Письма любви.

[Nazel]

В этой теме я всем предлагаю на секундочку прикоснуться к великому таинству-Любви.

[Nazel]

А. С. Грибоедов - Жене

Казбин, 24-го декабря. Сочельник, 1828 г.

Душенька. Завтра мы отправляемся в Тейран, до которого отсюда четыре дни езды. Вчера я к тебе писал с нашим одним подданным, но потом расчел, что он не доедет до тебя прежде двенадцати дней, так же к M-me Macdonald, вы вместе получите мои конверты. Бесценный друг мой, жаль мне тебя, грустно без тебя как нельзя больше. Теперь я истин­но чувствую, что значит любить. Прежде расставался со многими, к которым тоже крепко был привязан, но день, два, неделя, и тоска исчезала, теперь чем далее от тебя, тем хуже. Потерпим еще несколько, Ангел мой, и будем молиться Богу, чтобы нам после того никогда боле не разлучаться.

Пленные здесь меня с ума свели. Одних не выдают, другие сами не хотят возвратиться. Для них я здесь даром прожил, и совершенно даром.

Дом у нас великолепный, и холодный, каминов нет, и от мангалов у наших у всех головы пересохли.

Вчера меня угощал здешний Визирь, Мирза Неби, брать его женился на дочери здешнего Шахзады, и свадебный пир продолжается четырнадцать дней, на огромном двор несколько комнат, в которых угощение, лакомство, ужин, весь двор покрыт обширнейшим полотняным навесом, в роде палатки, и богато освещен, в середине Театр, разные представления, как те, которые мы с тобою видели в Табризе, кругом гостей человек до пятисот, сам молодой ко мне являлся в богатом убранстве. Од­нако, душка, свадьба наша была веселее, хотя ты не Шахзадинская дочь, и я незнатный человек. Помнишь, друг мой неоценённый, как я за тебя сватался, без посредников, тут не было третьего. Помнишь, как я тебя в первый раз поцеловал, скоро и искренно мы с тобой сошлись, и на веки. Помнишь первый вечер, как маменька твоя и бабушка и Прасковья Ни­колаевна сидели на крыльце, а мы с тобою в глу­бине окошка, как я тебя прижимал, а ты, душка, раскраснелась, я учил тебя, как надобно целоваться крепче и крепче. А как я потом воротился из ла­геря, заболел, и ты у меня бывала. Душка!..

Когда я к тебе ворочусь! Знаешь, как мне за тебя страшно, все мне кажется, что опять с тобою то же случится, как за две недели перед моим отъездом. Только и надежды, что на Дереджану, она чутко спит по ночам, и от тебя не будет отходить. По­целуй ее, душка, и Филиппу и Захарию скажи, что я их по твоему письму благодарю. Если ты будешь ими до­вольна, то я буду уметь и их сделать довольными.

Давиче я осматривал здешний город, богатые ме­чети, базар, караван-сарай, но все в развалинах, как вообще здешнее Государство. На будущий год, вероят­но, мы эти места вместе будем проезжать, и тогда все мне покажется в лучшем виде.

Прощай, Ниночка, Ангельчик мой. Теперь 9 часов вечера, ты, верно, спать ложишься, а у меня уже пятая ночь, как вовсе бессонница. Доктор говорит от кофею. А я думаю совсем от другой причины. Двор, в котором свадьбу справляют, недалек от моей спальной, поют, шумят, и мне не только не­противно, а даже кстати, по крайней мере, не чувствую себя совсем одиноким. Прощай, бесценный друг мой еще раз, поклонись Агалобеку, Монтису и прочим. Целую тебя в губки, в грудку, ручки, ножки и всю тебя от головы до ног.

Грустно весь твой А. Гр.

Завтра Рождество, поздравляю тебя, миленькая моя, душка. Я виноват (сам виноват и телом), что ты большой этот праздник проводишь так скучно, в Тифлисе ты бы веселилась. Прощай, мои все тебе кланяются.

[Nazel]

Бальзак – г-же Ганской

Париж, 9 сентября 1833 г.

У нас уже здесь зима, дорогой друг, и я пере­брался в мое зимнее помещение, известный вам уголок пришлось покинуть, прохладный зеленый салон, откуда виднеется купол Инвалидов через целое море зелени. В этом уголке я получил, прочел ваши первые письма; и люблю его теперь еще больше, чем прежде. Вернувшись к нему, я особенно думал о вас, дорогая, и не мог удержаться от то­го, чтобы не поболтать с вами хоть минутку. Как же вы хотите, чтобы я вас не любил: вы - первая, явившаяся издалека, согреть сердце, изнывавшее по любви! Я сделал все, чтобы привлечь на себя внимание небесного ангела; слава была моим маяком - не более. А потом вы разгадали все: душу, сердце, человека. Еще вчера вечером, перечитывая ваше письмо, я убедился, что вы одна могли понять всю мою жизнь. Вы спрашиваете меня, как нахожу я время вам писать! Ну так вот, дорогая Ева (позвольте мне сократить ваше имя, так оно вам лучше докажет, что вы олицетворяете для меня все женское начало - единственную в мире женщину; вы наполняе­те для меня весь мир, как Ева для первого мужчины). Ну так вот, вы - единственная, спросившая у бедного художника, которому не хватает времени, не жертвует ли он чем-нибудь великим, думая и обращаясь к своей возлюбленной? Вокруг меня никто над этим не задумывается; каждый без колебаний отнял бы все мое время. А я теперь хотел бы посвятить вам всю мою жизнь, думать только о вас, писать только вам. С какою радостью, если бы я был свободен от всяких забот, бросил бы я все мои лавры, всю мою славу, все мои самые лучшие произведения, словно зерна ладона, на алтарь любви! Любить, Ева, - в этом вся моя жизнь!

Уже давно хотелось мне попросить ваш портрет, если бы в этой просьбе не заключалось чего-то оскорбительного. Я захотел этого после того, как увидал вас. Сегодня, мой небесный цветок, посылаю вам прядь моих волос; они еще черны, но я поспешил перехитрить время... Я отпускаю их, и все спрашивают меня - для чего? Для чего? Я хотел бы, чтобы вы могли сплетать из них браслеты и цепи.

Простите мне, дорогая, но я люблю вас, как ребенок, со всеми радостями, всем суеверием, всеми иллюзиями первой любви. Дорогой ангел, сколько раз я говорил: «О! если бы меня полюбила женщина двадцати семи л-т, как бы я был счастлив. Я мог бы любить ее всю жизнь, не опасаясь разлуки, вызван­ной разницей лет». А вы, вы, мой кумир, вы могли бы навсегда осуществить эту любовную мечту!

Дорогая, я рассчитываю въехать 18-го на Безансон. Этого требуют неотложные дела. Я бы все бро­сил, если бы дело не касалось моей матери и важных дел. Меня сочли бы сумасшедшим, а мне и так трудно слыть человеком благоразумным.

Надо с вами проститься. Не будьте больше печаль­ны, любовь моя, вам не позволяется быть печальной, раз вы в любой момент можете ощутить себя в другом, родном сердце, и найти там гораздо боль­ше помыслов о вас, чем в своем собственном.

Я заказал себе надушенную шкатулку для хранения бумаги и писем, и взял на себя смелость заказать вам такую же. Так приятно сказать себе: Она трогает и открывает эту шкатулку! К тому же я нахожу ее такой изящной. Она сделана из дорогого дерева. И в ней вы можете хранить вашего Шенье, поэта любви, величайшего из французских поэтов, стихи которого я желал бы читать вам на коленях!

Прощайте, сокровище радости, прощайте. Почему оставляете вы белые страницы в ваших письмах? Впрочем, оставляйте—не надо ничего вынужденного. Я заполню эти пробелы. Я говорю себе, что ваша рука касалась их, и я целую эти чистые листы! Прощай, моя надежда! До скорого свиданья. Мальпост, говорят, идет до Безансона тридцать шесть часов.

Итак, прощайте, моя дорогая Ева, моя многообещающая, очаровательная звезда. Знаете ли вы, что, когда я должен получить от вас письмо, у меня всегда является какое-то непонятное, но верное предчувствие! Так, сегодня, 9-го, я почти уверен, что получу его завтра. Я словно вижу ваше озеро, и подчас моя интуиция так сильна, что я убежден, что, увидя вас действительно, я скажу: «Это она». Она, моя любовь, - ты!

Прощайте, до скорого свиданья.

[Nazel]

Бальзак – г-же Ганской

(До востребования в Женеву).

Париж воскресенье 6 октября 1833 г.

Вернувшись домой, я взял ванну и нашел твое милое письмо. О, душа моя, понимаешь ли ты, поймешь ли ты когда-нибудь ту радость, какую оно мне при­несло? Нет, потому что для этого нужно, чтобы я сказал тебе, с какой силой я люблю тебя, а нельзя выразить то, что безгранично. Знаешь ли ты, милая Ева, что в день моего отъезда я поднялся в пять часов и в течение получаса оставался наверху, ожидая... чего? Не знаю. Ты не пришла, в доме все было тихо, я не видел кареты у подъезда. Тогда я стал подозре­вать, что ты мною играешь, что ты остаешься еще на день, и тысячи горьких сожалений волновали мою душу.

Мой ангел, тысячу раз поблагодарю тебя, когда будет возможность благодарить так, как я хотел бы, за то, что ты посылаешь мне.

Злая! Как ты дурно обо мне судишь! Если я у тебя ничего не попросил, то это потому только, что я слишком требователен, - я взял бы у тебя столько, чтобы сделать цепь, на которой я всегда мог бы носить твой портрет, а я не хотел лишать твою благо­родную обожаемую голову локонов. Я был словно осел Буридана между двух сокровищ, - такой же скупой и жадный. Я послал за моим ювелиром, он честно скажет мне, сколько еще нужно, и так как жертвоприношение началось, то пусть его и закончит мой ангел. Итак, если ты закажешь свой портрет, за­кажи его в миниатюре, я думаю, что в Женеве есть хороший художник, и вели его вставить в очень плоский медальон. Формальное письмо ты от меня получишь только вместе с посылкой, которую я скоро отправлю.

Моя дорогая, любимая жена, пусть Анна носит крестик, который я сделаю из ее камешков, я велю выгравировать сзади: adoremus in aeternum. Это чудес­ный девиз для женщины, и ты каждый раз, как взглянешь на этот крест, вспомнишь о том, кто беспрестанно будет повторять тебе эти божественные слова этим девичьим талисманом.

Моя дорогая Ева, - для меня теперь восхитительно открылась новая жизнь. Я видел тебя, говорил с тобою, наши тела заключили такой же союз, как и души, и я нашел в тебе все излюбленные мною совершенства, у каждого - есть свои, а в тебе воплотились все мои.

Злая! ты не подметила в моих взглядах того, чего я желал? О! будь спокойна, - я переиспытал все те желания, который влюбленная женщина ревниво стремится возбудить, и если я не говорил тебе, с какой страстью я жаждал твоего прихода в одно пре­красное утро, так это потому, что я пренелепо устроился. В самом этом доме нам угрожала опасность. В другом месте, может быть, возможно. Но в Женеве, о, мой обожаемый ангел, в Женеве я посвящу нашей любви столько выдумки, что ее с избытком хватило бы на то, чтобы сделать десять человек умниками.

Начиная с завтрашнего понедельника ты будешь получать письма не чаще раза в неделю, я буду акку­ратно доставлять их на почту по воскресеньям, они будут заключать в себе что-то в роде отчета за день, ибо каждый вечер перед тем, как ложиться, я буду возносить тебе мою коротенькую молитву любви, и вкратце расскажу тебе все то, что я сделал в течение дня. Я тебя обкрадываю, чтобы обогатить себя. Ни­чего в моей жизни не будет, кроме тебя и работы, работы и тебя, спи спокойно, моя ревнивица. Впрочем, ты скоро узнаешь, что я, как женщина, однолюб, и люблю как женщина, и также мечтаю о всяких нежностях.

Да, мой обожаемый цветок, - относительно тебя я испытываю все страхи ревности, и теперь я познако­мился с нею, с этой дуэньей сердца, с ревностью, которой я до сих пор не знал, ибо любви нечего было мне до сих пор опасаться. Dilecta жила в своей комнате, а тебя может видеть весь свет. Я только тогда почувствую себя счастливым, когда ты будешь в Париже или в W.

Боже мой! как я горжусь тем, что мой возраст позволяет мне оценить все твои сокровища, и что я способен любить тебя со всем пылом юноши, полного надежд, и мужеством человека, имеющего будущее! О, моя таинственная любовь! Пусть она будет навсегда погребена под снегом, словно неведомый цветок. Ева, дорогая и единственная для меня женщина в мире, наполняющая для меня весь мир, прости мне все маленькие хитрости, которыми я прикрывал тайну наших сердец.

Боже мой, как прекрасна казалась ты мне в воскресенье, в твоем милом лиловом платье! о, как ты поразила мое воображение! Зачем ты требо­вала от меня, чтобы я выразил словами то, что мне хотелось выражать лишь взглядами? Этого рода представления теряют, облекаясь в слова. Я хотел бы их передать из души в душу пламенем моих взглядов.

Отныне, дорогая моя подруга, твердо знай, - что бы ни писал я тебе под давлением печали или радо­сти, - знай, что в душе у меня необъятная любовь, что ты заполнила мое сердце и жизнь, и что, хотя я не всегда умею выражать тебе эту любовь, все же ничто не изменит ее, что она будет цвести все прекраснее, все свежее и все пленительнее, ибо это - любовь истинная, а истинная любовь должна все расти. Это - прекрасный многолетний цветок, корни которого в сердце, а ростки и ветви простираются ввысь, усиливая с каждым годом свое дивное цветение, свой аромат, и скажи мне, дорогая жизнь моя, повто­ряй мне это непрестанно, что ничто не помнет ни его стебля, ни его нежных листьев, что он разрастется в наших обоих сердцах, любимый, свободный, лелеемый, подобно еще одной жизни в нашей жизни,— единой жизни! О! как я люблю тебя, и какое сладкое успокоение нисходит на меня от этой любви! Я не чувствую возможной боли. Ты видишь, что в тебе моя сила.

Дорогой ангел, ты придаешь какую-то безмерную ценность моей жизни, подумай же, что будет, когда я буду жить с тобою, а не только в мечтах о тебе.

Итак, тысячу поцелуев из глубины моей души, я хотел бы тебя засыпать ими. Боже мой, я все еще грежу о самом нежном из них!

[Nazel]

Байрон – графине Гвиччиолли

Болонья, 25 августа 1819 г.*

Дорогая Тереза! Эту книгу читал я в твоем саду; тебя не было, дорогая, иначе я не мог бы читать ее. Это твоя любимая книга, а автор принадлежит к числу моих друзей. Ты не поймешь этих английских слов, и другие также не поймут их. Это – причина, вследствие которой я не нацарапал их по-итальянски. Но ты узнаешь почерк того, кто любит тебя страстно, и угадаешь, что при виде книги, принадлежащей тебе, он мог думать только о любви. В этом слове, одинаково хорошо звучащем на всех языках, всего же лучше на твоем – Amor mio, - заключено все мое существование, настоящее и прошедшее. Я чувствую, что существую, и боюсь, что буду существовать – для какой цели, придется решать тебе. Моя судьба лежит в тебе, ты женщина в семнадцать лет и всего два года как вышла из монастыря. От всего сердца желаю, чтобы ты осталась там, или чтобы я тебя никогда не узнал замужней женщиной.

Но все это чересчур поздно. Я люблю тебя, и ты любишь меня, по крайней мере, так говоришь ты и так действуешь, словно любишь меня, что при всяких обстоятельствах является для меня огромным утешением. Я же не только люблю, я не могу перестать тебя любить.

Думай иногда обо мне, когда Альпы и Океан будут лежать между нами, - но разделят они нас только тогда, когда ты этого захочешь.

[Nazel]

Պարույր Սևակ և Սուլամիթա ( նամականի )

[Nazel]

Պարույր Սևակ և Սուլամիթա ( նամականի )

[Nazel]

Պարույր Սևակ և Սուլամիթա ( նամականի )

[Nazel]

Господи,от строк Севака у меня мороз по коже...

[Gnel]

Я когда-то написал стихи своей возлюбленной на французском - мой первый стих, а со временем так уж вышло что единственная версия сохранилась только на CD который я ей подарил, и теперь едва ли его воспроизведу сам - достаточно длинный стих вышел. Так что если и CD утеряется, то канут в бездну свидетельства безумий моих младых лет.... )

[Nazel]

Я когда-то написал стихи своей возлюбленной на французском - мой первый стих, а со временем так уж вышло что единственная версия сохранилась только на CD который я ей подарил, и теперь едва ли его воспроизведу сам - достаточно длинный стих вышел. Так что если и CD утеряется, то канут в бездну свидетельства безумий моих младых лет.... )

А других свидетельств нет?

[Gnel]

Это было самым ярким - стих я написал в любовном бреду, ночью, томимый отчаянием) тогда я сказал себе что это очень странно, ведь я никогда не писал стихов, но французский был единственным языком общения, и на меня это просто снизошло, не побоюсь показаться банальным. Это очень странно.

[Nazel]

Это было самым ярким - стих я написал в любовном бреду, ночью, томимый отчаянием) тогда я сказал себе что это очень странно, ведь я никогда не писал стихов, но французский был единственным языком общения, и на меня это просто снизошло, не побоюсь показаться банальным. Это очень странно.

Да нет,это нормально.

[Gnel]

Вспомнился только 2-й стих и последний, он очень короток:

J'ai vu tes yeux, j'ai vu tes lèvres

Je ne te peux pas oublier

Tu es dans mes rêves

Je ne me reveille plus

Quand le soleil se lève

C'est mon amour qui me tue

C'est mon coeur qui crève

вот такой я французский поэт

[Nazel]

Вспомнился только 2-й стих и последний, он очень короток:

J'ai vu tes yeux, j'ai vu tes lèvres

Je ne te peux pas oublier

Tu es dans mes rêves

Je ne me reveille plus

Quand le soleil se lève

C'est mon amour qui me tue

C'est mon coeur qui crève

вот такой я французский поэт

Искренний порыв,надеюсь,он был оценен.

[Nazel]

Гюго-Жюльетте Друэ

В ночь на 18 февраля 1841.

Помнишь ли ты, моя дорогая возлюбленная, нашу первую ночь, ночь карнавала во вторник на масленице 1833 г. Где-то, в каком-то театре давали бал, куда мы оба должны были пойти (Я прерываю пись­мо, чтобы принять поцелуй твоих дивных уст, и продолжаю). Ничто, - даже сама смерть не изгладить в моей памяти этого воспоминания. Все мгновенья этой ночи проносятся сейчас одно за другим в моем воображении, подобно звездам, проносящимся пред очами моей души. 'Да, тебе надо было отправляться на бал, но ты не поехала, - ты дожидалась меня.

Бедный ангел, сколько в тебе красоты и любви. Помню, в твоей маленькой комнатке была дивная ти­шина. Снаружи доносилось веселье ликующего Парижа, мимо проносились шумные маски с громким смехом и пением. Среди шума всеобщего празднества мы скромно укрылись в стороне и перенесли в тень свой светлый праздник. Париж был упоен поддельным хмелем, мы - настоящим.

Не забывай никогда, мой ангел, этих таинственных часов, изменивших всю твою жизнь. Эта ночь 18 февраля 1833 г.* была символом и одновременно прообразом великого, светлого праздника, свершившегося в тебе... В эту ночь ты оставила далеко за стеною толпу с ее шумом, суетнёю и мишурным блеском, чтобы приобщиться уединению, тайне и Любви.

В эту ночь я провел с тобой восемь часов. Каждый из этих часов теперь уже превратился в год...

В течение этих восьми лет мое сердце было полно тобой, и ничто не изменить его, даже если бы каждый из этих годов обратился в столетие.

[Nazel]

Гюго-Жюльетте Друэ

Да, я пишу тебе! И как я могу не писать тебе... И что будет со мной ночью, если я не напишу тебе этим вечером?... Моя Жюльет, я люблю тебя. Ты одна можешь решить судьбу моей жизни или моей смерти. Люби меня, вычеркни из своего сердца все, что не связано с любовью, что бы оно стало таким же, как и мое. Я никогда не любил тебя более, чем вчера и это правда... Прости меня. Я был презренным и чудовищным безумцем, потерявшем голову от ревности и любви. Не знаю, что я делал, но знаю, что я тебя любил...

[Nazel]

Толстой Лев-Софии Андреевне Берс

16 сентября 1862 г.

Софья Андреевна, мне становится невыносимо. Три недели я каждый день говорю: нынче все скажу, и ухо­жу с той же тоской, раскаянием, страхом и счастьем в душе. И каждую ночь, как и теперь, я перебираю прошлое, мучаюсь и говорю: зачем я не сказал, и как, и что бы я сказал. Я беру с собою это письмо, чтобы отдать его вам, ежели опять мне нельзя, или недостанет духу сказать вам все. Ложный взгляд вашего семейства на меня состоит в том, как мне кажется, что я влюблен в вашу сестру Лизу. Это не­справедливо. Повесть ваша засела у меня в голове, оттого, что, прочтя ее, я убедился в том, что мне, Дублицкому, не пристало мечтать о счастье, что ваши отличные поэтические требования любви... что я не за­видую и не буду завидовать тому, кого вы полюбите. Мне казалось, что я могу радоваться на вас, как на детей. В Ивицах я писал: «Ваше присутствие слишком живо напоминаешь мне мою старость, и именно вы». Но и тогда, и теперь я лгал перед собой. Еще тогда я мог бы оборвать все и опять пойти в свой монастырь одинокого труда и увлечения делом. Теперь я ничего не могу, а чувствую, что напутал у вас в семейств-; что простые, дорогие отношения с вами, как с другом, честным человеком потеряны. И я не могу ухать и не смею остаться. Вы честный человек, руку на сердце, не торопясь, ради Бога не торопясь, скажите, что мне делать? Чему посмеешься, тому поработаешь. Я бы помер со смеху, если бы месяц тому назад мне сказали, что можно мучаться, как я мучаюсь, и счастливо мучаюсь это время. Скажите, как честный человек, хотите ли вы быть моей женой? Только ежели от всей души, смело вы можете сказать: да, а то лучше скажите: нет, ежели в вас есть тень сомнения в себе. Ради Бога, спросите себя хорошо. Мне страшно будет услышать: нет, но я его пред­вижу и найду в себе силы снести. Но ежели никогда мужем я не буду любимым так, как я люблю, это будет ужасно!

[Nazel]

Письма к таинственной возлюбленной Сент-Экзюпери. Предметом его страсти была молодая замужняя женщина, офицер французской армии, во время войны работавшая на санитарном транспорте для Красного Креста.Эти письма исполнены горечи неразделенной любви и нежных упреков: молодая женщина не отвечала взаимностью горячим чувствам неустрашимого авиатора.

Вот выдержка одного из них: "Смесь разочарования, черствости и злобы. Я погружен в пустоту времени, где мне даже не о чем мечтать... Маленького Принца нет – ни теперь, ни когда бы то ни было. Маленький Принц умер, либо же он стал законченным скептиком, а если Маленький Принц скептик – это уже не Маленький Принц. Я на Вас в обиде за то, что Вы его испортили. Пробудив розу, я поранился о розовый куст. Роза скажет: что я для Вас значу? А я, с моим окровавленным пальцем, отвечаю: ничего, Роза, ничего. В жизни ничто не имеет значения, и даже сама жизнь. Прощай, Роза".

[Nazel]

Осип Мандельштам-Н.Я. Хазиной

Дитя мое милое!

Нет почти никакой надежды, что это письмо дойдет. Завтра едет «в Киев» через Одессу Колачевский. Молю Бога, чтобы ты услышала, что я скажу: детка моя, я без тебя не могу и не хочу, ты вся моя радость, ты родная моя, это для меня просто, как божий день. Ты мне сделалась до того родной, что все время я говорю с тобой, зову тебя, жалуюсь тебе. Обо всем, обо всем могу сказать только тебе. Радость моя бедная! Ты для мамы своей «кинечка» и для меня такая же «кинечка». Я радуюсь и Бога благодарю за то, что он дал мне тебя. Мне с тобой ничего не будет страшно, ничего не тяжело...

Твоя детская лапка, перепачканная углем, твой синий халатик — все мне памятно, ничего не забыл...

Прости мне мою слабость и что я не всегда умел показать, как я тебя люблю.

Надюша! Если бы сейчас ты объявилась здесь — я бы от радости заплакал. Звереныш мой, прости меня! Дай лобик твой поцеловать — выпуклый детский лобик! Дочка моя, сестра моя, я улыбаюсь твоей улыбкой и голос твой слышу в тишине.

Вчера я мысленно, непроизвольно сказал «за тебя»: «я должна (вместо «должен») его найти», т. е. ты через меня сказала....

Мы с тобою как дети — не ищем важных слов, а говорим, что придется.

Надюша, мы будем вместе, чего бы это ни стоило, я найду тебя и для тебя буду жить, потому что ты даешь мне жизнь, сама того не зная — голубка моя — «бессмертной нежностью своей»...

Наденька! Я письма получил четыре сразу, в один день, только нынче... Телеграфировал много раз: звал.

Теперь отсюда один путь открыт: Одесса; все ближе к Киеву. Выезжаю на днях. Адрес: Одесский Листок, Мочульскому. Из Одессы, может, проберусь: как-нибудь, как-нибудь дотянусь...

Не могу себе простить, что уехал без тебя. До свиданья, друг! Да хранит тебя Бог! Детка моя! До свиданья!

Твой О. М: «уродец»

[Nazel]

Беттина Фон Арним - Гёте

Вартбург, 1 августа, ночью

"Друг, я одна: все спят, а мне мешает спать то, что я только что была с тобою.

Гёте, быть может, то было величайшим событием моей жизни; быть может, то был самый полный, самый счастливый миг; лучших дней у меня не будет, я их не приняла бы.

То был последний поцелуй, с которым я должна была уйти, а между тем, я думала, что должна слушать тебя вечно; когда я проезжала по аллеям и под деревьями, в тени которых мы вместе гуляли, то мне казалось, что я должна уцепиться за каждый ствол, - но исчезли знакомые зеленые пространства... давно исчезло и твое жилище... и у меня ничего не осталось, кроме моего горячего желания... и слезы лились... от этой разлуки..."

[Nazel]

МАРИЯ КАЛЛАС--Онассису.. ПИСЬМА ИЗ ТИШИНЫ

Письмо первое

Ты не верил, что я могу умереть от любви. Знай же: я умерла. Мир оглох. Я больше не могу петь. Нет, ты будешь это читать. Я тебя заставлю. Ты повсюду будешь слышать мой пропавший голос - он будет преследовать тебя даже во сне, он окружит тебя, лишит рассудка, и ты сдашься, потому что он умеет брать любые крепости. Он достанет тебя из розовых объятий куклы Жаклин. Он за меня отомстит. Ему сдавались тысячами, десятками тысяч. Он отступил перед твоим медвежьим ухом, но он возьмет реванш. Нет, ты не оторвешься. Ты будешь пить до дна признания моего онемевшего от горя горла - голоса, отказавшегося прилюдно захлебываться обидой, посчитавшего невозможным оказаться во всеуслышание брошенной. Он был всесилен, Ари, и потому горд. Ари, он не перенес низости твоей пощечины. Он отступил, но знай - он не даст тебе покоя. Он отомстит за меня, за мой прилюдный позор, за мое теперешнее одиночество без ребенка, которого так поздно дал Бог и которого ты - Ари, ты! - заставил меня убить...

Письмо второе

Теперь я спрашиваю себя: как я могла дорожить тобой больше, чем им?! Тобой, даже не желавшим ходить на мои спектакли, смеявшимся над моей страстью переслушивать собственные записи! Тобой, совершенно не интересовавшимся моей жизнью, поленившимся даже прослушать запись моего дебюта из Arena di Verona, когда двадцать пять тысяч зрителей три с половиной часа, ополоумев от восторга, дышали мне в такт... Я спрашиваю себя, как я могла подчиняться тебе, как случилось, что я позволила распоряжаться мной, послушно снимала перед спектаклем линзы - линзы, без которых я ничего не видела! - лишь бы тебе угодить? Помнишь рассвет на яхте - сиреневое утро, когда ты поил меня из ладоней горьким греческим вином? Ты сказал тогда, что не знаешь мгновенья лучше. Боже, как ты убог. Я знала любовь больше той, что ты мне открыл. На свете был мой голос - голос, который все называли божественным и который ты слушал, пожевывая от скуки жвачку...

Письмо третье

Ари, на свете нет ничего прекраснее минуты, в которую я должна была начать петь - минуты испепеляющей мольбы толпы о рождающемся звуке. Клянусь, это больше сумасшедшей любви в волнах Эгейского моря, потому что они - они, Ари, - желали меня и тогда, когда ты от меня отрекся, и, если б ты что-то смыслил в великом понятии "театр", ты бы понял, что такое свести с ума двадцать пять тысяч зрителей за один вечер. Они сходили с ума от моей "Нормы", не понимая, что я пою о себе. Мне порой казалось, моя жизнь повторяет ее скорбную судьбу. Ари, я так же, как она, не жила, а служила Великому. И так же принесла ему в жертву все. Я ненавижу тебя, Ари. Ты заставил меня убить зародившуюся во мне надежду. Если бы он родился, ты бы не ушел к Жаклин. Даже если б ушел, мы бы остались вдвоем...

Письмо четвертое

Никто, кроме тебя, не мог понять, как невозможно одиноко на вершине. Быть может, меня понимал только отец, но его уже, увы, нет в живых. Мы никогда не были с ним вместе - мать не задумываясь бросила его и уехала с нами из Америки обратно в Грецию. Теперь я живу одна в этой парижской квартире, и сестра пишет мне банальности типа: "Мама стареет". Разумеется, она стареет. Я тоже старею. Мы живем в разных домах и шлем друг другу ничего не значащие письма. Лучше б они издевались надо мной, как ты. Ты, по крайней мере, не был равнодушен. Ари, я с 12 лет работала как лошадь, чтобы прокормить их и удовлетворить непомерное честолюбие мамы. Я делала все, как они хотели. Ни мать, ни сестра теперь не помнят, как я кормила их во время войны, давая концерты в военных комендатурах, расходуя свой голос на непонятно что, лишь бы добыть для них кусок хлеба. Меня в 15 лет знала вся Греция, мне уже в 17 сказали, что я звезда, и дальше я только работала, работала, работала - я отдавала этому все, я никого не любила, я служила музыке, жертвуя всем... Я все время думаю: почему мне все давалось с таким трудом? Моя красота. Мой голос. Мое короткое счастье... Если б ты знал, как трудно мне было вернуться петь после тебя... Добрые критики пытаются меня поддержать, злые кричат, что я потеряла голос в твоей постели. Плевать. Плевать, Ари, я была так счастлива с тобой... Ари, Каллас может мерить себя только меркой Каллас. И я прекрасно понимаю, что по этой мерке сегодняшняя я - никто...

Письмо пятое

Ты забыл: под окнами квартиры, где ты теперь кричишь мое имя, ты топал ногами, требуя, чтоб я оставила тебя в покое.

Ты забыл: ты был единственным мужчиной, которого я просила на себе жениться. Ты забыл, как мучил меня, как, скрипя зубами, дал согласие и как в машине у церкви сказал, усмехнувшись: "Ну что, добилась своего?" Ты думал, после этого унижения я стану твоей женой. Ты искренне удивлялся, почему я выскочила из машины и ушла. Ты забыл, Ари. Я - Мария Каллас. Неужели ты думал, я это прощу? Я три года была твоей любовницей. Ты три года отказывался на мне жениться, после чего не раздумывая отправился под венец с глупенькой вдовой бывшего президента, живущей исключительно обсуждением нарядов на приемах. Я знала: ты умрешь с ней от скуки. Ты не послушал меня, Ари. Теперь ты несчастен. Мне больно. Но я тебя не пущу.

Письмо шестое

Газеты пишут, что мой нынешний голос - даже не отсвет былого сияния. Увы, это правда. Я читаю безжалостные рецензии, а потом телеграммы, которые я получила в 1958 году, когда после первого акта "Нормы" у меня что-то случилось с голосом и я отказалась петь. К великому возмущению администрации, потому что, по злой воле судьбы, именно на этот спектакль изволил прийти наслышанный обо мне итальянский президент. Как меня бичевали за то, что я - в присутствии такой персоны! - прервала выступление... Никто не думал о том, что, если бы я продолжила, мой голос был бы потерян... Хотя нет. Так думала администрация. Публика была более милосердна. Мне потом в гостиницу доставляли письма. "Вы богиня. Богини не должны бояться упасть..." Ари, как я не поняла тогда, что это знак! Предупреждение о том, что мой дар так хрупок. Что он не сможет вынести испытаний. Мой голос хотел предупредить меня о том, что вскоре я встречусь с тобой и ты его изничтожишь... Будь проклят тот день, когда ты пригласил нас с Менегини на свою яхту! И то мгновение, когда ты, перелив мое шампанское в свой бокал, выпил его до дна со словами: "Вот судьба великой Каллас".

Письмо седьмое

Бедный мой. Эльза сказала, ты поседел за одну ночь. Теперь ты, быть может, понял, как жестоко обошелся со мной, заставив сделать аборт. Впрочем, я сама виновата. Я могла сопротивляться. Всем, кроме тебя. Прости, я не умею тебя утешить. Ты говорил, что не веришь в Бога. Я теперь тоже не слишком верю. В юности я считала, что мой бог - музыка. Потом думала, вера в том, чтобы не изменять себе. Музыки не хватило, чтобы просто быть счастливой. И с тобой я себе изменила. Мне нечего тебе сказать. Мне не о чем петь. Потому я молчу. Ари, мальчик. Мне столько лет было некому жаловаться - я разучилась утешать. Я могу утешить тебя, отправив эти письма. Тебе приятно было бы знать, сколько лет я каждый день помнила... Но я их не отправлю. Я их сожгу. Мария Каллас не посылает любовных признаний мужчине, который ее предал. Что ж, Ари. Терпи. Терпи, как я. Я уже почти полгода молчу, не давая даже уроков пения. Терпи, любовь моя. У одиночества тоже бывает предел. Имя ему - смерть.

...Боже, как мне хочется уткнуться тебе в плечо. Ари, ты был единственным человеком, рядом с которым я чувствовала себя слабой. И единственным, кто помыкал мною из чистой прихоти, а не по расчету...

[Gnel]

Интересно читать - надо сказать что Назель практически единственный участник форума из-за которого у меня есть желание здесь бывать - всегда что-нибудь найдёт интригующие...

[Nazel]

Интересно читать - надо сказать что Назель практически единственный участник форума из-за которого у меня есть желание здесь бывать - всегда что-нибудь найдёт интригующие...

Благодарю Вас.

[Gnel]

Женские письма интересней читать - не такие слащавые как мужские, более эмоционально уравновешенные и глубокие, читаешь и чувствуешь драму, трагедию. Видимо наши великие мужи литературы были уж слишком слабы и негорды в настоящем смысле слова, даже "мужественный военный лётчик", ведь любовь любовью, а чувство достоинства никто не отменял.