С. Золян. Нерсес Шнорали: путь вечного возвращения

[Karmir]

Очень интересная статья ректора Ереванского государственного лингвистического университета.

Сурен Золян

Нерсес Шнорали: путь вечного возвращения

http://m-m.sotcom.ru/11-13/zolyan.htm

Национальное самосознание невозможно без памяти об истоках. А память есть знание. Историческая память народа давно уже формируется не сказителями, носителями традиций, а носителями знания, восстанавливающими утраченную память в ее исконной, а не мифологизированной форме. Поскольку любой миф, даже самый красивый и благородный, есть некоторая схема, сводящая многообразие действительности к мельканию нескольких повторяющихся образов.

Цель нашей заметки — привлечь внимание к тагам Нерсеса Шнорали, опубликованным только в давно уже ставших библиографическими раритетами изданиях прошлого века и в единственном на сегодня академическом издании, подготовленном Анаит Кешкерян (Ереван, 1987), которым мы воспользовались. Они доступны редеющему кругу специалистов, поскольку современный армянский читатель, как правило, не читает на древнеармянском. Между тем, таги Нерсеса Шнорали — неповторимая страница в истории армянской средневековой культуры.

К сожалению, выработался некий эталонный корпус публикаций Шнорали (переводов как на современный армянский, так и на русский), который практически без особых изменений воспроизводится в ряде хрестоматий и антологий. Между тем Нерсес Шнорали — фигура совершенно исключительная даже на фоне столь богатого незаурядными личностями и талантами армянского средневековья. Исключительная и по разносторонности, и по масштабу своей деятельности, но главное — по оставленному им следу в различных областях. Видный общественный деятель, теолог, педагог, философ, композитор и, прежде всего, поэт. (Хотя, конечно, обособление Шнорали-философа, Шнорали-композитора и Шнорали-поэта — весьма искусственно и антиисторично.) И дело не в универсализме Шнорали — подобный универсализм характерен практически для всех средневековых деятелей, — а в исключительной талантливости, именно — одаренности Шнорали. (Шнорали — обычно переводится как «Благодатный», но в несколько модернизированном переводе слово это значит именно «одаренный».) Верность традиции и решительность в новациях, широта кругозора и вместе с тем очень сильная приверженность взрастившей его почве — вот что поражает и восхищает в Шнорали, в котором как бы воплотился дух Киликийской Армении — страны, возникшей почти что чудом, ставшей оазисом армянской культуры, умеющей хранить свою самобытность и в то же время искусно лавировать в бурных, большей частью враждебных ветрах Средиземноморья.

У Шнорали с непостижимой естественностью сплетены воедино традиция и новаторство, его творчество как бы подытоживает развитие раннесредневековой армянской поэзии и само является его этапом. Кстати, даже в сугубо количественном отношении дошедшие до нас творения Шнорали вполне сопоставимы с целым периодом армянской поэзии. Лично мне роль Шнорали представляется как некое гармонизирующее начало армянской средневековой поэзии, совмещающее ее различные грани: духовное и светское, лирику и этику, мистику и логику и, шире, раннесредневековую традицию с мироощущением Предвозрождения (об армянском Ренессансе я говорить опасаюсь). Решусь даже на крайне рискованное заявление: Шнорали есть, вследствие ее гармоничности, связующее начало между древней и современной культурой, более того, она есть некоторый архетип, ориентир и идеал, к которому должно быть устремлено современное национальное поэтическое самосознание.

Сама по себе попытка причислить Шнорали к современным поэтам (или поэтам современности) может вызвать разве что веселый смех. Речь идет об ином — о глубинном духовном тождестве, которого, во-первых, еще предстоит достичь, а во-вторых, предварительно понять и осознать. Ведь Шнорали потому и столь гармоничен, что он — поэт своей, а вовсе не нашей эпохи. И путь Шнорали к современности не может быть чем-либо иным, чем процессом постижения Шнорали современностью. И на этом пути необходимо пройти сквозь множество препятствий, избежать ловушек, соблазнов приспособить Шнорали до уровня карманного издания, забыв, что тексты Шнорали — это не только книга, но и дорога.

Требуется огромная филологическая работа — по созданию комментариев, толкований произведений Шнорали, должны появиться исследования, нацеленные на проникновение в глубь его поэтической системы. Без всего этого Шнорали не может зазвучать, ибо не может быть понят. Но прежде всего должно иметься самое насущное — сами произведения Шнорали.

Что представляют собой таги и гандзы? Таг — буквально «песня». Это особый род духовной гимнографии. Композиционно таг состоит из нескольких частей, каждая из которых является самостоятельным текстом на ту же тему. Именно поэтому различные композиционные части могли в процессе своего бытия отделяться друг от друга, почему и необходимо обращение к древнейшим рукописям, в которых таги представлены в наиболее близком к первоначальному виде.

Таги, в отличие от шараканов, могли исполняться и вне церкви, они не столь тесно связаны с богослужебным ритуалом, почему в дальнейшем они становятся жанром светской лирики (или, в позднее средневековье, синонимом лирики вообще). Кстати, уже в тагах Шнорали очень заметен этот процесс сближения духовной и фольклорной лирики, и ряд его тагов по своей поэтике очень близок к лирическим песням. В целом относительно поэтики тагов Шнорали вполне уместно повторить вывод, сделанный исследователем музыкального наследия Шнорали Н.Тагмизяном: в творчестве Шнорали происходит синтез церковной традиции и современного ему светского песнопения.

Гандзы — это другой, более консервативный жанр духовной гимнографии, имя которому дано по начальному слову произведений Нарекаци, ставших эталонными для этого жанра. Как и таги, и шараканы, гандзы приурочены к определенному церковному празднику. Однако этот жанр не столько лирический и поэтический, сколько повествовательный и риторический, по своей сути — это ритмизованная проповедь, изложение некоторого фрагмента священной истории и принятый богословский комментарий к нему. Поэтическое начало гандзов является скорее орнаментальным, нежели сущностным, ибо заключается в особой украшенности речи смысловыми и звуковыми тропами и фигурами.

Впрочем, жанровая система армянской средневековой гимнографии весьма сложна и требует специального исследования. Здесь много неясного, тем более что жанры в средневековой культуре определялись не столько формой и структурой текста, сколько функционально: где и когда должен был исполняться данный текст.

Очень трудно охарактеризовать таги и гандзы Шнорали по содержанию — если под содержанием понимать тематику. Их тематика задана тем праздником, тем событием, которое и стало поводом для их написания. Их своеобразие проявляется в поэтике — в том, в каком ракурсе, при помощи каких поэтических средств, в какой тональности представлено традиционное содержание (хотя и здесь многое принадлежит традиции). Ключевой мотив тагов Шнорали, причем не только посвященных распятию, — это наиболее субстанциональная, наиболее бытийная для гуманистической культуры проблема жизни и смерти, точнее, смерти ради спасения всех, смерти, попирающей смерть, то есть бессмертия. Смерти, оказывающейся прологом вечной жизни. Поэтому наиболее драматичными и напряженными оказываются те таги, в которых тема смерти и воскресения задана уже и сюжетно, это таги на распятие Христа. Интересно сопоставить поэтическую организацию посвященных этому дню тагов с аналогичными шараканами Шнорали. Шараканы Шнорали на Великий Пяток (пятницу) выделяются даже на фоне других жемчужин канонического свода. Это — обширная поэма, полная непосредственного чувства, личного переживания и соучастия. В тагах Шнорали еще более усиливается драматизм, драматизм в буквальном смысле слова. Структура тага, его композиционная дробность позволила Шнорали излагать события не от третьего лица, лица свидетеля, а от первого — участника. События излагаются в форме диалога — между Христом и Марией, Христом и Адамом.

Попытаюсь воспроизвести фрагмент из тага «Плач на Великий Пяток». Это слова Марии, обращенные к распятому сыну:

Господин мой и Сын мой! Кому ты меня поручаешь,

Мать и служанку твою? Ты на небо к отцу уходишь,

Кто о жизни моей позаботится,

Кто тебя заместит на земле?

Если ярость евреев загасило твой свет,

Что же со мной, сынок, станет?

Я ждала, что Иисуса Главу венцом увенчают,

И ныне распятым вижу.

Ангелы мне говорили: «Радуйся, о блаженная»,

И ныне душой терзаюсь. В час твоего рожденья

Ангелы ликовали, Ныне — бесчестят люди.

Сынок, я тебя узрела Нагим, к кресту пригвожденным,

И тьма мои очи застит...

А следующая часть тага — это речь Иисуса, обращенная к матери и Иоанну, которому Иисус поручил Марию:

О моя невинная голубка! Не терзайся сердцем

Страхами людскими. Я навеки с тобою,

Я твореньям моим опора Словом силы моей.

О сердечно любимый мною!

За твою чистоту душевную

Я Марию даю тебе в матери.

Почитай ее здесь, в согласии с заповедью,

И послушен ей будь,

Как и я ей послушен был.

Приведя этот фрагмент, я могу невольно ввести читателя в заблуждение. Дело не только в несовершенстве перевода, но и, прежде всего, в том, что может создаться впечатление, что в подобной стилистике выдержаны и другие таги. Это не так, ибо Шнорали — очень разнообразный стилист. По сути каждый таг — это для Шнорали определенная поэтическая и стилистическая задача, решение которой воплощается в тексте. Задача, которая в некоторых случаях может показаться сугубо технической, — если забыть, что в поэзии техника — это и есть поэтика.

Вот, например, таг, посвященный Сынам Громовым — апостолам Иакову и Иоанну. Таг строится так, что последнее слово предыдущего двустишия оказывается первым словом последующего:

Сыны Громовы, которые прогремели в высях,

Огненной тучи вихрем Духа огласили мир.

Мира жаждущих истекший с небес дождь жизни

Землю разумную оросил обильно.

Обильно текущих рек излияние из Эдема...

и т.д. На этом примере очень четко прослеживается отношение Шнорали к языковой технике: задав определенную схему, он же видоизменяет и усложняет ее. В качестве повторяющейся единицы здесь используются и однокоренные слова, и омонимы, и синонимы, — то есть задаваемая схема постоянно разнообразится. Меняется и функциональная нагрузка лексических скрепов — то они являются отголоском предыдущей строфы и ее продолжением в новой, то, за счет изменения значения, переводят повествование в новый сюжетный план. Например:

Испил и Ованес, но не крови, а любви чашу,

С этой любовью владычно следовал он за вожделенным.

Вожделенного света солнечного они желали,

Воочию увиденного ими на святой горе Фавор.

Переход от одного значения слова «цанкали» к другому есть в то же время переход от одного евангельского эпизода к другому. Но при этом единство расщепляемого на два значения слова обеспечивает и единство обозначаемого этим словом: вожделенный Христос и есть вожделенный солнечный свет. И что примечательно — следующий далее пох (композиционная часть тага), повторяющий те же образы, написан тем не менее в ином стилистическом регистре — лаконичнее, строже и, я бы сказал, догматичнее.

Это лишь частный пример того, что общую характеристику тага Шнорали можно наметить только приблизительно, ибо значительно разнятся между собой не только отдельные таги, но и даже составляющие их части. Возвращаясь от проблем языковой техники к тональности содержания, хочу вновь обратить внимание на то, как по-разному решается Шнорали тема Распятия и Воскресения. Ранее мы уже привели соответствующий фрагмент, плач Богородицы, очень близкий к фольклорным плачам. Но вот совсем иной диалог, между воскресшим Христом и Марией Магдалиной, из тага на Вознесение. Ища тело погребенного в саду Христа и не находя его, Мария обращается к тому, кого она принимает за садовника. Сам сюжет таит огромные возможности для различных художественных решений. В созданной Шнорали миниатюре воедино сплавлены сразу несколько. Не довольствуясь пересказом евангельских сцен, Шнорали создает свою версию.

Печалясь сердцем, плакала Мария,

Узрев желанного, но не узнав его.

— О садовник! Ты, наверно,

Извлек тело из могилы,

Где мне отыскать его?

К ней тот воззвал, кого она искала:

— Мария! Я есмь жизнь и воскресение,

Зачем меня, как мертвого, оплакивать?

Но ты пока ко мне не приближайся,

Еще ты совершенства не достигла,

Еще подобна ты твоей праматери,

Что к древу знания приблизилась.

И к Богу, моему отцу по сути

И вашему Отцу — по благодати,

Когда я вознесусь, снисшедший Дух

Вас громом обновит и удостоит вас ко мне приблизиться.

Драматизм самой ситуации подкрепляется драматизмом внутреннего столкновения тональностей этого тага: воскресший Христос — это уже не тот Христос, которого знала Мария Магдалина, он еще в мире, но он уже не от мира сего. От того блаженного, чистого и вместе с тем несколько холодного и строгого мира, в который Христос уже отошел и к которому дано приблизиться всем его любящим. Это встреча двух миров, земного и небесного, поэтому столь тепло и человечно звучит горькая просьба неведающей Марии и несколько холодно и отчужденно — ответ всеведущего Христа.

Чтобы продемонстрировать удивительным образом сочетающиеся традиционность и необычность этого тага, приведу два текста на тот же сюжет. Один — это шаракан, приписываемый Ананиа Ширакаци (VII в.), который, правда, основан не на версии Иоанна, а на другой, общей для трех остальных евангелистов:

Явление грозное ангела

У могилы твоей прославленной

Привело в ужас стражников.

Ангел к женам святым воззвал,

Их печали и горе развеял:

— О мудрые жены боголюбивые!

Всего мира надежду и свет

Среди мертвых зачем вы ищете?

И другой текст — прекрасный анонимный таг позднейшего времени (он взят мною из: «Тагаран святой армянской церкви», Тифлис, 1856 г., с. 195), также основанный на версии Иоанна:

О садовник! Скажи, куда унесли его,

где единородный, на которого, мнится мне, ты похож.

О жена! Не плачь! Это я, живой!

Подойди и посмотри: вот рана,

которую нанесло мне племя израильское.

Не плачь горестно: воскрес живой,

умерший на кресте, которого здесь положили в могилу.

Не плачь, Мария Магдалина!

Это я, единородный, восставший из могилы.

Оборотись и иди к святой владычице,

принеси ей благую весть: мол, видела я твоего сына.

Как видим, оба вышеприведенных текста выдержаны в единой тональности — строгой и величественной тональности шаракана и мягкой и светлой лиричности — в позднейшем таге. Первые две строфы тага Шнорали соединяют эти две тональности воедино, но дальнейшие строфы переводят повествование в иную плоскость, невозможную ни в шараканах, ни в средневековом фольклоре и близких к нему произведениях. Это философское обобщение, это позиция не свидетеля, как в шаракане, и не участника, а взгляд из горнего мира, мира воскресшего Христа, уже освободившегося от земных страстей. Близость и отличие всех трех приведенных текстов глубоко органичны — и для характера армянской средневековой культуры в целом, и для характера места, занимаемого в ней Шнорали.

Поэзия Шнорали при всей ее философичности и сугубо лингвистической изысканности — удивительно предметна, пластична. Поэтому при прочтении его тагов образы сразу приобретают зримые формы, становятся живописной композиционной группой. В вышеприведенном таге воображению сразу же представляется скульптурная группа: устремившаяся к Христу Мария и жестом удерживающий ее Христос. Может, это мое субъективное ощущение, на которое меня навел таг Шнорали на Великий Пяток. Здесь с особой силой проявился присущий Шнорали монументализм. Пластичность Шнорали напоминает мне — да простится мне, если я невольно впадаю в заблуждение — не пластичность современных ему киликийских миниатюристов, а пластичность монументов и фресок Микеланджело. Шнорали побочно, неуловимо — и вместе с тем очень четко и неопровержимо предуказывает в своем таге позы и жесты действующих лиц: воочию видишь восхищенного, устрашенного и устыдившегося Адама и простершего к нему израненную руку Христа:

Не днем, не ночью, как предрек пророк,

На битву в силе выступил Господь.

Владычно душу вверивши отцу,

Он сам на бой со смертью снизошел.

Прознали зла князья, в великий страх пришли,

И смерть, и ад, услыша, содрогнулись.

Кромешный мрак Исус креста лучом рассек,

В аду плененных слуг своих ища.

Прихода господа сей знак Адам узнал,

Стыдом объят, он восхитился в страхе.

И длань пронзенную простер к нему Исус,

Рукой призвав, ободрил: «Не страшись!

Взгляни: я весь изранен за тебя,

Взгляни: земных проклятье терний на челе.

Хлестали плетью по моей главе,

В лицо плевали, били по щекам.

И с желчью уксус дали в пищу мне,

— То желчь греха, что ты в раю свершил.

Стезею смерти шел я за тобой,

Иди за мной дорогой жизни, возродясь!

О души чистые! И вам благая весть:

Пришел к вам тот, кого желали вы,

И наперед мой предрекали приход

В сей страшный мрак, в котором держат вас.

И в теле, что от девы я приял,

Я прежде в ад сошел — спасти погибших».

Думаю, какие-либо пояснения только ослабят впечатление от чеканных строк тага. Поэтому скажу о другом. Таг на Великий Пяток, фрагмент из которого я привел, дошел до нас в трех значительно разнящихся между собой вариантах (в вышеупомянутой книге А. Кешкерян приводятся все три). Это именно три варианта, а не три редакции. Не берусь строить какие-либо предположения на этот счет, рискну предложить лишь символическое толкование этому факту.

Поэтика Шнорали, при всей ее традиционности, при всей ее каноничности, — все-таки не укладывается в рамки характерной для всех средневековых литератур поэтики канона. Шнорали представляется мне не только гениальным переписчиком, но и перелагателем (а он, кстати, переложил, отредактировал и дополнил крупнейший поэтический свод — «Шаркан»). Он видит, что канон — это не единая книга, не некий образцовый текст, а модель, допускающая довольно значительный диапазон возможностей, ни одну из которых он упускать не желает. Отсюда — очень близкое к поэтике XX века ощущение текста как творимого, а не заданного, отсюда множественность и стереоскопичность художественных решений. Поэтический мир Шнорали не описывается каким-либо единым текстом, ибо каждая ситуация в этом мире живет в различно преломляющих ее текстах. Это очень близко к поэтике XX века, к поэтике Чаренца, Булгакова и Т.Манна, но вместе с тем традиция эта задана уже Евангелием, с его четырьмя только канонизированными вариантами. Так что наличие трех вариантов тага можно сопоставить и с наличием существующей в трех вариантах «Поэмы горы» Чаренца, и с четырьмя евангелиями Нового Завета.

У поэзии Шнорали изумляющая особенность — огромные культурные периоды сконденсированы у него не в объемлющую столетия линию, а в точку, удивительным образом соприкасающуюся со всеми удаленными друг от друга гранями. Современность поэзии Шнорали в ее идентичности армянской национальной культуре, идентичности, столь искомой и столь взыскуемой современностью.

[BIBAR]

у меня есть книжка,изданная в канаде, Шнорали на 3 языках сразу- grabar, arevmtahayren, arevelyanhayeren !

chem xostanum,bayc ethe uzeq- knkarem u kdem

[Unregistered - M]

Bell, ete anes - kgam chakatd kpachem.

[BIBAR]

так... chakats patrastem...

[BIBAR]

ну как, так нормуль?

[BIBAR]

если вас так устраивает, я продолжу

[Angel]

lava

[BIBAR]

de sharunakem

[BIBAR]

[BIBAR]

[BIBAR]

[BIBAR]

[BIBAR]

[BIBAR]

[BIBAR]