Nazel

В эпоху Возрождения мужественность и величественная изящность определяли портрет настоящего мужчины. Именно тогда зародилось понятие благородной мужественности, которая не выходит из моды и по сей день.,однако по-прежнему ценилось внешнее изящество. Таков эталон мужской красоты в Италии XVI века. Мужчины Возрождения проявляли явный интерес к манере одеваться и не ограничивали себя в выборе материала для платья и в использовании ювелирных украшений.

В Средневековье дамы были в восхищении от женоподобных рыцарей. Длинные белокурые волосы, голубые глаза, по-детски пухлые губки и ямочки на щеках... И это должно сочетаться с изяществом манер, галантностью и смелостью. Но по справедливости нужно сказать, что очень малое количество мужчин соответствовали такому эталону. Мыло еще не было изобретено, принимать ванну еще не было модно, а варварские времена были так недавно!

Однако наибольший интерес к мужской красоте проявляли древние греки. В действительности греки проявляли больший интерес к мужской внешности, чем к женской. По их представлениям, внешний вид тела и душа находились в тесной взаимосвязи, поэтому в равной мере ценились физические и психические качества человека. В греческой культуре царил культ человеческого тела, нагота древних греков не смущала, они занимались спортом и физической деятельностью в обнаженном виде. Греки целеустремленно тренировали свое тело, поскольку идеальные пропорции тела того времени требовали усиленных спортивных занятий. В эпоху Возрождения, когда идеалы Древней Греции вновь обрели свое значение, много внимания уделялось дискуссиям о пропорциях человеческого тела.

Перейдем-ка теперь к мужчинам. Как часто говорят: «Для мужчины внешность не важна, мужчина должен быть чуть-чуть посимпатичнее обезьяны!» Но где-то в глубине души мы понимаем, что не согласны с этим Ошибочно было бы полагать, что мужчины в исторической ретроспективе не проявляли интереса к своей внешности и моде.В Древнем Египте мужчины очень заботились о своей одежде. Им нравилось носить драгоценности и приукрашивать себя, подчеркивая глаза древесным углем.

Что ж...Вы похожи (не обязательно внешне) на эту женщину: Анна Павловна Павлова (1881-1931) « Павлова – великая художница, потому что ее героини обладают каждая своей темой, говорят по своему о жизни – тоскуют о ней или безгранично радуются, так, как это думает сама Павлова. Когда сейчас говорят «Павлова», вспоминают «Умирающего лебедя» Михаила Фрокина, которого тот поставил лишь для нее, с ее удивительной манерой выразительно передать русскую грусть – мечту. В конце концов, их – лебедя и Павлову – отождествляют. Напрасно! Павлова воспевала, радость больше, чем горе; тема счастья, а не страдания была ее главной темой. Павлова проявила себя как великая лирическая актриса, прежде всего. Если искать сравнения в мире драгоценных камней, то ее следует признать истинным бриллиантом голубой воды!» Восторги росли, а бриллиант голубой воды ничуть не мутнел с годами. Павлова оставалась все такой же требовательной, безжалостной к себе. Интуитивно чувствуя дыхание нового времени она без устали искала свежие тропы в балетном искусстве, обновляла старые миниатюры, поставленные для нее еще Михаилом Фокиным: «Шопениану», «Сильфиду», «Осенние листья», «Маки».

Эти женщины прославились на весь мир!На кого из них вы похожи (по характеру,целям,убеждениям и.т.д.)?Этот тест как раз нацелен на то,чтобы это выявить.28 результатов с краткими биографиями и фотографиями (портретами) знаменитых женщин. Известные женщины

Императрица Жозефина – Наполеону Наварра, 19 апреля 1810 г.* Государь! Я получила чрез моего сына удостоверение, что Ваше Величество изъявили согласие на мое возвращение в Мальмэзон, и на выдачу мне средств для попра­вления Наваррского замка. Эта двойная ваша милость, Государь, облегчает меня от огромных забот и избавляет от опасений, на которые наводило меня длительное молчание Вашего Величества. Меня тревожила мысль - быть вами оконча­тельно позабытой, теперь я вижу, что этого нет. И потому я теперь менее несчастна, ибо быть счастливой ­вряд ли уже мне когда удастся в будущем. В конце этого месяца я отправлюсь в Мальмэзон, если Ваше Величество не находит к тому препятствий. Но я счи­таю нужным сказать вам, Государь, что я не так скоро воспользовалась бы предоставленной мне в этом отношении Вашим Величеством привилегией, если бы жилище в Наварре не требовало бы настоятельных поправок, - не столько ради моего здоровья, сколько ради здоровья меня окружающих. Я намеревалась лишь короткое время пробыть в Мальмэзон; скоро я его покину и поеду на воды. Но Ваше Величе­ство может быть уверено, что я буду жить в Маль­мэзон так - словно он находится за тысячу миль от Парижа. Я принесла большую жертву, Государь, и чувствую с каждым днем все больше ее величину; однако, эта жертва, которую я приняла на себя, будет доведена до конца. Счастье Вашего Величества ни в коем случае не будет омрачено никаким выражением моего горя. Непрестанно буду я желать счастья Вашему Величе­ству, может ради того, чтобы снова вас увидеть; но Ваше Величество может быть уверено, что я всегда буду безмолвно почитать ваше новое положение; упо­вая на прежнее ваше ко мне отношение, не буду требо­вать никаких новых доказательств; надеюсь только на справедливость вашу. Я ограничиваюсь, Ваше Величество, просьбой о том, чтобы Ваше Величество само соблаговолило изы­скать способ - доказать мне и моим приближенным, что я еще занимаю маленькое место в вашей памяти, и - большое в вашем уважении и дружбе. Что бы это ни было - это смягчит мое горе, не нарушая при этом, как мне кажется, счастья Вашего Величества, о котором Я больше всего думаю. Жозефина Не по поводу утраты трона позволяю я себе выра­зить вам сочувствие; по собственному опыту знаю, что с этим можно примириться; но больше всего скорблю я о том горе, которое доставило вам расставанье с вашими старыми сподвижниками по славе. Ах! как охотно полетела бы я к вам, чтобы доказать вам, что изгнание может спугнуть лишь мелкую душу, и что несчастье не только не уменьшило мою бескорыстную привязанность, но придало ей еще новую силу. Я намеревалась покинуть Францию, последовать за вами, посвятить вам остаток жизни, от чего вы были так долго избавлены. Меня удержала одна един­ственная причина, и вы ее отгадаете. Когда я узнаю, что я, наперекор всем вероятиям, единственная, желающая выполнить свой долг - ни­что не сможет меня удержать, и я отправляюсь в то единственное на земле место, где отныне я могу быть счастлива, ибо там я могу утешать вас - находящегося одного в несчастии. Прощайте, Государь, все, что я могла бы прибавить, - покажется излишним; теперь нужно не на словах, а на деле доказывать вам свое отношение. Мне нужно ваше согласие. * 10 апреля 1810 г. Наполеон женился на Марии-Луизе.

Наполеон - Жозефине 3 апреля 1796 г. Моя единственная Жозефина - вдали от тебя весь мир кажется мне пустыней, в которой я один... Ты овладела больше чем всей моей душой. Ты - един­ственный мой помысел; когда мне опостылевают докучные существа, называемые людьми, когда я готов проклясть жизнь, - тогда опускаю я руку на сердце: там покоится твое изображение; я смотрю на него, любовь для меня абсолютное счастье... Какими чарами сумела ты подчинить все мои способности и свести всю мою душевную жизнь к тебе одной? Жить для Жозефины! Вот история моей жизни... Умереть, не насладившись твоей любовью, - это адская мука, это верный образ полного уничтожения. Моя единственная подруга, избранная судьбою для совершения нам вместе тяжкого жизненного пути, - в тот день, когда твое сердце не будет больше мне принадлежать, - мир утратит для меня всю свою пре­лесть и соблазн. _______ Мармироло, 17 июля 1796 г. Я только что получил твое письмо, моя обожае­мая подруга; оно наполнило радостью мое сердце. Я очень благодарен тебе за подробные известия, кото­рые ты сообщаешь о себе; твое здоровье, по-видимому, теперь лучше; вероятно, ты уже поправилась. – Очень советую тебе ездить верхом, тебе это должно быть полезно. С тех пор, как мы расстались, я все время печален. Мое счастье - быть возле тебя. Непрестанно думаю а твоих поцелуях, а твоих слезах, а твоей обворожительной ревнивости, и прелести несравненной Жозефины непрестанно воспламеняют мое все еще пы­лающее сердце и разум. Когда освобожусь я от всех тревог, всех дел, чтобы проводить с тобой все минуты моей жизни; когда моим единственным занятием будет любить тебя и думать о счастье, го­ворить тебе и доказывать это? Я пошлю тебе твою лошадь; все же надеюсь, - ты скоро сможешь ко мне приехать. Недавно еще я думал, что горячо люблю тебя, но с тех пор как увидел вновь, чувствую, что люблю тебя еще в тысячу раз больше. Чем больше я тебя узнаю, тем больше обожаю. Это доказывает ложность мнения Ла-Брюэра, что любовь возгорается внезапно. Все в природе имеет свое развитие и раз­личные степени роста. Ах, молю тебя, открой мне какие-нибудь твои недостатки! Будь менее прекрасна, менее любезна, менее нежна, и прежде всего - менее добра! Никогда не ревнуй и не плачь; твои слезы ли­шают меня разума, жгут меня. Верь мне, что теперь у меня не может быть ни одной мысли, ни одного представления, которые не принадлежали бы тебе. Поправляйся – отдыхай - скорее восстанови свое здоровье. Приезжай ко мне, дабы мы, по крайней мере, могли сказать раньше чем придет смерть: «У нас было столько счастливых дней!» Миллион поцелуев- даже твоему Фартюнэ*, не­смотря на его злобность. 4 августа 1796 г. Я так далеко от тебя! Меня окружает густой мрак! и это будет длиться да тех пор, пока ужасающие молнии наших пушек, которыми мы завтра встретим врага, рассеют этот мрак. Жозефина! ты плакала, когда я с тобой расста­вался; ты плакала! Все внутри содрогается у меня при одной этой мысли! Но будь спокойна и утешься. Вурмзер* *) дорого заплатит мне за эти слезы! _______ Кальдиеро, 13 ноября 1796 г. Я больше тебя не люблю... Наоборот, - я ненавижу тебя. Ты - гадкая, глупая, нелепая женщина. Ты мне совсем не пишешь, ты не любишь своего мужа. Ты знаешь, сколько радости доставляют ему твои письма, и не можешь написать даже шести беглых строк. Однако, чем вы занимаетесь целый день, сударыня? Какие важные дела отнимают у вас время, мешают вам написать вашему возлюбленному? Что заслоняет вашу нежную и стойкую любовь, которою вы так ему хвастались? Кто этот новый соблазнитель, новый возлюбленный, который претендует на все ваше время, мешая вам заниматься вашим супругом? Жозефина, берегитесь, - не то в одну прекрасную ночь твои двери будут взломаны, и я предстану пред тобой. В самом деле, мая дорогая, меня тревожит то, что я не получаю от тебя известий, напиши мне тот­ час четыре страницы и только о тех милых вещах, которые наполняют мне сердце радостью и уми­лением. Надеюсь, скоро заключить тебя в свои объятия и осыпать миллионом поцелуев, жгущих меня словно лучи экватора.

Из писем Лили Брик Владимиру Маяковскому В.В. Маяковскому в Москву (Петроград, начало марта 1918) Милый мой милый щененок! Целую тебя за книжки. "Человека" я уже помню наизусть. Оська тоже читает его с утра до вечера. Ты мне сегодня всю ночь снился: что ты живешь с какой-то женщиной, что она тебя ужасно ревнует и ты боишься ей про меня рассказать. Как тебе не стыдно, Володенька? Я все время больна, у меня жар; хочу даже доктора звать. Как твое здоровье? Отчего ты не пишешь мне? Напиши и дай Леве - он отправит через артель. Изданы книжки удивительно хорошо. Ося весь день в "Вечерней звезде". Газета идет блестяще. у меня все время было гнусное настроение. Последние два дня развеселили немецкие аэропланы. Я очень по тебе скучаю. Не забывай меня. Лиля. В.В. Маяковскому в Москву (Петроград, апрель 1918) Милый Щененок, я не забыла тебя. Ужасно скучаю по тебе, и хочу тебя видеть. Я больна: каждый день 38 температура; легкие испортились. Очень хороша погода и я много гуляю. Завидую, что вы снимаете - Яков Львович обещал и меня устроить в кинематограф. У меня есть новые, очень красивые вещи. Свою комнату оклеила обоями - черными с золотом; на двери красная штофная портьера. Звучит все это роскошно, да и в действительности довольно красиво. Настроение из-за здоровья отвратительное. Для веселья купила красных чулок, и надеваю их, когда никто не видит - очень весело!! После операции, если будешь здоров и будет желание - приезжай погостить. Жить будешь у нас. Ужасно люблю получать от тебя письма и ужасно люблю тебя. Кольца твоего не снимаю и фотографию повесила в рамке. Пиши мне и приезжай, только операцию из-за этого не откладывай. Обнимаю тебя, Володенька, детынька моя, и целую Лиля. В.В. Маяковскому в Москву (Рига, конец октября 1921) Любимый мой щеник! Не плачь из-за меня! Я тебя ужасно крепко и навсегда люблю! Приеду непременно! Приехала бы сейчас, если бы не было стыдно. Жди меня! Не изменяй!!! Я ужасно боюсь этого. Я верна тебе абсолютно. Знакомых у меня теперь много, есть даже поклонники. но мне никто, нисколько не нравится. Все они по сравнению с тобой - дураки и уроды! Вообще ты мой любимый щен, чего уж там! Каждый вечер целую твой переносик! Не пью совершенно! Не хочется. Словом - ты был бы мною доволен. Я очень отдохнула нервами. Приеду добрая. Спасибо тебе, родненький, за хлопоты - возможно, что они мне пригодятся, хотя я теперь думаю, что всё устроится и без этого. Буду ждать здесь еще месяц. Если через месяц не поеду - берите меня опять к себе. Пишите мне по адресу тети заказные письма: Александровская ул., д. 1, кв. 8, Гринберг, для мине. Тоскую по тебе постоянно. Напиши для меня стихи. Не могу послать для себя никаких вещей, так как ничего совершенно не купила - очень дорого. Спасибо тебе за денежки на духи. Глупенький! Чего ты в Москве не купил! Здесь и достать нельзя заграничных! А если и можно, то по невероятной цене. Ты резиновые кружочки для зубков получил? А сигары хорошие? Пиши по почте. Через курьеров не все доходят. Я писала с каждым курьером… Целую тебя с головы до лап. Ты бреешь шарик? Твоя, твоя, твоя Лиля. В.В. Маяковскому в Москву (Рига, конец декабря 1921) Волосик, Щеник, щенятка, зверик, скучаю по тебе немыслимо! С новым годом, Солнышко! Ты мой маленький громадик! Мине тибе хочется! А тибе? Если стыдно писать в распечатанном конверте - пиши по почте: очень аккуратно доходит. Целую переносик и родные лапики, и шарик всё равно стрижетый или мохнатенький и вообще всё целую. Твоя Лиля. В.В. Маяковскому в Москву (весна 1923?) Володенька, как ни глупо писать, но разговаривать с тобой мы пока не умеем: Жить нам с тобой так, как жили до сих пор - нельзя. Ни за что не буду! Жить надо вместе; ездить - вместе. Или же - расстаться - в последний раз и навсегда. Чего же я хочу. Мы должны остаться сейчас в Москве; заняться квартирой. Неужели не хочешь пожить по-человечески и со мной?! А уже, исходя из общей жизни - всё остальное. Если что-нибудь останется от денег, можно поехать летом вместе, на месяц; визу как-нибудь получим; тогда и об Америке похлопочешь. Начинать делать это всё нужно немедленно, если, конечно, хочешь. Мне - очень хочется. Кажется - и весело и интересно. Ты мог бы мне сейчас нравиться, могла бы любить тебя, если бы был со мной и для меня. Если бы, независимо от того, где были и что делали днем, мы могли бы вечером или ночью вместе рядом полежать в чистой удобной постели; в комнате с чистым воздухом; после теплой ванны! Разве не верно? Тебе кажется - очень мудрю, капризничаю. Обдумай серьезно, по взрослому. Я долго думала и для себя - решила. Хотелось бы, чтобы ты моему желанию и решению был рад, а не просто подчинился! Целую. Твоя Лиля. В.В. Маяковскому в Берлин (Париж, 14 апреля 1924) Мой родненький маленький щенятик и Волосит! Страшная беда: твою телеграмму, о том, что выезжаешь - получила в один день с английской визой! Не могу не поехать на несколько дней в Лондон, мама всё время хворает и умоляет приехать. Могу выехать только послезавтра из-за визных и одежных дел. Париж надоел до бесчувствия! В Лондон зверски не хочется! Соскучилась по тебе! Ты не знаешь, до чего обидно было возвращаться с английской границы. У меня всяческий предположения на этот счет, о кот. расскажу тебе лично. Как ни странно, но мне кажется, что меня не впустили из-за тебя. Я нисколько не похудела, слишком вкусно кормят! Хочется знать, как поживает твое пузо. Еще одно горе: мне подарили было щенка! (Посылаю тебе фотографии его матери en face и в профиль.) Но теперь оказывается, что в Англию ввоз собак запрещен! Кроме того, все советуют купить в Англии, потому что там их родина (басаврюков) и есть, из чего выбирать. Так что жди нас вдвоем! Я люблю тебя и ужасно хочу видеть. Целую все лапки и переносики и морду. Твоя Лиля. В.В. Маяковскому (Лубянский проезд, 19 ноября 1924) Волосик, ужасно обрадовалась письму, а то уж я думала, что ты решил разлюбить и забыть меня. Что делать? Не могу бросить А.М., пока он в тюрьме. Стыдно! Так стыдно, как никогда в жизни. Поставь себя на мое место. Не могу. Умереть - легче. Много бываю в городе. Живу у тебя. Когда говорю - дома, сама не понимаю, где. Люблю, скучаю, хочу к тебе. У Скотика чума. Смотреть нельзя без слез. Боюсь, не умер бы. Твои здоровы. У Люды роман и она счастлива. Ксаночка ревнует меня к Кольке - я для него замты. Бескин меня любит. Моссельпром переименован в Моссельбрик или Осельпром… Куда ты поедешь? Один? В Мексику? Шерсть клочьями? Достань для меня мексиканскую визу - поедем весной вместе. (и Оську возьмем?) Впрочем, делай, как хочешь. а мы без тебя соскучились. Целую твою щенячью мордочку. Твоя Лиля. В.В. Маяковскому в Париж (Москва, 8 декабря 1924) Милый мой, родной Волосит, я всё еще в Сокольниках. Сегодня Альтер привез мне доберман-пинчера, сучку. ужасно веселая и умная - будет сторожить нас. Ее хозяев уплотнили и им пришлось ее отдать. Я ее уже люблю, но Скотика никогда не забуду. Леф уже почти закрыли - даже набранный № запрещают печатать. Так что я с него ничего за "Ленина" не получила… С шубкой 22 несчастья: не так положили ворс, и, когда я в первый раз надела ее, то вызвала в трамвае бурные восторги своими голыми коленками, а домой пришла в платье, обернутом как кашне вокруг шеи! Опять приходится переделывать. Скажи Эличке, что она написала мне возмутительно-неподробное письмо: какое Тамар дала ей кружево? Какая новая шуба? Что ты сшил и купил себе? и т. д… Рада, что ты веселишься, было бы хорошо, если бы тебе удалось проехать в Америку. Осик работает и шляется. Левочка целый день в коопиздате (!) и вечером на рандевушечке. Малочка звонит по телефону; от Гиза отказался. Кольку я терпеть не могу. Ксана больна какой-то женской болезнью. все остальные арапы - на местах (в Водопьяном). Вчера Альтер, Коля и Крученых до 7 ч. утра играли в покер с рестом; Круч два раза бегал на 7-ой этаж за деньгами. Жаль, что не пишешь мне. Как ты причесан? Спасибо за духи и карандашики. Если будешь слать еще, то Parfum Inconnu Houbigant'a. Целую всю твою щенячью морду. Лиля

Флобер-ЛУИЗЕ КОЛЕ "Да, мне хотелось бы заболеть тобою, заболеть до смерти, так, чтобы отупеть, превратиться в некую мимозу, в которую вселял бы жизнь лишь твой поцелуй. Никакой середины! Жизнь! А жизнь - только это: любить, любить, наслаждаться; либо нечто, имеющее видимость жизни и являющееся ее отрицанием, то есть Идея, созерцание неподвижного, и, чтобы выразить все в одном слове,- Религия в самом широком смысле '." "Поверь, что, вздумай я разыгрывать человека загадочного, мне было бы куда легче. В твоей кратенькой позавчерашней записочке ты пишешь, что уверена в том, что я тебя никогда не любил, хотя сердце говорит тебе противоположное. К чему эта ложь, которой ты обманываешь сама себя? Разве, когда ты на меня смотришь, ты не видишь, что я тебя люблю? Скажи же! Посмей это отрицать! Ну же, улыбнись, поцелуй меня, полно сердиться за то, что я пишу тебе о Шекспире, а не о себе. Просто мне кажется, что это интересней, вот и все. И о чем же говорить - повторяю еще раз,- как не о том, что составляет главное занятие нашего ума? Что до меня, я не понимаю, как ухитряются жить люди, которые не находятся с утра до вечера в состоянии эстетической увлеченности. Более чем кто-либо, я вкусил семейных радостей, а чувственных утех столько, сколько любой человек моих лет; утех же любви более, чем многие. Так вот, никогда ни один человек не доставил мне наслаждения даже близкого тому, которое доставили несколько достославных покойников, чьи произведения я читал или рассматривал."

Կտավ

Благодарю Вас.

МАРИЯ КАЛЛАС--Онассису.. ПИСЬМА ИЗ ТИШИНЫ Письмо первое Ты не верил, что я могу умереть от любви. Знай же: я умерла. Мир оглох. Я больше не могу петь. Нет, ты будешь это читать. Я тебя заставлю. Ты повсюду будешь слышать мой пропавший голос - он будет преследовать тебя даже во сне, он окружит тебя, лишит рассудка, и ты сдашься, потому что он умеет брать любые крепости. Он достанет тебя из розовых объятий куклы Жаклин. Он за меня отомстит. Ему сдавались тысячами, десятками тысяч. Он отступил перед твоим медвежьим ухом, но он возьмет реванш. Нет, ты не оторвешься. Ты будешь пить до дна признания моего онемевшего от горя горла - голоса, отказавшегося прилюдно захлебываться обидой, посчитавшего невозможным оказаться во всеуслышание брошенной. Он был всесилен, Ари, и потому горд. Ари, он не перенес низости твоей пощечины. Он отступил, но знай - он не даст тебе покоя. Он отомстит за меня, за мой прилюдный позор, за мое теперешнее одиночество без ребенка, которого так поздно дал Бог и которого ты - Ари, ты! - заставил меня убить... Письмо второе Теперь я спрашиваю себя: как я могла дорожить тобой больше, чем им?! Тобой, даже не желавшим ходить на мои спектакли, смеявшимся над моей страстью переслушивать собственные записи! Тобой, совершенно не интересовавшимся моей жизнью, поленившимся даже прослушать запись моего дебюта из Arena di Verona, когда двадцать пять тысяч зрителей три с половиной часа, ополоумев от восторга, дышали мне в такт... Я спрашиваю себя, как я могла подчиняться тебе, как случилось, что я позволила распоряжаться мной, послушно снимала перед спектаклем линзы - линзы, без которых я ничего не видела! - лишь бы тебе угодить? Помнишь рассвет на яхте - сиреневое утро, когда ты поил меня из ладоней горьким греческим вином? Ты сказал тогда, что не знаешь мгновенья лучше. Боже, как ты убог. Я знала любовь больше той, что ты мне открыл. На свете был мой голос - голос, который все называли божественным и который ты слушал, пожевывая от скуки жвачку... Письмо третье Ари, на свете нет ничего прекраснее минуты, в которую я должна была начать петь - минуты испепеляющей мольбы толпы о рождающемся звуке. Клянусь, это больше сумасшедшей любви в волнах Эгейского моря, потому что они - они, Ари, - желали меня и тогда, когда ты от меня отрекся, и, если б ты что-то смыслил в великом понятии "театр", ты бы понял, что такое свести с ума двадцать пять тысяч зрителей за один вечер. Они сходили с ума от моей "Нормы", не понимая, что я пою о себе. Мне порой казалось, моя жизнь повторяет ее скорбную судьбу. Ари, я так же, как она, не жила, а служила Великому. И так же принесла ему в жертву все. Я ненавижу тебя, Ари. Ты заставил меня убить зародившуюся во мне надежду. Если бы он родился, ты бы не ушел к Жаклин. Даже если б ушел, мы бы остались вдвоем... Письмо четвертое Никто, кроме тебя, не мог понять, как невозможно одиноко на вершине. Быть может, меня понимал только отец, но его уже, увы, нет в живых. Мы никогда не были с ним вместе - мать не задумываясь бросила его и уехала с нами из Америки обратно в Грецию. Теперь я живу одна в этой парижской квартире, и сестра пишет мне банальности типа: "Мама стареет". Разумеется, она стареет. Я тоже старею. Мы живем в разных домах и шлем друг другу ничего не значащие письма. Лучше б они издевались надо мной, как ты. Ты, по крайней мере, не был равнодушен. Ари, я с 12 лет работала как лошадь, чтобы прокормить их и удовлетворить непомерное честолюбие мамы. Я делала все, как они хотели. Ни мать, ни сестра теперь не помнят, как я кормила их во время войны, давая концерты в военных комендатурах, расходуя свой голос на непонятно что, лишь бы добыть для них кусок хлеба. Меня в 15 лет знала вся Греция, мне уже в 17 сказали, что я звезда, и дальше я только работала, работала, работала - я отдавала этому все, я никого не любила, я служила музыке, жертвуя всем... Я все время думаю: почему мне все давалось с таким трудом? Моя красота. Мой голос. Мое короткое счастье... Если б ты знал, как трудно мне было вернуться петь после тебя... Добрые критики пытаются меня поддержать, злые кричат, что я потеряла голос в твоей постели. Плевать. Плевать, Ари, я была так счастлива с тобой... Ари, Каллас может мерить себя только меркой Каллас. И я прекрасно понимаю, что по этой мерке сегодняшняя я - никто... Письмо пятое Ты забыл: под окнами квартиры, где ты теперь кричишь мое имя, ты топал ногами, требуя, чтоб я оставила тебя в покое. Ты забыл: ты был единственным мужчиной, которого я просила на себе жениться. Ты забыл, как мучил меня, как, скрипя зубами, дал согласие и как в машине у церкви сказал, усмехнувшись: "Ну что, добилась своего?" Ты думал, после этого унижения я стану твоей женой. Ты искренне удивлялся, почему я выскочила из машины и ушла. Ты забыл, Ари. Я - Мария Каллас. Неужели ты думал, я это прощу? Я три года была твоей любовницей. Ты три года отказывался на мне жениться, после чего не раздумывая отправился под венец с глупенькой вдовой бывшего президента, живущей исключительно обсуждением нарядов на приемах. Я знала: ты умрешь с ней от скуки. Ты не послушал меня, Ари. Теперь ты несчастен. Мне больно. Но я тебя не пущу. Письмо шестое Газеты пишут, что мой нынешний голос - даже не отсвет былого сияния. Увы, это правда. Я читаю безжалостные рецензии, а потом телеграммы, которые я получила в 1958 году, когда после первого акта "Нормы" у меня что-то случилось с голосом и я отказалась петь. К великому возмущению администрации, потому что, по злой воле судьбы, именно на этот спектакль изволил прийти наслышанный обо мне итальянский президент. Как меня бичевали за то, что я - в присутствии такой персоны! - прервала выступление... Никто не думал о том, что, если бы я продолжила, мой голос был бы потерян... Хотя нет. Так думала администрация. Публика была более милосердна. Мне потом в гостиницу доставляли письма. "Вы богиня. Богини не должны бояться упасть..." Ари, как я не поняла тогда, что это знак! Предупреждение о том, что мой дар так хрупок. Что он не сможет вынести испытаний. Мой голос хотел предупредить меня о том, что вскоре я встречусь с тобой и ты его изничтожишь... Будь проклят тот день, когда ты пригласил нас с Менегини на свою яхту! И то мгновение, когда ты, перелив мое шампанское в свой бокал, выпил его до дна со словами: "Вот судьба великой Каллас". Письмо седьмое Бедный мой. Эльза сказала, ты поседел за одну ночь. Теперь ты, быть может, понял, как жестоко обошелся со мной, заставив сделать аборт. Впрочем, я сама виновата. Я могла сопротивляться. Всем, кроме тебя. Прости, я не умею тебя утешить. Ты говорил, что не веришь в Бога. Я теперь тоже не слишком верю. В юности я считала, что мой бог - музыка. Потом думала, вера в том, чтобы не изменять себе. Музыки не хватило, чтобы просто быть счастливой. И с тобой я себе изменила. Мне нечего тебе сказать. Мне не о чем петь. Потому я молчу. Ари, мальчик. Мне столько лет было некому жаловаться - я разучилась утешать. Я могу утешить тебя, отправив эти письма. Тебе приятно было бы знать, сколько лет я каждый день помнила... Но я их не отправлю. Я их сожгу. Мария Каллас не посылает любовных признаний мужчине, который ее предал. Что ж, Ари. Терпи. Терпи, как я. Я уже почти полгода молчу, не давая даже уроков пения. Терпи, любовь моя. У одиночества тоже бывает предел. Имя ему - смерть. ...Боже, как мне хочется уткнуться тебе в плечо. Ари, ты был единственным человеком, рядом с которым я чувствовала себя слабой. И единственным, кто помыкал мною из чистой прихоти, а не по расчету...

Беттина Фон Арним - Гёте Вартбург, 1 августа, ночью "Друг, я одна: все спят, а мне мешает спать то, что я только что была с тобою. Гёте, быть может, то было величайшим событием моей жизни; быть может, то был самый полный, самый счастливый миг; лучших дней у меня не будет, я их не приняла бы. То был последний поцелуй, с которым я должна была уйти, а между тем, я думала, что должна слушать тебя вечно; когда я проезжала по аллеям и под деревьями, в тени которых мы вместе гуляли, то мне казалось, что я должна уцепиться за каждый ствол, - но исчезли знакомые зеленые пространства... давно исчезло и твое жилище... и у меня ничего не осталось, кроме моего горячего желания... и слезы лились... от этой разлуки..."

Осип Мандельштам-Н.Я. Хазиной Дитя мое милое! Нет почти никакой надежды, что это письмо дойдет. Завтра едет «в Киев» через Одессу Колачевский. Молю Бога, чтобы ты услышала, что я скажу: детка моя, я без тебя не могу и не хочу, ты вся моя радость, ты родная моя, это для меня просто, как божий день. Ты мне сделалась до того родной, что все время я говорю с тобой, зову тебя, жалуюсь тебе. Обо всем, обо всем могу сказать только тебе. Радость моя бедная! Ты для мамы своей «кинечка» и для меня такая же «кинечка». Я радуюсь и Бога благодарю за то, что он дал мне тебя. Мне с тобой ничего не будет страшно, ничего не тяжело... Твоя детская лапка, перепачканная углем, твой синий халатик — все мне памятно, ничего не забыл... Прости мне мою слабость и что я не всегда умел показать, как я тебя люблю. Надюша! Если бы сейчас ты объявилась здесь — я бы от радости заплакал. Звереныш мой, прости меня! Дай лобик твой поцеловать — выпуклый детский лобик! Дочка моя, сестра моя, я улыбаюсь твоей улыбкой и голос твой слышу в тишине. Вчера я мысленно, непроизвольно сказал «за тебя»: «я должна (вместо «должен») его найти», т. е. ты через меня сказала.... Мы с тобою как дети — не ищем важных слов, а говорим, что придется. Надюша, мы будем вместе, чего бы это ни стоило, я найду тебя и для тебя буду жить, потому что ты даешь мне жизнь, сама того не зная — голубка моя — «бессмертной нежностью своей»... Наденька! Я письма получил четыре сразу, в один день, только нынче... Телеграфировал много раз: звал. Теперь отсюда один путь открыт: Одесса; все ближе к Киеву. Выезжаю на днях. Адрес: Одесский Листок, Мочульскому. Из Одессы, может, проберусь: как-нибудь, как-нибудь дотянусь... Не могу себе простить, что уехал без тебя. До свиданья, друг! Да хранит тебя Бог! Детка моя! До свиданья! Твой О. М: «уродец»

Стефи,привет!

Письма к таинственной возлюбленной Сент-Экзюпери. Предметом его страсти была молодая замужняя женщина, офицер французской армии, во время войны работавшая на санитарном транспорте для Красного Креста.Эти письма исполнены горечи неразделенной любви и нежных упреков: молодая женщина не отвечала взаимностью горячим чувствам неустрашимого авиатора. Вот выдержка одного из них: "Смесь разочарования, черствости и злобы. Я погружен в пустоту времени, где мне даже не о чем мечтать... Маленького Принца нет – ни теперь, ни когда бы то ни было. Маленький Принц умер, либо же он стал законченным скептиком, а если Маленький Принц скептик – это уже не Маленький Принц. Я на Вас в обиде за то, что Вы его испортили. Пробудив розу, я поранился о розовый куст. Роза скажет: что я для Вас значу? А я, с моим окровавленным пальцем, отвечаю: ничего, Роза, ничего. В жизни ничто не имеет значения, и даже сама жизнь. Прощай, Роза".

Толстой Лев-Софии Андреевне Берс 16 сентября 1862 г. Софья Андреевна, мне становится невыносимо. Три недели я каждый день говорю: нынче все скажу, и ухо­жу с той же тоской, раскаянием, страхом и счастьем в душе. И каждую ночь, как и теперь, я перебираю прошлое, мучаюсь и говорю: зачем я не сказал, и как, и что бы я сказал. Я беру с собою это письмо, чтобы отдать его вам, ежели опять мне нельзя, или недостанет духу сказать вам все. Ложный взгляд вашего семейства на меня состоит в том, как мне кажется, что я влюблен в вашу сестру Лизу. Это не­справедливо. Повесть ваша засела у меня в голове, оттого, что, прочтя ее, я убедился в том, что мне, Дублицкому, не пристало мечтать о счастье, что ваши отличные поэтические требования любви... что я не за­видую и не буду завидовать тому, кого вы полюбите. Мне казалось, что я могу радоваться на вас, как на детей. В Ивицах я писал: «Ваше присутствие слишком живо напоминаешь мне мою старость, и именно вы». Но и тогда, и теперь я лгал перед собой. Еще тогда я мог бы оборвать все и опять пойти в свой монастырь одинокого труда и увлечения делом. Теперь я ничего не могу, а чувствую, что напутал у вас в семейств-; что простые, дорогие отношения с вами, как с другом, честным человеком потеряны. И я не могу ухать и не смею остаться. Вы честный человек, руку на сердце, не торопясь, ради Бога не торопясь, скажите, что мне делать? Чему посмеешься, тому поработаешь. Я бы помер со смеху, если бы месяц тому назад мне сказали, что можно мучаться, как я мучаюсь, и счастливо мучаюсь это время. Скажите, как честный человек, хотите ли вы быть моей женой? Только ежели от всей души, смело вы можете сказать: да, а то лучше скажите: нет, ежели в вас есть тень сомнения в себе. Ради Бога, спросите себя хорошо. Мне страшно будет услышать: нет, но я его пред­вижу и найду в себе силы снести. Но ежели никогда мужем я не буду любимым так, как я люблю, это будет ужасно!

Гюго-Жюльетте Друэ Да, я пишу тебе! И как я могу не писать тебе... И что будет со мной ночью, если я не напишу тебе этим вечером?... Моя Жюльет, я люблю тебя. Ты одна можешь решить судьбу моей жизни или моей смерти. Люби меня, вычеркни из своего сердца все, что не связано с любовью, что бы оно стало таким же, как и мое. Я никогда не любил тебя более, чем вчера и это правда... Прости меня. Я был презренным и чудовищным безумцем, потерявшем голову от ревности и любви. Не знаю, что я делал, но знаю, что я тебя любил...

Гюго-Жюльетте Друэ В ночь на 18 февраля 1841. Помнишь ли ты, моя дорогая возлюбленная, нашу первую ночь, ночь карнавала во вторник на масленице 1833 г. Где-то, в каком-то театре давали бал, куда мы оба должны были пойти (Я прерываю пись­мо, чтобы принять поцелуй твоих дивных уст, и продолжаю). Ничто, - даже сама смерть не изгладить в моей памяти этого воспоминания. Все мгновенья этой ночи проносятся сейчас одно за другим в моем воображении, подобно звездам, проносящимся пред очами моей души. 'Да, тебе надо было отправляться на бал, но ты не поехала, - ты дожидалась меня. Бедный ангел, сколько в тебе красоты и любви. Помню, в твоей маленькой комнатке была дивная ти­шина. Снаружи доносилось веселье ликующего Парижа, мимо проносились шумные маски с громким смехом и пением. Среди шума всеобщего празднества мы скромно укрылись в стороне и перенесли в тень свой светлый праздник. Париж был упоен поддельным хмелем, мы - настоящим. Не забывай никогда, мой ангел, этих таинственных часов, изменивших всю твою жизнь. Эта ночь 18 февраля 1833 г.* была символом и одновременно прообразом великого, светлого праздника, свершившегося в тебе... В эту ночь ты оставила далеко за стеною толпу с ее шумом, суетнёю и мишурным блеском, чтобы приобщиться уединению, тайне и Любви. В эту ночь я провел с тобой восемь часов. Каждый из этих часов теперь уже превратился в год... В течение этих восьми лет мое сердце было полно тобой, и ничто не изменить его, даже если бы каждый из этих годов обратился в столетие.

Искренний порыв,надеюсь,он был оценен.

Ваш ход,Стефи.

Да нет,это нормально.

А других свидетельств нет?

Господи,от строк Севака у меня мороз по коже...