менее важных, меня извещали о распоряжении, часто присылая даже офицера, а тут не сумели сделать этого. Первым моим движением было отправиться на укрепление Меджидийе и оттуда шрапнелью хорошо поблагодарить бегущих по Карскому шоссе, забронированных в куртки и жилеты из ружейных патронов, армянских героев за то, что, обманув нас, не дали мне и моим офицерам выполнить возложенную на нас задачу испортить орудия; за то, что устроили за нашей спиной отвратительный разбой и за то, что обманули и опозорили и меня, старого боевого офицера, и моих подчиненных офицеров. Удержало меня только лишь сознание, что среди них невинно пострадают люди, к этому делу совершенно непричастные: в Эрзеруме оставалось еще порядочно русских людей, лиц разных других национальностей, женщин и детей. Мы отправились немедленно обратно в управление артиллерии. Улицы в городе были запружены толпами бегущих в панике обезумевших армянских солдат. Офицеров я не видел. Дорога была сплошь усеяна бросавшимися в бегстве вещами - шинелями, амуницией, продуктами. Проехать через лавину бегущих людей и повозок не было возможности. Хотели мы объехать другими улицами: повернули в сторону, но тут нас встретила жестокая ружейная стрельба и человеческие вопли. Что делалось на улице - нам не было видно, мешал поворот улицы. Видно было только, что на повороте вся улица залита по снегу кровью. Полагая, что тут уже идет бой, я приказал повернуть обратно. Доехав опять до перекрестка, мы бросили свой экипаж и пошли пешком с полдороги. В это время из улицы, где происходили стрельба и вопли, выехал верхом армянин, начальник городской милиции, и я понял, что там было. Впоследствии мое предположение подтвердилось. Вернувшись в управление, я приказал передать на батареи мое приказание отступить вместе с пехотой. Приказал также подавать обозы для выезда офицеров артиллерии, через небольшое время мне доложили, что обоз управления артиллерии, вследствие небрежности командира нестроевой роты, весь убежал еще ночью, а полковой обоз, на котором ночью дежурил офицер, разбежался сейчас, при выезде с обозного двора; конюха, не доезжая управления артиллерии, поворачивали в сторону Карских ворот и вскачь удирали. Бегущие в безумном страхе по улицам, одетые с ног до головы в патроны, армянские солдаты хватали эти фургоны, насаживались на них и гнали дальше. Пристяжных лошадей отпрягали, садились на них по двое и в панике мчались вон из города. Оставленный мною по дороге экипаж пытались тоже отнять и угнать, когда кучер стал сопротивляться - в него стреляли, ранили одну лошадь, но экипажа все же не взяли. Изо всего обоза, имевшего до пятидесяти повозок, удалось задержать два-три фургона. Этими подводами воспользовались несколько офицеров, наскоро погрузились и уехали. Оставалось еще две подводы и два фаэтона; ими можно было бы попытаться воспользоваться и уехать, но в это время последние бегущие армяне открыли в панике бессистемную, частую и беспорядочную стрельбу вдоль по оставленным ими пустым улицам; нам поневоле пришлось оставить это намерение и скрыться в доме. Жители турки гарантировали нам и нашим семьям безопасность от курдов. Оказалось впоследствии, что если бы, невзирая на ружейный огонь армян по городу, мы и попытались бы проехать, то все равно не смогли бы, так как Карские ворота в это время уже были отрезаны; штабс-капитан Митрофанов пытался сделать это, но принужден был вернуться с дороги обратно, несмотря на то, что квартировал недалеко от этих ворот. Вскоре стало известно, что в город вступили уже турецкие войска и тут только точно я узнал, что мы имели дело не только с курдами, но и с регулярными войсками. Выяснилось, что храбрая армянская пехота, ночью, под прикрытием темноты, почти вся сбежала с поля боя и бросилась спасаться по Карскому шоссе. Бегство носило характер урагана. Ураган не мог бы так скоро очистить Эрзерум от армян, как очистили его они сами. Факт, что на линиях обороны и в городе не осталось почти совсем ни убитых, ни раненых армян, лучше всего говорит о том, как стойко они оборонялись и как долго сопротивлялись; а другой факт, что в Эрзеруме захвачены в плен почти одни только русские офицеры-артиллеристы, не хуже свидетельствует о высоте доблести и благородства армян. Узнав, что в Эрзерум вступили регулярные войска, я с адъютантом отправился заявить о своем нахождении здесь. Тут мы узнали, что Россия заключила с Турцией мир. По дороге туда и обратно, а также в последующие дни, многие жители на улицах бросались ко мне, целовали мне руки и всячески выражали свою благодарность. Так же относились, и к другим русским офицерам, справедливо рассуждая, что, если бы в Эрзеруме не было русских офицеров то турецкие войска едва ли застали в нем столько живых жителей, сколько они застали их придя. Теперь, узнав, что успели наделать в Эрзеруме армяне перед своим бегством и сколько человек безоружных стариков, женщин и детей они погубили, я благодарю Бога за то, что обстоятельства сложились так, что не дали мне уйти с теми, про кого еще древнеримский Петроний писал: "Армяне тоже люди, но дома ходят на четвереньках", и которых русский поэт Пушкин метко охарактеризовал в стихе: "Ты раб, ты трус, ты армянин". 16/29 апреля 1918 год. Эрзерум Вр. и. д. Начальник артиллерии Укрепленной позиции Эрзерума и Деве Бойну и Командир 2-го Эрзерумского крепостного артиллерийского полка, военнопленный Подполковник Твердохлебов". Quote Link to post Share on other sites
Artsrun Posted February 15, 2005 Report Share Posted February 15, 2005 Слышь, вонючка, почему в Яндехе на запрос “подполковник Твердохлебов” (многие другие комбинации), как первоисточник выкидывает только три азерских порносайта, а сам подполковник Твердохлебов или тем более цитируемая вами книга воспоминаний, вообще неизвестна? А его имя отчество даже в "оригинале" у уродов из genocida.net.ru не упоминается? Есть только книжный магазин Твердохлебова в Воронеже и некая Маша Твердохлебова и ёшё несколько Tвердохлебовых, все женского рода . Вот это введение из текста на вышеупомянутой параше ты видимо забыл: Ниже приводятся выдержки из воспоминаний офицера царской армии, подполковника Твердохлебова. Эти свидетельства особенно ценны, поскольку автор находился в самой гуще страшных и кровопролитных событий. Правда, он пока не заклеймен очередным ярлыком со стороны известной части армянских авторов мифического и с каждым годом раздуваемого до неизмеримых масштабов так называемого "геноцида". Quote Link to post Share on other sites
Artsrun Posted February 15, 2005 Report Share Posted February 15, 2005 (edited) Вот мне например очень интересно был ли этот “подполковник Твердохлебов” на самом деле? Честное слово интерессно! Вот если бы он существовал и на самом деле это написал это было бы мне глобоко паралельно, но если Твердохлебова выдумали чурки, то это просто стоит того узнать ! . Вонючки видимо ознакомились с книгой ““За веру, царя и отечество”” какого то казака, и абитнаa стала таааа... Дальше уже ".... Ереванский Аллюминиевый Завод” Edited February 17, 2005 by Artsrun Quote Link to post Share on other sites
Recommended Posts
Join the conversation
You can post now and register later. If you have an account, sign in now to post with your account.