Осип Мандельштам

[Emesiz]

Любите?

Только детские книги читать,

Только детские думы лелеять,

Все большое далеко развеять,

Из глубокой печали восстаь.

Я от жизни смертельно устал,

Ничего то нее не приемлю,

Но люблю свою бедную землю

от того, что иной не видал.

Я качался в далеком саду,

На простой деревянной качели,

И высокие темные ели

Вспоминаю в туманном бреду.

Либо это..

Сусальным золотом горят

В лесах рождественнские елки,

В кустах игрушечные волки

Глазами страшными глядят.

О. вещая моя печаль,

О тихая моя свобода,

О неживого небосвода

Всегда смеющийся хрусталь.

Еще это люблю очень..

Невыразимая печаль

открыла два огромных глаза,

Цветочная проснулась ваза

И выплеснула свой хрусталь.

Вся комната напоена истомой

Сладкое лекарство,

Такое маленькое царство

Так много поглотило сна.

немного сладкого вина,

Немного солнечного мая,

И тоненький бисквит ломая

Тоньчайших пальцев белизна.

[Satenik]

Emesiz

________________________________________________________________________

ЧУМНЫЙ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ БУДЕТ ГОСПОДСТВОВАТЬ В КАРАБАХЕ

Самвел МИРЗОЯН

Гений поэта может двумя-тремя словами обрисовать целый пласт жизни, о котором можно было бы написать тома. Для меня такими словами являются «чумный председатель» из стихотворения Осина Мандельштама «Фаэтонщик».

Наверное, в Нагорном Карабахе трудно найти человека, который не читал или, по меньшей мере, не слышал об этом стихотворении. Но все истинно талантливое имеет силу магнита: оно притягивает, и каждый раз, перечитывая, находишь в знакомых словах новый смысл.

Предлагаю еще раз прочитать это стихотворение и задуматься над ним, над нашим сегодняшним положением, над тем, что нам предлагают сделать с Карабахом, а главное - кто и почему предлагает.

Если вы это сделаете, то поймете, почему я никак не могу уйти от слов «чумный председатель».

Не я один задумывался над этими словами. Игорь Чиннов писал:

«Что именно называет Мандельштам чумой? И кто такой Фаэтонщик - тот, кто правит, кто держит в руках «вожжи», «бразды правления», кто направляет ход коней... Мандельштам называет его «Чумный председатель»... Этот председатель правит «безносой канителью». Что же это за «безносая канитель», что значит «пошли толчки, разгоны» и что значит «чума».

Мы, армяне, хорошо знаем, что такое чума. Знал это и Мандельштам, увидев разграбленный, уничтоженный город. «В хищном городе Шуше» - это в городе после резни, после 20 марта 1920 года, когда азерами и вторгшимися на территорию Армении турками было уничтожено около 40 тысяч армян.

Чума - это те варвары, которые устроили резню в Карабахе, уничтожили его жителей. А чумных председателей за эти годы было много. Это не только предводители варваров, учинивших резню.

Это те, кто настоял на включении Нагорного Карабаха в состав Азербайджана, после чего эта армянская земля оказалась «в мусульманской стороне».

Это те, кто все последующие десятилетня душил армянское начало в Карабахе.

Это те «серые волки», что установили на высотах Шуши орудия и в упор расстреливали жителей Степанакерта, а сегодня, встав в позу обиженных судьбой овечек, взывают к международным организациям, которые, дескать, должны «восстановить справедливость». Должны путем хитромудрого обмана за столом переговоров добиться того, чего не смогли сделать азеры на поле боя. Забыв, что если город Шуши вновь оказался в руинах, то это на совести тех, кто поливал с этих высот армян свинцовой смертью.

Чумные председатели - это те руководители международных комиссий и групп, которые принимают на веру россказни азеров о «миллионе беженцев», нс давая себе труда хотя бы бегло ознакомиться с историей края, прежде чем говорить о «восстановлении территориальной целостности». О какой «целостности» идет речь? О целостности одного из крупнейших армянских культурных центров Закавказья, превращенного в пепел турками и азерами? Его уничтожили в прошлом веке «мудрым руководством» тех самых чумных председателей. И мы, армяне, действительно хотим восстановить эту целостность. И мы ее восстановим!

Чумные председатели - это те псевдолидеры армян, которые всерьез полагают, что армян Карабаха можно сохранить «в составе Азербайджана». Сколько нас, армян, нужно резать и сжигать, чтобы мы наконец поняли, что значит «быть в составе» государства, где армянофобия является государственной политикой? И если сегодня вдруг нашелся бы такой «лидер армян», который согласился бы на пресловутое «в составе», то мы, армяне, ответили бы ему словами поэта:

Я очнулся: стой, приятель!

Я припомнил - черт возьми!

Это чумный председатель

Заблудился с лошадьми!

В 1931 году, когда Осип Мандельштам путешествовал по Армении, государства Израиль еще не существовало. Была только казавшаяся несбыточной мечта евреев создать свой национальный очаг. «Младшей сестрой земли иудейской» назвал Армению великий поэт.

Через тысячи лет после изгнания евреи вернулись па землю предков, создали в 1948 году собственное государство и, сжав национальную волю в кулак, защищали свою новообретенную родину.

А что мы, армяне? Восемь десятилетий прошло после резни и пожара и всего чуть более восьми лет с тех пор, как мы стали хозяевами земли предков. И сегодня нас уже вновь уговаривают международные «друзья» вернуться к старому. Нам снова предлагают власть чумных председателей.

Однако не только справедливость и мораль, но и право на нашей стороне. Право на восстановление поруганной и залитой кровью целостности армянского Карабаха.

Чумный председатель никогда больше не будет господствовать в Карабахе!

Из воспоминании жены поэта. Надежды Яковлевны Мандельштам:

«Это был последний выезд из Эривани, конец нашего путешествия по Армении. На рассвете мы выехали на автобусе из Гянджи в Шуши. Город начинался с бесконечного кладбища, потом крохотная базарная площадь, куда спускаются улицы разоренного города. Нам уже случалось видеть деревни, брошенные жителями, состоящие из нескольких полуразрушенных домов, но в этом городе, когда-то, очевидно, богатом и благоустроенном, картина катастрофы и резни была до ужаса наглядной. Мы прошлись по улицам, и всюду одно и то же: два ряда домов без крыши, без окон, без дверей. В вырезы окон видны пустые комнаты, изредка обрывки обоев, полуразрушенные печки и остатки сломанной мебели.

Дома из знаменитого розового туфа, двухэтажные. Все перегородки сломаны, и сквозь эти остовы всюду сквозит синее небо.

Говорят, что после резни все колодцы были забиты трупами. Если кто и уцелел, то бежал из этого города смерти. На всех нагорных улицах мы не видели и не встретили ни одного человека. Лишь внизу - на базарной площади - копошилась кучка народу, но среди них не было ни одного армянина, только мусульмане.

У О.М. создалось впечатление, будто мусульмане на рынке - это остатки тех убийц, которые с десяток лет назад разгромили этот город, только впрок им это не пошло: восточная нищета, чудовищные отрепья, гнойные болячки на лицах. Торговали горстями кукурузной муки, початками, лепешками... Мы не решились купить лепешек из этих рук, хотя есть нам очень хотелось. Осип Эмильевич сказал, что в городе Шуше то же, что у нас, только здесь нагляднее и поэтому невозможно съесть ни куска хлеба... И воды не выпьешь из этих колодцев...

В городе не было не только гостиницы, но даже комнаты для приезжих по имени «общо», где спят вместе мужчины и женщины... Люди на базаре предлагали нам переночевать у них, но я боялась восточных болячек, а Мандельштам не мог отделаться от мысли, что перед ним погромщики и убийцы.

Мы решили ехать в Степанакерт, областной город. Добраться туда можно было только на извозчике. Вот и попался нам безносый извозчик, единственный на стоянке, с кожаной нашлепкой, закрывавшей нос и часть лица. А дальше было все точно как в стихах: и мы не верили, что он нас действительно довезет до Степанакерта...»

(Н.Я. Мандельштам. Книга третья. Париж, YMCA-Ргess, с.162-164; стих. цит. по: Мандельштам О.Э. Сочинения. В 2-х т. Т.1, с.517-519.)

Фаэтонщик

На высоком перевале

В мусульманской стороне

Мы со смертью пировали -

Было страшно, как во сне.

Нам попался фаэтонщик,

Пропеченный, как изюм,

Словно дьявола погонщик, -

Односложен и угрюм.

То гортанный крик араба,

То бессмысленное «Цо», —

Словно розу или жабу,

Он берег свое лицо:

Под кожевенною маской

Скрыв ужасные черты,

Он куда-то гнал коляску

До последней хрипоты.

И пошли толчки, разгоны,

И не слезть было с горы -

Закружились фаэтоны,

Постоялые дворы...

Я очнулся:стой, приятель!

Я припомнил - черт возьми!

Это чумный председатель

Заблудился с лошадьми!

Он безносой канителью

Правит, душу веселя,

Чтоб кружилась каруселью

Кисло-сладкая земля...

Так, в Нагорном Карабахе,

В хищном городе Шуше

Я изведал эти страхи,

Соприродные душе.

Сорок тысяч мертвых окон

Там видны со всех сторон

И труда бездушный кокон

На горах похоронен.

И бесстыдно розовеют

Обнаженные дома,

А над ними неба мреет

Темно-синяя чума.

12 июня 1931 г.

_______________________

"Армянский вестник"

[marits]

Армения

1

Ты розу Гафиза колышешь

И нянчишь зверушек-детей,

Плечьми осьмигранными дышишь

Мужицких бычачьих церквей.

Окрашена охрою хриплой,

Ты вся далеко за горой,

А здесь лишь картинка налипла

Из чайного блюдца с водой.

--------

2

Ты красок себе пожелала --

И выхватил лапой своей

Рисующий лев из пенала

С полдюжины карандашей.

Страна москательных пожаров

И мертвых гончарных равнин,

Ты рыжебородых сардаров

Терпела средь камней и глин.

Вдали якорей и трезубцев,

Где жухлый почил материк,

Ты видела всех жизнелюбцев,

Всех казнелюбивых владык.

И, крови моей не волнуя,

Как детский рисунок просты,

Здесь жены проходят, даруя

От львиной своей красоты.

Как люб мне язык твой зловещий,

Твои молодые гроба,

Где буквы -- кузнечные клещи

И каждое слово -- скоба...

--------

x x x

3

Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло,

Всех-то цветов мне осталось лишь сурик да хриплая охра.

И почему-то мне начало утро армянское сниться;

Думал -- возьму посмотрю, как живет в Эривани синица,

Как нагибается булочник, с хлебом играющий в жмурки,

Из очага вынимает лавашные влажные шкурки...

Ах, Эривань, Эривань! Иль птица тебя рисовала,

Или раскрашивал лев, как дитя, из цветного пенала?

Ах, Эривань, Эривань! Не город -- орешек каленый,

Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны.

Я бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил,

Время свое заморозил и крови горячей не пролил.

Ах, Эривань, Эривань, ничего мне больше не надо.

Я не хочу твоего замороженного винограда!--------

x x x

4

Закутав рот, как влажную розу,

Держа в руках осьмигранные соты,

Все утро дней на окраине мира

Ты простояла, глотая слезы.

И отвернулась со стыдом и скорбью

От городов бородатых востока;

И вот лежишь на москательном ложе

И с тебя снимают посмертную маску.--------

x x x

5

Руку платком обмотай и в венценосный шиповник,

В самую гущу его целлулоидных терний

Смело, до хруста, ее погрузи. Добудем розу без ножниц.

Но смотри, чтобы он не осыпался сразу --

Розовый мусор -- муслин -- лепесток соломоновый --

И для шербета негодный дичок, не дающий ни масла, ни запаха.

--------

x x x

6

Орущих камней государство --

Армения, Армения!

Хриплые горы к оружью зовущая --

Армения, Армения!

К трубам серебряным Азии вечно летящая --

Армения Армения!

Солнца персидские деньги щедро раздаривающая --

Армения, Армения!

--------

x x x

7

Не развалины -- нет,-- но порубка могучего циркульного леса,

Якорные пни поваленных дубов звериного и басенного христианства,

Рулоны каменного сукна на капителях, как товар из языческой

разграбленной лавки,

Виноградины с голубиное яйцо, завитки бараньих рогов

И нахохленные орлы с совиными крыльями, еще не оскверненные Византией.--------

x x x

8

Холодно розе в снегу:

На Севане снег в три аршина...

Вытащил горный рыбак расписные лазурные сани,

Сытых форелей усатые морды

Несут полицейскую службу

На известковом дне.

А в Эривани и в Эчмиадзине

Весь воздух выпила огромная гора,

Ее бы приманить какой-то окариной

Иль дудкой приручить, чтоб таял снег во рту.

Снега, снега, снега на рисовой бумаге,

Гора плывет к губам.

Мне холодно. Я рад...

--------

x x x

9

О порфирные цокая граниты,

Спотыкается крестьянская лошадка,

Забираясь на лысый цоколь

Государственного звонкого камня.

А за нею с узелками сыра,

Еле дух переводя, бегут курдины,

Примирившие дьявола и бога,

Каждому воздавши половину...

--------

x x x

10

Какая роскошь в нищенском селенье --

Волосяная музыка воды!

Что это? пряжа? звук? предупрежденье?

Чур-чур меня! Далеко ль до беды!

И в лабиринте влажного распева

Такая душная стрекочет мгла,

Как будто в гости водяная дева

К часовщику подземному пришла.

__

11

Я тебя никогда не увижу,

Близорукое армянское небо,

И уже не взгляну прищурясь

На дорожный шатер Арарата,

И уже никогда не раскрою

В библиотеке авторов гончарных

Прекрасной земли пустотелую книгу,

По которой учились первые люди.--------

x x x

12

Лазурь да глина, глина да лазурь,

Чего ж тебе еще? Скорей глаза сощурь,

Как близорукий шах над перстнем бирюзовым,

Над книгой звонких глин, над книжною землей,

Над гнойной книгою, над глиной дорогой,

Которой мучимся, как музыкой и словом.

16 октября -- 5 ноября 1930 г.

--------

x x x

Как люб мне натугой живущий,

Столетьем считающий год,

Рожающий, спящий, орущий,

К земле пригвожденный народ.

Твое пограничное ухо --

Все звуки ему хороши --

Желтуха, желтуха, желтуха

В проклятой горчичной глуши.

Октябрь 1930

--------

x x x

Не говори никому,

Все, что ты видел, забудь --

Птицу, старуху, тюрьму

Или еще что-нибудь.

Или охватит тебя,

Только уста разомкнешь,

При наступлении дня

Мелкая хвойная дрожь.

Вспомнишь на даче осу,

Детский чернильный пенал

Или чернику в лесу,

Что никогда не сбирал.

Октябрь 1930

--------

x x x

Колючая речь араратской долины,

Дикая кошка -- армянская речь,

Хищный язык городов глинобитных,

Речь голодающих кирпичей.

А близорукое шахское небо --

Слепорожденная бирюза --

Все не прочтет пустотелую книгу

Черной кровью запекшихся глин.

Октябрь 1930

--------

x x x

На полицейской бумаге верже

Ночь наглоталась колючих ершей --

Звезды живут, канцелярские птички,

Пишут и пишут свои раппортички.

Сколько бы им ни хотелось мигать,

Могут они заявленье подать,

И на мерцанье, писанье и тленье

Возобновляют всегда разрешенье.

Октябрь 1930

--------

x x x

Дикая кошка -- армянская речь --

Мучит меня и царапает ухо.

Хоть на постели горбатой прилечь:

О, лихорадка, о, злая моруха!

Падают вниз с потолка светляки,

Ползают мухи по липкой простыне,

И маршируют повзводно полки

Птиц голенастых по желтой равнине.

Страшен чиновник -- лицо как тюфяк,

Нету его ни жалчей, ни нелепей,

Командированный -- мать твою так! --

Без подорожной в армянские степи.

Пропадом ты пропади, говорят,

Сгинь ты навек, чтоб ни слуху, ни духу,--

Старый повытчик, награбив деньжат,

Бывший гвардеец, замыв оплеуху.

Грянет ли в двери знакомое: -- Ба!

Ты ли, дружище,-- какая издевка!

Долго ль еще нам ходить по гроба,

Как по грибы деревенская девка?..

Были мы люди, а стали -- людьЈ,

И суждено -- по какому разряду? --

Нам роковое в груди колотье

Да эрзерумская кисть винограду.

Ноябрь 1930

--------

x x x

И по-звериному воет людье,

И по-людски куролесит зверье.

Чудный чиновник без подорожной,

Командированный к тачке острожной,

Он Черномора пригубил питье

В кислой корчме на пути к Эрзеруму.

Ноябрь 1930

[АРМ-КА]

* * *

Бессоница, Гомер, тугие паруса.

Я список кораблей прочел до середины:

Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,

Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи -

На головаx царей божественная пена -

Куда плывете вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, аxейские мужи?

И море, и Гомер - все движимо любовью.

Кого же слушать мне? И вот, Гомер молчит,

И море черное, витийствуя, шумит

И с тяжким грохотом подxодит к изголовью.

* * *

B Петербурге мы сойдемся снова,

Словно солнце мы похоронили в нем,

И блаженное, бессмысленное слово

В первый раз произнесем.

B черном бархате советской ночи,

В бархате всемирной пустоты,

Все поют блаженных жен родные очи,

Bсе цветут бессмертные цветы.

Дикой кошкой горбится столица,

На мосту патруль стоит,

Только злой мотор во мгле промчится

И кукушкой прокричит.

Мне не надо пропуска ночного,

Часовых я не боюсь:

За блаженное, бессмысленное слово

Я в ночи советской помолюсь.

Слышу легкий театральный шорох

И девическое "ах" -

И бессмертных роз огромный ворох

У Киприды на руках.

У костра мы греемся от скуки,

Может быть, века пройдут,

И блаженных жен родные руки

Легкий пепел соберут.

Где-то грядки красные партера,

Пышно взбиты шифоньерки лож,

Заводная кукла офицера

Не для черных дум и низменных святош

B черном бархате всемирной пустоты,

Все поют блаженных жен крутые плечи,

И ночного солнца не заметишь ты.

Адмиралтейство

В столице северной томится пыльный тополь,

Запутался в листве прозрачный циферблат,

И в тёмной зелени фрегат или акрополь

Сияет издали, воде и небу брат.

Ладья воздушная и мачта-недотрога,

Служа линейкою преемникам Петра,

Он учит: красота - не прихоть полубога,

А хищный глазомер простого столяра.

Нам четырёх стихий приязненно господство,

Но создал пятую свободный человек.

Не отрицает ли пространства превосходство

Сей целомудренно построенный ковчег?

Сердито лепятся капризные медузы,

Как плуги брошены, ржавеют якоря;

И вот разорваны трёх измерений узы,

И открываются всемирные моря.

[Unregistered_36d]

1.Вечер нежный. Сумрак важный.

Гул за гулом. Вал за валом.

И в лицо нам ветер влажный

Бьет соленым покрывалом.

Все погасло. Все смешалось.

Волны берегом хмелели.

В нас вошла слепая радость --

И сердца отяжелели.

Оглушил нас хаос темный,

Одурманил воздух пьяный,

Убаюкал хор огромный:

Флейты, лютни и тимпаны...

<Не позднее 5 августа 1910>

2. Мне стало страшно жизнь отжить --

И с дерева, как лист, отпрянуть,

И ничего не полюбить,

И безымянным камнем кануть;

И в пустоте, как на кресте,

Живую душу распиная,

Как Моисей на высоте,

Исчезнуть в облаке Синая.

И я слежу -- со всем живым

Меня связующие нити,

И бытия узорный дым

На мраморной сличаю плите;

И содроганья теплых птиц

Улавливаю через сети,

И с истлевающих страниц

Притягиваю прах столетий.

<Не позднее 5 августа 1910>

3. Пустует место. Вечер длится,

Твоим отсутствием томим.

Назначенный устам твоим

Напиток на столе дымится.

Так ворожащими шагами

Пустынницы не подойдешь;

И на стекле не проведешь

Узора спящими губами;

Напрасно резвые извивы --

Покуда он еще дымит --

В пустынном воздухе чертит

Напиток долготерпеливый.

<Не позднее 12 ноября> 1909

4.Не говорите мне о вечности --

Я не могу ее вместить.

Но как же вечность не простить

Моей любви, моей беспечности?

Я слышу, как она растет

И полуночным валом катится,

Но -- слишком дорого поплатится,

Кто слишком близко подойдет.

И тихим отголоскам шума я

Издалека бываю рад --

Ее пенящихся громад,--

О милом и ничтожном думая.

<Не позднее 22 октября> 1909

5.Может быть, это точка безумия,

Может быть, это совесть твоя --

Узел жизни, в котором мы узнаны

И развязаны для бытия.

Так соборы кристаллов сверхжизненных

Добросовестный свет-паучок,

Распуская на ребра, их сызнова

Собирает в единый пучок.

Чистых линий пучки благодарные,

Направляемы тихим лучом,

Соберутся, сойдутся когда-нибудь,

Словно гости с открытым челом,--

Только здесь, на земле, а не на небе,

Как в наполненный музыкой дом,--

Только их не спугнуть, не изранить бы --

Хорошо, если мы доживем...

То, что я говорю, мне прости...

Тихо-тихо его мне прочти...

15 марта 1937

6.Лишив меня морей, разбега и разлета

И дав стопе упор насильственной земли,

Чего добились вы? Блестящего расчета:

Губ шевелящихся отнять вы не могли.

Май 1935

7.Твоим узким плечам под бичами краснеть,

Под бичами краснеть, на морозе гореть.

Твоим детским рукам утюги поднимать,

Утюги поднимать да веревки вязать.

Твоим нежным ногам по стеклу босиком,

По стеклу босиком, да кровавым песком.

Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть,

Черной свечкой гореть да молиться не сметь.

<Февраль> 1934

8. И я выхожу из пространства

В запущенный сад величин

И мнимое рву постоянство

И самосознанье причин.

И твой, бесконечность, учебник

Читаю один, без людей,--

Безлиственный, дикий лечебник,

Задачник огромных корней.

Ноябрь 1933 -- июль 1935

9. Образ твой, мучительный и зыбкий,

Я не мог в тумане осязать.

"Господи!"- сказал я по ошибке,

Сам того не думая сказать.

Божье имя, как большая птица,

Вылетело из моей груди!

Впереди густой туман клубится,

И пустая клетка позади...

Апрель 1912

10. Нежнее нежного

Лицо твое,

Белее белого

Твоя рука,

От мира целого

Ты далека,

И все твое --

От неизбежного.

От неизбежного

Твоя печаль,

И пальцы рук

Неостывающих,

И тихий звук

Неунывающих

Речей,

И даль

Твоих очей.

<Декабрь?> 1909

Edited May 22, 2007 by 36degrees

[Nazel]

а я люблю это

_____.htm