Бродский в Стамбуле

[Fidelio"K"]

Из стамбульских записок Бродского.

интересующиеся могут найти полную версию на либ.ру

Бродский явно не переваривал турков, очень меткие выражения про них он использовал во многих своих других произведениях

----------------------------------------------------------------------------------------------

Бред и ужас Востока. Пыльная катастрофа Азии. Зелень только на знамени

Пророка. Здесь ничего не растет, опричь усов. Черноглазая, зарастающая к

вечеру трехдневной щетиной часть света. Заливаемые мочой угли костра. Этотзапах! С примесью скверного табака и потного мыла. И исподнего, намотанного вкруг ихних чресел что твоя чалма. Расизм? Но он всего лишь форма мизантропии. И этот повсеместно даже в городе летящий в морду песок, выкалывающий мир из глаз -- и на том спасибо. Повсеместный бетон, консистенции кизяка и цвета разрытой могилы. О, вся эта недальновидная сволочь -- Корбюзье, Мондриан, Гропиус, изуродовавшая мир не хуже любого Люфтваффе! Снобизм? Но он лишь форма отчаяния. Местное население, в состоянии полного ступора сидящее в нищих закусочных, задрав головы, как в

намазе навыворот, к телеэкрану, на котором кто-то постоянно кого-то

избивает. Либо -- перекидывающееся в карты, вальты и девятки которых --

единственная доступная абстракция, единственный способ сосредоточиться. Мизантропия? Отчаяние? Но можно ли ждать иного от пережившего апофеоз линейного принципа: от человека, которому некуда возвращаться? От большого дерьмотолога, сакрофага и автора "Садомахии".

Что воспоследовало -- хорошо известно: невесть откуда возникли турки.

Откуда они появились, ответ на это не очень внятен; ясно, что весьма

издалека. Что привело их на берег Босфора -- тоже не очень ясно, но понятно,

что лошади. Турки -- точней: тюрки -- были кочевниками: так нас учили в

школе. Босфор, естественно, оказался преградой, и здесь-то тюрки, вместо

того чтоб откочевать назад, решили перейти к оседлости. Все это звучит не

очень убедительно, но мы это так и оставим. Чего они хотели от

Константинополя-Византии-Стамбула -- это, по крайней мере, понятно: они

хотели быть в Константинополе. Примерно того же, что и сам Константин. До XI

века сакрального знака у них не было. В XI он появился. Как мы знаем, это

был полумесяц.

Но в Константинополе были христиане, константинопольские церкви венчал

крест. Тюркский, постепенно превратившийся в турецкий, роман с Византией

продолжался примерно три столетия. Постоянство принесло свои плоды, и в XIV

веке крест уступил купола полумесяцу. Остальное хорошо документировано, и

распространяться об этом нужды нет. Хотелось бы только отметить значительное

структурное сходство того, "как было", с тем, "как стало". Ибо смысл истории

в существе структур, не в характере декора.

О все эти бесчисленные Османы, Мехметы, Мурады, Баязеты, Ибрагимы.

Селимы и Сулейманы, вырезавшие друг друга, своих предшественников,

соперников, братьев, родителей и потомство -- в случае Мурада II или III --

какая разница! -- девятнадцать братьев кряду -- с регулярностью человека,

бреющегося перед зеркалом. О эти бесконечные, непрерывные войны: против

неверных, против своих же мусульман-но-шиитов, за расширение империи, в

отместку за нанесенные обиды, просто так и из самозащиты. И о этот институт

янычар, элита армии, преданная сначала султану, но постепенно

вырабатывавшаяся в отдельную, только со своими интересами считающуюся касту,

-- как все это знакомо! О все эти чалмы и бороды -- эта униформа головы,

одержимой только одной мыслью: рэзать -- и потому -- а не только из-за

запрета, накладываемого исламом на изображение чего бы то ни было живого, --

совершенно неотличимые друг от друга! Потому, возможно, и "рэзать", что все

так друг на друга похожи и нет ощущения потери. Потому и "рэзать", что никто

не бреется. ""Рэжу", следовательно существую".

Да и что, вообще говоря, может быть ближе сердцу вчерашнего кочевника,

чем принцип линейности, чем перемещение по плоскости, хоть в ту, хоть в эту

сторону. И не оправданием, и не пророчеством ли одновременно звучат слова

одного из них, опять-таки Селима, сказанные им при завоевании Египта, что

он, как властитель Константинополя, наследует Восточную Римскую Империю и,

следовательно, имеет право на земли, когда-либо ей принадлежавшие? Не та же

ли нота зазвучит четыреста лет спустя в устах Устрялова и третьеримских

славянофилов, чей алый, цвета янычарского плаща, флаг благополучно вобрал в

себя звезду и полумесяц Ислама? И молот -- не модифицированный ли он крест?

Эти непрерывные, на протяжении без малого тысячелетия, войны, эти

бесконечные трактаты со схоластическими интерпретациями искусства стрельбы

из лука -- не они ли ответственны за выработавшееся в этой части света

отождествление армии и государства,

политики-как-продолжения-войны-только-другими-средствами, за вдохновенные,

но баллистически реальные фантазии Циолковского?

И эта загадочная субстанция, эта пыль, летящая вам в морду на улицах

Стамбула, -- не есть ли это просто бездомная материя насильственно

прерванных бессчетных жизней, понятия не имеющая -- чисто по-человечески, --

куда ей приткнуться? Так и возникает грязь. Что, впрочем, тоже не спасает от

сильной перенаселенности.

Человека с воображением, да к тому же еще и нетерпеливого, очень

подмывает ответить на эти вопросы утвердительно. Но, может быть, не следует

торопиться; может быть, надо повременить и дать им возможность стать

"проклятыми" -- даже если на это уйдет несколько веков. О эти "века") --

любимая единица истории, избавляющая индивидуума от необходимости личной

оценки происшедшего и награждающая его почетным статусом жертвы истории.

В отличие от оледенения, цивилизации -- какие они ни на есть --

перемещаются с Юга на Север. Как бы стремясь заполонить вакуум, оставленный

оледенением. Тропический лес постепенно одолевает хвойный и смешанный --

если не с помощью листа, то с помощью архитектуры. Иногда возникает

ощущение, что барокко, рококо, даже шинкель -- просто бессознательная тоска

вида о его вечнозеленом прошлом. Папоротник пагод -- тоже.

В широтном направлении перемещаются только кочевники. И, как правило, с

Востока на Запад. Кочевничество имеет смысл только в определенной

климатической зоне. Эскимосы -- в пределах полярного круга; татары и монголы

-- в пределах черноземной полосы. Купола юрт и иглу, конусы палаток и чумов.

Я видел мечети Средней Азии -- мечети Самарканда, Бухары, Хивы:

подлинные перлы мусульманской архитектуры. Как не сказал Ленин, ничего не

знаю лучше Шах-И-Зинды, на полу которой я провел несколько ночей, не имея

другого места для ночлега. Мне было девятнадцать лет, но я вспоминаю с

нежностью об этих мечетях отнюдь не поэтому. Они -- шедевры масштаба и

колорита, они -- свидетельства лиричности Ислама. Их глазурь, их изумруд и

кобальт запечатлеваются на вашей сетчатке в немалой степени благодаря

контрасту с желто-бурым колоритом окружающего их ландшафта. Контраст этот,

эта память о цветовой (по крайней мере) альтернативе реальному миру, и был,

возможно, поводом к их появлению. В них действительно ощущается

идеосинкретичность, самоувлеченность, желание за(со)вершить самих себя. Как

лампы в темноте. Лучше: как кораллы -- в пустыне.

Стамбульские же мечети -- это Ислам торжествующий. Нет большего

противоречия, чем торжествующая Церковь, -- и нет большей безвкусицы. От

этого страдает и Св. Петр в Риме. Но мечети Стамбула! Эти гигантские,

насевшие на землю, не в силах от нее оторваться застывшие каменные жабы!

Только минареты, более всего напоминающие -- пророчески, боюсь, -- установки

класса земля-воздух, и указывают направление, в котором собиралась двинуться

душа. Их плоские, подобные крышкам кастрюль или чугунных латок, купола,

понятия не имеющие, что им делать с небом: скорей предохраняющие содержимое,

нежели поощряющие воздеть очи горе. Этот комплекс шатра! придавленности к

земле! намаза.

На фоне заката, на гребне холма, их силуэты производят сильное

впечатление; рука тянется к фотоаппарату, как у шпиона при виде военного

объекта. В них и в самом деле есть нечто угрожающе-потустороннее,

инопланетное, абсолютно герметическое, панциреобразное. И все это того же

грязно-бурого оттенка, как и большинство построек в Стамбуле. И все это на

фоне бирюзы Босфора.

И если перо не поднимается упрекнуть ихних безымянных правоверных

создателей в эстетической тупости, то это потому, что тон этим донным, жабо-

и крабообразным сооружениям задан был Айя-Софией -- сооружением в высшей

степени христианским. Константин, утверждают, заложил ее основание;

возведена же она при Юстиниане. Снаружи отличить ее от мечетей невозможно,

ибо судьба сыграла над Айя-Софией злую (злую ли?) шутку. При не помню уж

каком султане, да это и не важно -- была Айя-София превращена в мечеть.

Превращение это больших усилий не потребовало: просто с обеих сторон

возвели мусульмане четыре минарета. И стало Айя-Софию не отличить от мечети.

То есть архитектурный стандарт Византии был доведен до своего логического

конца. Это именно с ее приземистой грандиозностью соперничали строители

мечетей Баязета и Сулеймана, не говоря уже о меньших братьях. Но и за это

упрекать их нельзя -- не только потому, что к моменту их прихода в

Константинополь Айя-София царила над городом, но, прежде всего, потому, что

и сама-то она была сооружением не римским, но именно восточным, точней --

сасанидским. Как и нельзя упрекать того, неважно-как-его-зовут, султана за

превращение христианского храма в мечеть: в этой трансформации сказалось то,

что можно, не подумав, принять за глубокое равнодушие Востока к проблемам

метафизического порядка. На самом же деле за этим стояло и стоит, как сама

Айя-София с ее минаретами и христианско-мусульманским декором внутри,

историей и арабской вязью внушенное ощущение, что все в этой жизни

переплетается, что все, в сущности, есть узор ковра. Попираемого стопой.

[Rouna]

Бродский всё-таки великолепный эссеист. В этом эссе мне понравилось “мизантропия и отчаяние” (ненавидишь людей, а сам - человек, отсюда отчаяние) и описание мечетей в Средней Азии.

Из его стихов особенно нравятся “Пилигримы”: “глаза их полны заката, сердца их полны рассвета”

Когда думаешь, какую жизнь прожил, ещё больше восхищаешься.