Моя жизнь рядом с Наполеоном

Dinozavrik · September 23, 2008

Раза Рустам | Raza Roustam

Моя жизнь рядом с Наполеоном «Военная литература»: militera.lib.ru

Издание: Рустам. Моя жизнь рядом с Наполеоном. — Ереван: Наири, 1997.

Оригинал: Roustam, mameluck de Napoléon. — Paris: Albert Méricant, 1910.

Книга на сайте: militera.lib.ru/memo/french/raza_r/index.html

Иллюстрации: нет

Источник: Проект 1812 год (www.museum.ru/1812)

Эл. публикация: Е. Боброва

Дополнительная обработка: Hoaxer ([email protected])

[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует странице.

{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Раза Р. Моя жизнь рядом с Наполеоном, в кн.: Рустам. Моя жизнь рядом с Наполеоном. Воспоминания мамелюка Рустама Раза, армянина. / Перевод с французского Григора Джаникяна и Ирины Карумян. — Ереван: Наири, 1997. /// Roustam, mameluck de Napoléon. D'après des mémoires et de nombreux documents inédits tirés des Archives Nationales et des Archives du ministère de la Guerre. [Ed.Hector Fleischmann]. — Paris: Albert Méricant, 1910. — 384 pp.

Об авторе: Родился в Тифлисе (Грузия), 1782, скончался в Дурдане (Франция), 7 декабря 1845. Армянин по национальности. В 13 лет был похищен и продан в рабство. Оказавшись в Египте, вступил в корпус мамлюков. А августе 1799 г. был отдан шейхом Аль-Бакри генералу Бонапарту в услужение. Вместе с генералом отплыл во Францию. Следующие 14 лет Рустам почти беспрерывно находился при особе первого консула, а, затем и императора, спал перед дверью в его комнату на походной кровати с ложем из ремней, прислуживал при трапезах и туалетах Императора. Облаченный в великолепные восточные костюмы, он придавал экзотический колорит двору Тюильри. Рустам женился на дочери старшего камергера императрицы Жозефины Александрин Дувиль, которая родила ему сына и дочь.

Содержание

Все тексты, находящиеся на сайте, предназначены для бесплатного прочтения всеми, кто того пожелает. Используйте в учёбе и в работе, цитируйте, заучивайте... в общем, наслаждайтесь. Захотите, размещайте эти тексты на своих страницах, только выполните в этом случае одну просьбу: сопроводите текст служебной информацией - откуда взят, кто обрабатывал. Не преумножайте хаоса в многострадальном интернете. Информацию по архивам см. в разделе Militera: архивы и другия полезныя диски (militera.lib.ru/cd).

Глава I

Наша семья. Отец уезжает, я остаюсь с матушкой и сестрами. Начинается война между Арменией и Персией. Мы укрываемся в крепости. Нам больше не грозит опасность. Моя сестра Бекзада умирает. Мы едем к отцу. По дороге я теряю наших, меня продают в рабство, и семь раз. Некий работорговец берет меня в Константинополь, продает Сала-бею. Я попадаю в Каир. Сала-бей делает из меня мамлюка. Мы едем в Мекку. По возвращении узнаем, что в Египет вошли французы. Мы останавливаемся в Сен-Жан д'Акре, где Чезар-паша отравляет Сала-бея. Я возвращаюсь в Каир. Генерал Бонапарт разрешает шейху Эль-Бекри взять меня на службу. Гарем шейха. Я хочу жениться на его дочери. В Сен-Жан д'Акр приезжает Бонапарт. Абукир. Я ссорюсь с одним из мамлюков. Предательство Бекри. Шампанское князя Эжена. Я поступаю на службу к Наполеону.

Он родился в Тифлисе, столице Грузии, отец его, Рустам Унан, был купцом, и родился он..{1}

Через два года после его рождения отец перенес свой торговый дом в родной Аперкан — один из наиболее укрепленных городов Армении.

Однажды, когда ему было одиннадцать лет и он играл с мальчишками в имении своего отца, на город неожиданно напали татары{2}, чтобы похитить детей, увезти в свою страну и, вероятнее всего, обратить в рабство. Хотя многие из его друзей попали в плен, ему удалось бежать. Рустаму пришлось шесть часов прятаться в лесу. Потеряв дорогу, он долго блуждал по лесу и не мог вернуться к матери{3}, которую любил крепко, очень крепко. К счастью, его нашел некий дровосек и отвел к уже совсем отчаявшейся матери, которая дорогими подарками отблагодарила доброго человека.

У господина Унана были две дочери и четыре сына. Рустам был самым младшим. Отец с сыновьями поехал по торговым делам в Гянджу, владения Малека-Меджелуна{4}. Несколько месяцев спустя персидский шах объявил войну Ибрагим-хану{5}, который был наместником шаха в Армении.

Именно из-за войны и потерял Рустам своих родителей.

По тем же торговым делам отец мой{6} решил уехать из Гянджи, взяв с собой двух моих братьев — Авака и Сейрана. Он хотел взять и меня, но я был так привязан к матери, что не мог расстаться с ней.

И вот мой отец купил телегу для поездки. В тот же день за обедом он снова спросил нас, хотим ли мы ехать с ним. Старшие братья сказали «да», а я — «нет». Он поинтересовался, отчего я не хочу ехать с ним. Я ответил: «Мама всегда очень заботилась обо мне, любила меня, когда я был еще ребенком. Теперь, когда я подрос, хочу быть с ней{7} рядом, чтобы самому заботиться о ней».

Отец был очень недоволен таким моим ответом, но переубедить меня не смог. В конце концов он уехал с двумя моими братьями и оставил меня в Гяндже одного и без средств существования.

Гянджа очень богатый и красивый город, торговый центр персидского кашемира и шелка.

Три месяца спустя Ибрагим-хан объявил войну Малеку-Меджелуну, который находился в Гяндже, в крепости, где я жил. Население было вынуждено укрыться в цитадели, а я все старался оттуда вырваться и поехать к матери, но не мог. Войти туда еще можно было, а выйти — нет. Но вот однажды люди Малека-Меджелуна собрались выехать на мулах из крепости за продовольствием, по случаю чего ворота были открыты. Я незаметно прошмыгнул между мулами и благополучно бежал из крепости.

Я был уже довольно далеко от крепостных ворот, когда мне повстречались двое из нашего города. Я спросил, смогу ли я добраться до матери. «Да, — ответили они, — сегодня в два часа ночи много народу собирается ехать в Аперкан» — город, где остались матушка и сестры Мариам и Бекзада.

Эти добрые люди показали мне дом, в котором собрались путники. Я подошел к ним, они очень тепло меня приняли и обещали непременно взять с собой. До двух часов ночи оставалось еще немало времени, и я решил пойти на ближайшее поле и собрать немного травы — несколько дней у меня во рту не было и маковой росинки. Вдали показалось стадо овец. Я побежал ему навстречу, в надежде выпросить у пастуха немного молока или сыра.

Когда я подошел, пастух спросил:

— Чего тебе?

— А чего еще? Немного молока или сыра, я несколько дней ничего не ел.

Пастух внимательно посмотрел на меня, спросил, откуда я, как зовут меня и моих родителей. Я назвался, а он обнял меня и сказал:

— Я твой дядя, брат твоего отца. Уже пятнадцать лет как я покинул родину{8}.

Стоит ли говорить, как я был счастлив, встретив родного человека. Я попросил немного еды для предстоящего ночного путешествия. Он дал мне два больших лаваша и довольно много шашлыка. Я набил едой сумку, чтобы взять в дом, где меня ждали путники.

Дядя мой предложил остаться на время у него, немного подрасти и окрепнуть, и только потом ехать к матери. Я не согласился.

— Нет, спасибо. Не могу я оставаться здесь. Ради матери я расстался с отцом и братьями. Мама уже, наверное, очень тревожится обо мне. Она любила меня больше всех детей и всегда очень баловала.

Дядя понял, что удержать меня невозможно. Он поцеловал меня, и мы попрощались. Я довольный возвратился к своим попутчикам, радуясь в душе, что через несколько часов увижу маму.

Наконец в назначенный час мы пустились в путь. На рассвете добрались до вершины самой высокой горы тех мест, у подножия которой стояла армия Ибрагим-хана{9}, окружившая Гянджу.

Десять дней мы шли пешком и наконец добрались до нашего Аперкана, где я надеялся увидеть матушку и своих сестер. Однако дом наш был пуст. Я очень опечалился, но во всем городе я нашел только одного человека. Он поведал мне о том, что случилось. Всех жителей татары увели в плен, а дома ограбили. Этот человек сказал мне:

— Но твоя мать и сестры за два месяца до этого уехали в Шушинскую крепость.

Уже темнело, и я решил переночевать в нашем доме, который воины полностью разграбили{10}. Не оставили даже охапки сена под голову подложить.

На следующий день спозаранку я пустился в путь. Мои попутчики остались в городе, в своих разрушенных и опустошенных домах, которые уже не были пригодны для жилья.

Между нашим Аперканом и Шушой была река, в сухое время года я не раз переходил ее вброд, но теперь река вздулась, и вода поднялась очень высоко. Однако тоска по матери и сестрам придала мне сил и смелости. Мгновение — и я в волнах реки. Течение сразу же прибило меня к высокой скале, за которую я ухватился и продержался так часа два. Лишь проезжавший мимо реки добрый всадник помог мне выбраться из воды и перейти на другой берег. Судьба еще раз оказалась благосклонной ко мне.

Вечером к шести часам я добрался до Шуши и пошел в армянский квартал, где нашел много знакомых, а одна знакомая женщина очень тепло отнеслась ко мне и сказала:

— Твоя матушка все время говорила; «Мой мальчик меня не забудет, рано или поздно он появится. У моего Рустама доброе сердце, он меня сильно любит».

Наконец меня отвели к маме. Увидев меня, она лишилась чувств и, придя в себя, долго не могла произнести ни слова. Но силы вернулись к ней, она крепко прижала меня к сердцу и вместе с сестрами плакала и приговаривала:

— Я не сомневалась, что ты вернешься, не покинешь меня, хоть ты еще мал и слушаешься отца. А он, видно, оставил нас навсегда...

Вот так я и стал жить с нашими в Шушинской крепости, взрослел и крепнул. Чтобы помочь матери я даже хотел наняться в один дом слугой, но моя бедная и любимая мама не согласилась:

— Я продам все, что имею, но не позволю тебе стать слугой{11}.

Одним словом, остался я дома и с утра до ночи наслаждался материнской лаской и любовью. Через месяц в этих краях на некоторое время воцарился мир. Кругом было спокойно, и я предложил нашим оставить Шушу и вернуться в Аперкан. Матушка согласилась. Мы наняли повозку, погрузили все наши вещи, на рассвете пустились в путь и к вечеру были уже в Аперкане. Наш дом, как я уже видел после возвращения из Гянджи, был почти разрушен. Как смогли, прибрали его, обустроили.

Прошло некоторое время, и неожиданно моя молодая сестра Бекзада тяжело заболела. Мы потеряли ее всего за восемь дней. Мы очень тяжело переживали эту утрату, Бекзада была первой красавицей тех мест.

Уже целый год от отца не было вестей, матушку это тоже сильно тревожило, слишком долго не видела она мужа и двух сыновей. Вскоре, однако, один купец принес от отца письмо. Бедная мама в этот миг почувствовала себя самой счастливой женщиной на свете. Отец писал, что обосновался в городе Казак{12}, открыл там большой магазин и если мы хотим, можем приехать к нему. Маме, конечно, очень хотелось этого, но я сказал:

— Я бы на твоем месте не предпринял такого долгого путешествия. Если бы отец и в самом деле любил тебя, хотел бы жить с тобой, он бы не покинул нас и не скитался бы так долго вдали от тебя. Наша поездка принесет нам много бед, дороги очень опасны, татары грабят проезжих и караваны. Одним словом, на душе у меня неспокойно.

Матушка выслушала меня и сказала:

— Если хочешь знать, я еду не к отцу, а к твоим братьям, по которым очень соскучилась.

Ничего не поделаешь, пришлось подчиниться. Взяли мы сестренку и пустились в путь. Дорога шла через Гянджу. Места эти были хорошо знакомы мне, кое-что из нашего имущества я продал и благополучно доставил матушку и сестру в Гянджу.

Мама два дня шла пешком и очень устала. Я отвел ее и сестру на площадь большого городского рынка и так как хорошо знал город, взял немного денег и пошел купить еды. Они должны были ждать меня на площади, но случилось так, что именно здесь я и потерял навсегда маму и сестру. Тяжелые предчувствия мучили меня еще в начале нашей поездки, как только мы выехали из нашего города, который я очень любил и где мы так спокойно и счастливо жили.

Когда, накупив еды, я возвращался на площадь, ко мне подошел какой-то мужчина и сказал:

— Наконец-то я нашел тебя, Рустам. Целый час ищу. Мать и сестра ждут тебя у нас дома.

Увы, я не догадался, что незнакомец обманывает меня, и пошел за ним. Мы вошли в его дом, я увидел, что наших там нет. Я стал рыдать и оплакивать свою беду, но хозяин дома сказал мне:

— Не бойся, твоя мать и сестра, видно, вышли по делу. Пойду за ними{13}.

Я сидел посреди двора в тени деревьев и ждал матушку, которая была единственной отрадой моего сердца. Вдруг появился молодой человек, что-то сказал сидевшим рядом женщинам, потом поглядел на меня и спросил, говорю ли я по-армянски. Я кивнул, сказал, что я армянин. Он заговорил со мной на нашем родном языке:

— Постарайся убежать, тебя сюда привели, чтобы продать, следы твои будут навсегда потеряны, и ты никогда больше не увидишь своих родных.

Меня словно молотом ударили по голове. Он ушел, а я остался сидеть во дворе, год присмотром двух злых женщин. Как и куда бежать из этого дома? Чуть погодя появилась соседка, они начали болтать и спорить на тюркском языке, который я прекрасно знал и бегло говорил на нем.

Надо было воспользоваться удобным моментом. Я взял ключи от нужника, будто иду по нужде. Возле нужника была дверца, которая выходила в небольшой дворик, но здесь протекал довольно глубокий арык. Я открыл дверь, вышел во дворик, перешел арык и спасся от этих негодяев.

Понятно, что я сразу же пошел туда, где оставил маму и сестру, но их там, к несчастью, не оказалось. Я расспрашивал прохожих, но никто о них не знал{14}. Наконец возле моста мне повстречался старый знакомец моего отца, я рассказал ему о случившемся. Он успокоил меня:

— Не волнуйся, я найду твою мать и накажу негодяя, уведшего тебя.

Он отвел меня к себе, накормил, и мы снова вернулись на базарную площадь, где я потерял наших. «Друг» моего отца кивал на прохожих и тихо спрашивал:

— Он?

Я отвечал:

— Нет, но лучше сходим к нему домой, он живет недалеко.

Но он все отговаривался:

— Не нужно, я сам его найду.

Наконец он привел меня в один большой дом и велел:

— Подожди здесь, я пойду за твоей матерью.

Я поверил ему, но мерзавец так больше и не появился. Я проплакал всю ночь. На другой день хозяйка дома сказала мне:

— Ты лучше не надейся, этот человек больше не вернется.

Я сказал:

— Тогда я сам пойду к нему, я запомнил его дом.

Но она заперла входную дверь на замок, чтобы я не сбежал.

И снова я оказался в отчаянном положении.

Чтобы немного приободрить меня, женщина сказала:

— Я хочу усыновить тебя, у меня нет детей.

Нет, я не мог дать согласие на это и все время рыдал. Фактически тот негодяй тоже продал меня, и это случилось со мной во второй раз, а в первый, как я уже рассказывал, мне удалось бежать.

Позже мне стало известно, что мама узнала, где я нахожусь, не раз с сестрой приходила к этому дому{15}, но ее не впускали, говоря:

— В этом доме детей нет.

И всякий раз она плача уходила от ворот.

Поскольку не было никакой возможности выбраться оттуда, я дал согласие стать сыном этой женщины, надеясь, что таким способом я обрету некоторую свободу и смогу убежать в свой родной город. А с помощью странствующих купцов, может быть, найду маму.

И я сказал хозяйке дома:

— Я согласен стать твоим приемным сыном, но с условием, что ты найдешь мою мать. Мы вместе пойдем в город и отыщем ее.

Она сказала:

— Не беспокойся, предоставь это мне.

Наконец состоялся обряд усыновления. Согласно их обычаям, она надела на меня новую рубашку, поцеловала и сказала:

— Вот ты и стал моим сыном, в этом доме ты будешь очень счастлив.

Однако даже после этого я не верил ей и все повторял про себя: «Видимо, меня продали в третий раз». Как вскоре выяснилось, я не ошибался.

Я пробыл у этой женщины месяца два{16}. Она одевала меня в нарядные одежды, укладывала в мягкую постель, хорошо кормила, но все это для меня и гроша ломаного не стоило, и я только просил, чтоб мне позволили хотя бы подходить к дверям. Но «мачеха» отвечала:

— Нет, нет, потерпи, мы завтра вместе пойдем в город.

Постоянно одни и те же обещания и только для того, чтобы я не сбежал. Моя «мачеха» прятала меня даже при малейшем стуке в ворота. А иной раз и сама вместе со мной укрывалась в дальней комнате. Я спрашивал:

— Почему мы прячемся, разве мы кому-нибудь причинили зло?

Она отвечала:

— Я никого не хочу видеть, хочу быть наедине со своим сыном.

Она принимала только портного, который шил мне одежду. А несколько дней спустя муж этой женщины, то есть мой «отчим», сказал мне:

— На днях мы едем в сторону Каспийского моря, ты поедешь с нами.

Я дал согласие, надеясь по дороге сбежать. К сожалению, мне это не удалось...

Однажды в полночь слуга поднялся в мою комнату и сказал, чтоб я оделся и что мы едем к морю. Я оделся, спустился к хозяйке дома, попрощался с ней. Она сказала:

— Не грусти, недели через две вы вернетесь.

Я решил бежать сразу же, как только выйдем за ворота, чтоб не оказаться вдали от знакомых мест. Наконец открылась дверь, ведущая во двор. Первое, что предстало моему взору во дворе, было тридцать оседланных, готовых к путешествию лошадей. Потом отворили дверь большого сарая, где находилось шестьдесят хорошо одетых мальчиков моего возраста. При первом же взгляде на них я подумал:

«Меня продают в четвертый раз».

На каждого коня усадили двух мальчиков, и в сопровождении хорошо вооруженных всадников мы двинулись в путь. Дня через два дорогу нам перекрыла шайка татар, которая хотела похитить нас. Наша вооруженная охрана вступила с ними в получасовый бой. В конце концов наша стража сдалась. Договорились, что армянских мальчиков увезут, а грузин оставят. Конечно, мой подлый «отчим» отнюдь не был в восторге, что теряет пятнадцать лучших мальчиков, но ничего не мог поделать. Меня сочли за грузина и оставили с ним.

Три дня спустя мы дошли до большого города{17} прямо у подножия Кавказских гор. В короткое время всех детей продали, остался я один. Вскоре исчез и негодяй «отчим», удачно продав и меня (это был уже пятый раз).

Но я попал в руки доброго хозяина, хорошо относившегося ко мне. Я был настолько свободен, что мог один прогуливаться по городу. Конечно, мысль о побеге не оставляла меня, но дорогу к бегству перекрывала река Кура. Будь у меня деньги, я бы смог перебраться на другой берег. Поэтому я вынужденно пробыл здесь три зимних месяца, глубоко страдая от того, что нахожусь вдали от милой моей мамы.

Одно было ясно — здесь мы долго не задержимся. Хозяин мой был богатым скупщиком шелка и часто ездил в Крым. Однажды он дал мне меховые сапоги и тулуп, и мы пустились в путь — к Кавказским горам. Был страшный холод, и мы с большим трудом перебрались через Кавказский хребет. Купец взял с собой два одеяла, которые нам очень пригодились. Но не для того, чтобы укрываться ими. Мы расстилали их в длину и шагали по ним. Как только проходили по одному одеялу, расстилали другое, чтобы не увязнуть ногами в снегу. Мы преодолели еще много трудностей, два дня шли пешком и наконец добрались, до центра кавказской земли — Лезгистана{18}. Местного владыку звали Гераклиус, край этот хоть и был горист, зато очень красив. Как и в Гяндже, здесь занимались торговлей шелком и кашемиром. Хороши были овцы в Лезгистане, упитанные, каждая весила около восьмидесяти фунтов и даже больше. Славные были у них и лошади. Татары и даже турки Анапы увозили отсюда прекрасных скакунов.

Мой хозяин спешил часом раньше добраться до земли турок, но неожиданно я заболел. И все случилось так — однажды я пошел в горы гулять, очень замерз и вернувшись, сел, как. и все, поджав под себя ноги, возле очага. На очаге стоял большой котел с Кипящей водой. Кто-то, помешивая угли в очаге, перевернул котел и облил мне ноги. Обе ноги вздулись, как бочки, много я страдал От боли, но все же выздоровел.

Наконец мы пустились в путь и через три дня вошли в татарский город Александрию. Однажды я попросил хозяина отпустить меня одного погулять. Он не отказал. Не успел я выйти за дверь, как вдруг увидел знакомую мне по Аперкану девчушку лет тринадцати. Ее взяли в плен за несколько месяцев до меня.

Я рассказал ей все, что знал о её родных, а она мне и говорит:

— Твоя сестра Мариам тоже здесь, хочешь отведу тебя к ее хозяину?

Что могло быть лучше встречи с родной сестрой! Девочка проводила меня до дверей того дома, я вошел, спросил сестру. Она увидела меня, бросилась мне на шею. Но у нее было куда больше выдержки, чем у меня. Я так горько рыдал, что не мог и слова вымолвить и спросить о пропавшей в Гяндже моей бедной матери.

Мариам как могла утешила меня и рассказала, что матушку выкупил обосновавшийся в тех краях богатый купец армянин, тут же отпустил ее на свободу и сказал, что если она хочет, может вернуться к себе на родину. Но мама не могла одна проделать такой путь, потому и жила в доме купца как гостья, пока дороги станут безопасны или представится какая-нибудь иная возможность.

Как я был рад, что мама находится не так далеко от меня, от Александрии до Кзлара{19} не больше двадцати миль. Я попросил у хозяина разрешения съездить к матери, но он решительно отказал. Потом я стал упрашивать армянских купцов выкупить меня, а там я извещу отца, и он отдаст им деньги, но никто не соглашался. Все говорили:

— За тебя очень дорого просят{20}.

Я страдал, что не могу попасть в Кзлар и в последний раз поцеловать матушку, потому что меня вскоре продали в шестой раз — на этот раз прибывшему из Константинополя торговцу детьми, и он должен был увезти меня с собой. Я предложил этому торговцу купить и мою сестру, чтоб мы могли утешать друг друга на чужбине, но он отказал. Короче говоря, я был безутешен. Все дни плакал, а моя добрая сестрица осушала мои слезы, говоря:

— Я отрежу прядь твоих волос и отдам маме, пусть она убедится, что ты жив.

Так утешала меня Мариам дней пятнадцать, а на прощанье взяла ножницы и отрезала большую прядь моих волос. Она заливалась слезами, говоря:

— Рустам джан, где бы ты ни был, обязательно напиши нам. Ты же знаешь, как мы тебя любим и нет у нас другой радости, кроме как день и ночь думать о тебе. Если отец приедет за нами, обязательно пошлем его в Константинополь выкупить тебя.

Она взяла константинопольский адрес купившего меня торговца, обещала писать мне, но с того времени я больше не имел вестей от своих родных.

Никто не знал, конечно, когда мы покинем Кзлар, а моя бедная сестрица тем более. Через несколько дней мы выехали, целью поездки была Анапа, первый порт и граница с Турцией.

Мы шли пешком три дня и дошли до границы Турции и Мегрелии, добрались до высокой горы, за которой на расстоянии полумили находилась Анапа. Когда передо мной впервые раскинулось Черное море, я заплакал и сказал:

— Я пересеку это большое море и навсегда лишусь родных и родины.

Потом мне бросились в глаза торговые суда в порту, которые ждали нас. Наконец вечером мы вошли в город Анапу. А на следующий день сели на корабль, взявший курс на Константинополь. Через два дня показался Дарданельский пролив — нам разрешили войти в пролив, продержав в море несколько дней{21}. Наконец мы вошли в Константинополь.

Мы жили недалеко от Св. Софии, самого большого и богатого храма в мире. Его построили армяне, но турки захватили и присвоили его.

В Константинополе мы прожили шесть месяцев. Однажды из Египта прибыл в город один из торговцев Сала-бея и купил меня. В моей бродячей жизни меня продали в седьмой и последний раз. Прошло несколько дней, мы вновь сели на торговое судно, прошли Дарданеллы и поплыли к Александрии, первому порту Египта.

После шестидневного плавания мы наконец добрались до Александрии.

Нас на два дня оставили в городе немного отдохнуть от долгого плавания, потом посадили в узкие лодки, которые здесь называют «каик», и взяли курс на Большой Каир, где находился сам Сала-бей.

Мы плыли по тому опасному месту, где Нил впадает в Черное море{22}. Огромные волны бились друг о друга, достигая подчас высоты дома. Но так или иначе мы добрались до места целые и невредимые...

Дорога из Александрии в Каир удивительно красива. По берегам Нила тянутся поля сахарного тростника, заросли миндаля и гранатовые деревья. В первый день дошли до Рашида{23}, который находился ровно в середине пути, а на следующий день нам подвели оседланных арабских скакунов, чтоб до Большого Каира мы ехали на лошадях. И вечером мы, принадлежащие Сала-бею двенадцать подростков, на конях въехали в Булак, находящийся в полумиле от Большого Каира. Поужинали мы там, а вечером нас собрали, чтобы везти в столицу{24}. И сразу же на следующее утро мы предстали перед Сала-беем, который нас очень радушно принял. Он задавал мне вопросы по-грузински, но я плохо говорил на этом языке, ведь я был ребенком, когда мы выехали из Грузии. Потом спросил, правда ли, что я родился в Грузии, в Тифлисе, я сказал «да». Я назвал имя своего отца, выяснилось, что Сала-бей хорошо знал его, потому что был грузином и часто бывал в Армении.

Почему-то многим кажется, что только грузины и мегрелы могут стать хорошими мамлюками, между тем армяне намного храбрее и смелее их. В то время мне было уже пятнадцать лет, и в конце разговора Сала-бей сказал мне:

— Иди отдохни, я велю, чтоб тебе выдали одежду и коня, ты мой земляк, и я позабочусь о тебе. Постараюсь и отцу твоему сообщить.

Не знаю, насколько он был искренен, после того как мы расстались с сестрой в Кзляре, в Татарии, я от наших не имел никаких вестей.

Я расстался с беем и пошел в предоставленную мне комнату. Проходя по длинному коридору, где стояли группами юные, но более опытные мамлюки, я заметил среди них знакомого парня, моего сверстника. Он был из нашего города, мы с ним когда-то были дружны и он исчез за два года до меня. Я видел не раз, как оплакивали родители своего — пропавшего без вести сына. Подойдя к нему, я спросил, узнает ли он меня. Он ответил, что нет, не узнает.

— Ты разве не Мангасар из Аперкана? Как ты не узнаешь меня, ведь мы были друзьями, я же Рустам!

Он бросился мне на шею:

— Клянусь богом, ты прав!..

Вспомнили прошлое, я рассказал ему о его родителях. Я был очень счастлив, что встретил друга детства, с которым можно делить радости и печали.

Через неделю после прибытия в Каир в комнату ко мне вошел Кашеф, военачальник Сала-бея, в сопровождении брадобрея, чтобы произвести крещение согласно местному обычаю, то есть совершить обрезание. Кашеф объяснил, что это приказ бея и что для того, чтобы стать хорошим мамлюком, надо обязательно быть обрезанным.

Вопреки моей воле лекарь приступил к своему делу.

Дней через десять рана уже зажила, а еще через пару дней мне дали коня, которого обещали еще при вступлении в Большой Каир.

Целых два месяца я учился ездить верхом и бросать аркан, после чего с отрядом мамлюков мы поехали в глубь Египта. Возвратившись из этой поездки, я еще два месяца пробыл в Большом Каире, где никаких особых происшествий не имело места.

Египтом управляли двадцать четыре бея, среди которых первым был Мурад-бей, а вторым — Ибрагим. По обычаю все двадцать четыре бея должны были по очереди совершать паломничество в Мекку. Настала очередь Сала-бея, и я вместе с ним поехал в Мекку, увидел могилу Магомета{25}.

На обратном пути, не доезжая до Каира тридцать миль, мы узнали, что французы заняли столицу Египта. Возле Гизы{26} Мурад-бей дал им большой бой, но потерпел поражение. При переправе через реку утонуло очень — много мамлюков, в том числе тысяча всадников. Поскольку Сала-бей не имел достаточно сил{27}, чтобы сразиться с армией Наполеона, о.н решил вернуться в Сен-Жан д'Акр к Чезару-паше. Последний был, видимо, очень недоволен тем, что мы отступили без боя. Как только мы вступили в город, Сала-бей пошел во дворец Чезара-паши.

Чезар-паша принял его в гостиной, велел подать кофе. Но в чашку Сала-бея подсыпали яду, и бедняга, выпив, через полчаса скончался. Мы, мамлюки, были очень опечалены его смертью. Чезар-паша захотел всех нас взять к себе на службу, но никто из нас не согласился. Одни подались в родные края, другие вернулись в Мекку, а я вместе со своим слугой возвратился в Большой Каир. В столице у меня было много знакомых, и я бы там чувствовал себя в безопасности. Тем более, что, выйдя из Сен-Жан д'Акра, я сразу же снял одежды мамлюка и надел одну из рубашек своего слуги. Мы теперь почти не отличались Друг от друга. Я продал коня, оружие и часть денег дал слуге, чтобы он в столице не проболтался обо мне. Он поклялся верно служить мне и никому не говорить о том, что я мамлюк, и я немного успокоился. Мы купили двух ослов и на них въехали в Каир. Оба мы были в крестьянской одежде и войти в город не составляло труда. Всюду мы видели французских солдат — молодые и пожилые гренадеры с длинными усами несли комендантскую службу, а драгуны разбили лагерь з миле от столицы, в Булаке. Боясь, что меня узнают и бросят в тюрьму, я целый месяц вел жизнь уличного бродяги. Вместе со слугой, который и в самом деле не предал меня, мы ели и спали на улице. Когда все наши деньги кончились и продавать больше было нечего, я узнал, что в охране шейха Эль-Бекри{28} есть свободное место. Эль-Бекри был очень влиятельным человеком, я его видел не раз у Сала-бея. Я попытался встретиться с ним и попроситься на службу, но слуги не пустили меня в дом:

— Шейх занят, нет у него времени крестьян принимать...

Я вынужденно назвался и сказал, у кого я прежде служил. Эль-Бекри доложили об этом, и он обещал принять меня на следующий же день.

В назначенный час я явился к шейху. Он любезно встретил меня, выслушал и даже сказал:

— Я возьму тебя на службу, может статься, и в кавалерийский отряд включу, но прежде надо получить согласие главнокомандующего генерала Наполеона.

Я поначалу испугался, что шейх выдаст меня французам, с нравами и привычками которых я не был знаком, хотя слуга мой со многими людьми общался и не раз рассказывал, что французы добрые люди и такие же, как и мы, христиане... И я успокоился.

И вот однажды Эль-Бекри отвел меня в свой гарем и сказал:

— Я иду к главнокомандующему за разрешением насчет тебя. Подожди здесь, пока вернусь.

Так я впервые попал в гарем, где жили пять жен шейха. Они наперебой угощали меня шербетом и фелером, то есть пахлавой, но я стеснялся и не брал. На меня смотрело столько женщин, а я был в голубой крестьянской рубахе на голое тело. От обиды и унижения я не мог сдержать слез. Эти добрые женщины тоже заплакали вместе со мной, сочувствуя мне, и кто как мог стал утешать меня. А шейх между тем был у главнокомандующего, чтобы добиться места для меня. Наполеон осведомился, сколько мне лет, хороший ли я воин, и, узнав обо всем, дал свое согласие. Говорят, что шейх очень хвалил меня: «Я за него ручаюсь, ему пятнадцать с половиной, но он опытный и умелый наездник, одно время служил у Сала-бея, которого в Сен-Жан д'Акре отравил Чезар-паша».

А генерал Бонапарт сказал:

— Если Мурад-бей не будет упорствовать, я разрешу всем мамлюкам вернуться в столицу{29}.

Поздно вечером шейх вызвал меня и сказал:

— Главнокомандующий разрешил, ты уже принят на службу.

И тут же велел вызвать портного и заказал мне форму мамлюка. Точно такую же, какая была у меня раньше.

Тогда добрые женщины позвали меня в гарем, стали обнимать и поздравлять. И просили обращаться к ним, если я буду в чем-нибудь нуждаться. Они подарили мне прошитые золотыми нитками платки и кошелек. Но самой привлекательной в гареме была младшая дочь шейха, сущий ангел во плоти.

У Эль-Бекри я пробыл в общей сложности месяца три. За это время шейх собрал всех укрывавшихся в городе мамлюков, человек двадцать пять. И так как я был самый опытный среди них и старше по возрасту, он назначил меня главным над ним и и поручил обучать их ездить верхом. Мне кажется, что жены шейха, которые очень тепло относились ко мне, убедили шейха дать мне в жены его двенадцатилетнюю дочь, с которой я познакомился в гареме. Все, в том числе и генерал Наполеон, знали о предстоящей женитьбе и одобряли ее.

Мне в этом доме удалось даже немного денег скопить. К нам часто приходили с визитом шейхи «эль балада», то есть старосты деревень, приносили годовой налог и получали от моего хозяина халат и кашемировый пояс. Как старший мамлюк я своими руками подносил все подарки и иногда получал триста или четыреста франков, которые копил. Мне очень хотелось переслать деньги матери, но не было никакой возможности сделать это.

Кроме того, каждый день мне приходилось верхом сопровождать шейха, когда он ездил в гости к Наполеону. Они вместе обедали и за столом совещались по городским и армейским делам.

Вскоре главнокомандующий Наполеон с большей частью своих войск пошел на Сен-Жан д'Акр. Дойдя до предместий города, он много раз штурмовал его, подошел близко к цитадели, некоторые гренадеры прорвались даже внутрь, но из-за нехватки боеприпасов занять город он не смог, и войско Наполеона вернулось в Большой Каир{30}.

После этой неудачи Бонапарт часто надевал турецкие одежды и говорил, что не вернется больше во Францию, примет обрезание и станет королем Египта. Все верили, но он распространял эти слухи для того, чтобы обмануть турок. И в самом деле, дней через десять-двенадцать стало известно, что турецкая армия подошла к Абукиру. Наполеон с Мюратом сразу же отправились в Александрию, чтоб возглавить расположенное там французское войско.

А тем временем шейх взял на службу другого мамлюка, намного старше меня, и назначил на мое место. И даже тайно обещал ему руку своей дочери, хотя мы уже давно окончательно договорились, что на ней женюсь я.

Согласно приказу шейха, я обязан был следить, чтобы мамлюки-новички не слонялись без дела на улице или даже во дворе дома. Однажды я спускался по лестнице, когда назначенный на мое место мамлюк приказал мне сейчас же подняться к себе в комнату, добавив, что он мой командир. Я, естественно, не подчинился, а вернее, ответил:

— Ладно, пойду, но ты пойдешь вместе со мной.

В нашей охране было два подростка-мамлюка, которые любили меня как брата. Как только мы поднялись ко мне, я спросил новичка-мамлюка:

— Кто тебе дал право приказывать мне?

— Не твое дело, я не собираюсь отчитываться перед тобой, — нагрубил он.

Вспыхнула ссора. Я бросился на него, чтобы отколотить как следует, но он был гораздо выше меня ростом. Двое моих младших мамлюка подоспели на помощь, втроем мы повалили его на пол и хорошенько избили. Лицо его опухло, он с трудом поднялся на ноги и, споткнувшись, покатился по лестнице вниз...

В это время Эль-Бекри находился в гареме. Я испугался, что, узнав о случившемся, он накажет меня бастонадой. Но младшие мамлюки успокоили меня:

— Не беспокойся, мы скажем, что это он начал первый и что Рустам ничего плохого не сделал.

После обеда часа в четыре шейх вернулся из гарема в свои покои и попросил у меня кофе и трубку. Я сразу же поднес ему. Согласно заведенному порядку все мамлюки выстроились перед ним. Эль-Бекри спросил, где же новый мамлюк. Я сказал, что он внизу, и послал за ним.

Как только он вошел, шейх понял, что его избили, лицо было опухшее, под глазом фонарь, ссадины на щеках... Так как я был старшим, шейх спросил меня, кто так расправился с новичком.

Я вынужденно признался:

— Это я, потому что он плохо себя вел, сам собирался выйти один на улицу, а мне приказал подняться к себе наверх.

Эль-Бекри стал кричать на меня, сказал, что если я смог так избить товарища, значит, у меня злое сердце, и я достоин наказания, и пригрозил отдать меня французам. Это испугало меня, и я попросил дать мне возможность объясниться.

Шейх разрешил:

— Ладно, говори, только смотри, не лги, а не то так накажу, что надолго будет всем вам уроком.

— Я всегда говорю правду и ничего от вас не скрываю. Это вы начали скрытно действовать. Вы ведь сами по доброй воле назначили меня старшим над вашими двадцатью пятью мамлюками, и раз вы обещали, то я верил, что вскоре мне посчастливится жениться на вашей дочери. Об этом знал даже главнокомандующий. Но вместо этого мне вдруг отдает приказы какой-то глупец, новый мамлюк, которому, оказывается, вы еще и обещали руку вашей дочери. А меня даже не поставили в известность, и я не знаю, кому велено командовать мной и чьи распоряжения я впредь обязан выполнять. Здесь перед вами все мамлюки, спросите их, прав я или нет, отлынивал ли я когда-нибудь от своих обязанностей.

Шейх перебил меня:

— Да, это я назначил его старшим. Так мне захотелось, и ты обязан подчиниться моей воле. Если ты недоволен, отдам тебя в руки французов.

По правде говоря, я очень боялся, что эта свинья велит подвергнуть меня бастонаде, поэтому сказал:

— Теперь мне все ясно, обещаю повиноваться ему.

К счастью, дело кончилось хорошо. Позже от служанки-негритянки я узнал, что первая жена шейха очень недовольна, а дочь ее плачет, узнав о неожиданных переменах в своей судьбе, о том, что отец хочет выдать ее за этого Абрама.

Вскоре пришло известие, что возле Абукира Наполеон дал туркам бой, разбил их и что множество турок убито и взято в плен. Генералу Мюрату удалось даже пробраться на флагманский корабль турецкого флота, вступить с турецким адмиралом в поединок, отрубить ему два пальца и взять в плен.

После этой победы, когда Бонапарт вернулся в Большой Каир, он стал снова повторять, что останется в Египте, коронуется здесь, и все по-прежнему верили ему. А шейх Эль-Бекри из желания понравиться Бонапарту стал пить вино, но чтобы его соотечественники не заметили, пил из серебряного бокала. Он так пристрастился к спиртному, что приказывал мне ежедневно приносить ему вина и водки, смешивал их и по вечерам пил, причем всегда в одиночестве и напивался как настоящий пропойца. Не было дня, чтобы он не был пьян.

Однажды Бонапарт{31} пригласил шейха на обед, и я сопровождал его. Когда все сели за стол, я пошел в маленькую комнату, где находились мосье Эжен{32} и еще несколько офицеров. Мосье Эжен поднес мне большой стакан шампанского и сказал:

— Пей, такой напиток бодрит, это дары Франции!

Я выпил, мне понравилось. Они заставили опорожнить и второй бокал. После обеда я сел на коня, чтобы вместе с двадцатью пятью мамлюками проводить Эль-Бекри домой. Нам надо было только пересечь площадь, но от шампанского в душе было такое приятное веселье, что я заставлял коня плясать и вставить на дыбы. Шейх понял мое состояние, и когда мы вошли в ворота нашего дома, вызвал меня, чтобы поговорить наедине. Он прошел в небольшую комнатушку, где каждую ночь так напивался, что не мог даже в гарем подняться.

Как только я вошел, он спросил:

— Сегодня у генерала ты пил вино?

Я ответил:

— Это было не вино, а дары Франции. Господин Эжен угостил меня, два бокала поднес.

Шейх сказал, что я несчастный пьяница и что, видимо, без порки тут не обойтись.

Я не растерялся и спокойно сказал:

— Если вы прикажете меня выпороть, я всем расскажу, как вы каждый день достаете вино и водку и по ночам напиваетесь. А если не накажете, обещаю никому ничего не говорить.

Мои угрозы подействовали, шейх сказал, что на первый раз прощает, но если еще раз заметит подобное, дело примет иной оборот.

Казалось, все кончилось благополучно, но отношения наши были испорчены.

В это время поползли слухи, что Бонапарт решил вернуться во Францию. Он сказал своему переводчику господину Элиасу{33}, чтобы тот отобрал мамлюков для службы у него. И вот господин Элиас пришел к Эль-Бекри в гости и выбрал для генерала двух мамлюков. А мне сказал, что если я захочу, он может устроить меня при Наполеоне. И даже добавил:

— Французы народ добрый, и все христиане.

Я раскрылся перед ним:

— О большем счастье я и не мечтал. Вы ведь не знаете, в каком положении я нахожусь...

Ничего не скрывая, я рассказал о том, как шейх переменился ко мне.

Уходя вместе с двумя мамлюками, господин Элиас сказал мне:

— Не беспокойся, я что-нибудь придумаю.

Я верил его обещанию, так как знал его со времен Сала-бея.

Когда Элиас привел мамлюков к генералу, младший из них так испугался вида Наполеона (хотя он вовсе не был злым человеком), что заплакал.

Наполеон повернулся к переводчику:

— Я не хочу, чтобы мне служили вопреки своей воле. Зачем вы привели этого плаксивого ребенка? Верните его шейху и подберите такого, который сам бы захотел стать моим мамлюком.

Элиас воспользовался моментом:

— Если вы соблаговолите написать Эль-Бекри, то, может статься, я смогу привести того толстенького мамлюка, который лично сопровождает его. Я знаю парня, родом он из Грузии и прекрасный воин.

Вот так Бонапарт специально написал обо мне шейху.

В тот же день Элиас с конвертом в руке явился к Эль-Бекри и, проходя мимо меня, успел шепнуть:

— Поздравляю, я пришел за тобой.

Он вошел в комнату, где сидел шейх, и передал письмо Бонапарта.

Я нарочно тотчас же ушел к себе.

Все произошло так, как я и ожидал. Когда шейх прочитал письмо Бонапарта, он вызвал меня. Я пришел, и он велел прочитать при мне письмо.

Я начал отнекиваться:

— Я к французам не пойду, я хочу служить вам до конца жизни.

Эль-Бекри стал уговаривать меня:

— Это невозможно, дорогой мой, никто не может противиться воле главнокомандующего. Если б он моего родного сына потребовал, я бы не посмел отказать.

Излишне говорить, как я был в душе счастлив, что могу покинуть этот дом, где мною пренебрегли и столь неожиданно заменили меня неловким новичком, который даже толком ездить на коне не умел. Но на всякий случай я снова повторил, что служить у французов не хочу.

— Я всегда был счастлив под этим кровом, но ухожу, чтобы не обидеть вас. Обещайте, что в будущем возьмете меня обратно.

Шейх растрогался:

— Мы расстаемся не навсегда. Можешь хоть каждый день навещать меня.

После подобных заверений в верности я, согласно местному обычаю, поцеловал ему руку и попрощался. Я велел слуге, который был неразлучен со мной, снарядить коня и пошел прощаться с друзьями. Те два мамлюка, которым я покровительствовал как старший брат, горько плакали, чувствуя, что я ухожу навсегда.

Так я перешел на службу к главнокомандующему Бонапарту{34}... В приемную к нему меня повел господин Элиас. Увидев меня, Наполеон подошел, потянул меня за ухо, потом спросил, хорошо ли я езжу на коне. Я ответил утвердительно. Потом он захотел узнать, владею ли я шпагой, Я сказал, что много раз сражался на шпагах с арабами, показал шрамы на руках.

Он обрадовался и спросил:

— Как тебя зовут?

Я ответил:

— Иджахиа.

Он удивился:

— Это же турецкое имя. Тебя как звали дома?

Я признался:

— Рустам.

— Я не хочу, чтобы ты носил турецкое имя, с этого дня ты по-прежнему будешь Рустамом.

Он прошел к себе в кабинет, принес оттуда дамасскую саблю, рукоятка которой была в шести крупных бриллиантах, пару пистолетов в золоченых футлярах.

— Возьми, — сказал он, — дарю. Обещаю всегда заботиться о тебе.

Мы вошли в комнату, где лежала груда бумаг. Наполеон велел все это перетащить к нему в кабинет. В тот же день вечером, часов в восемь, я поднес ему ужин, после чего он потребовал экипаж — захотелось ему прогуляться за город, немного отдохнуть. А своему адъютанту, мосье Лавиньи, приказал достать для меня арабского скакуна с хорошим турецким седлом. Мое место было возле двери его коляски, и мы вместе отправились на прогулку.

Ночью, когда мы вернулись, он мне объяснил:

— Это моя спальня, я хочу, чтоб ты спал возле двери и никого не впускал ко мне. Смотри, я целиком полагаюсь на тебя.

Я передал через господина Элиаса, который был рядом:

— Я очень счастлив вашим доверием. Поверьте, я скорее умру, чем покину свое место или позволю постороннему войти в спальню.

На следующий день вместе с дворецким, которого звали Гебер{35}, я принял участие в утреннем туалете Бонапарта. Мне очень хотелось устроить здесь на службу и оставшихся у Эль-Бекри тех двух мамлюков, которых я очень любил, но совершенно неожиданно мы уехали во Францию{36}.

</SPAN>

Dinozavrik · September 23, 2008

Глава II

С гвардией Бонапарта я еду в Александрию. По дороге вступаю в бой с арабами и удостаиваюсь сабли почета. Мы едем во Францию. Мои опасения. Генерал успокаивает меня. Остановка в Аяччо. Неудачная шутка. Высадка во Фрежюсе. Бертье берет подаренную мне Наполеоном саблю. Генерал едет в Париж, а я со слугами и вещами в Экс-ан-Прованс. На наш караван нападают разбойники, я посылаю генералу докладную о случившемся. В Эксе я ловлю одного из грабителей. Меня представляют мадам Бонапарт. Тревоги Жозефины 18 брюмера. Мюрат и его жена. Адъютант Лавиньи. Я падаю с лошади и разбиваю колено. Заботливое отношение ко мне Первого Консула и его жены. Мадемуазель Ортанс де Богарне пишет мой портрет. Первый Консул противится моей женитьбе. Мальмезон. Бутэ учит меня стрелять из охотничьего ружья, а Леребур — пользоваться биноклем. Бонапарт — император Франции.

Никто не говорил, что мы собираемся во Францию. Узнал я об этом очень поздно. Через несколько дней после того, как я стал служить у Наполеона, как-то поздно ночью камердинер пришел одевать его.

— Ты тоже готовься, — обратился ко мне Бонапарт, — турецкие и английские войска приближаются. Мы срочно выезжаем в Александрию.

Мы так поспешно пустились в путь, что я даже не успел забрать из дома Эль-Бекри свои вещи. Но больше всего я жалел о своем слуге, которого не мог взять c собой.

Выйдя из Большого Каира{37}, мы в тот же день вечером дошли до Менуфа. Здесь генерал отужинал и на следующее утро, как было сказано, мы продолжили наш путь в Александрию.

Неожиданно дорогу нам перекрыл большой отряд арабов. Я попросил у генерала разрешения проехать вместе с охраной вперед и устранить опасность.

Он разрешил:

— Иди, но будь осторожен. Если попадешь в плен, тебя не пощадят.

Я ничего не боялся, потому что был на добром скакуне и отлично вооружен — помимо пары пистолетов, сабли и карабина, я имел еще и палицу.

Когда мы прогнали арабов и вернулись, Бонапарт спросил у начальника гвардейского отряда господина Барбанегри, как я сражался. Начальник доложил:

— Рустам очень храбрый воин. Он ранил двух арабов.

Генерал распорядился присудить мне саблю почета, чему я, конечно, очень обрадовался. С того дня сабля была неразлучна со мной.

Ночь мы провели в пустыне, среди песков. Господин Элиас{38} доставил из Большого Каира письмо для Бонапарта, а мне принес арбуз, который я съел с большим удовольствием (было ужасно жарко). Элиас прошептал мне:

— Знай, что никакого турецкого и английского флота нет, как говорили до сих пор. Вы едете совсем в другое место...

И не сказав куда, вернулся в Большой Каир.

Вокруг были одни пески, и наутро мы потеряли дорогу. Но вскоре увидели вдали копошащихся в земле арабок. Генерал поручил мне расспросить их о дороге. Я помчался во весь опор, но как только подъехал к ним, женщины подняли полы своих рубашек, которые были их единственным одеянием, и показали мне свои голые задницы...

Часам к десяти вечера мы добрались до какого-то местечка между Александрией и Абукиром и здесь, на берегу Средиземного моря, разбили палатки, велели готовить ужин. Я заметил в открытом море два военных корабля и спросил мосье Эжена, адъютанта главнокомандующего, что это за корабли и кому они принадлежат. Но мосье Эжен не хотел говорить мне правду и сказал, что это турецкие военные корабли, на самом же деле корабли были французские и прибыли они за нами. Я узнал об этом только вечером, а так как днем было жарко, я пошел искупаться в море. Но за мной тут же пришел дворцовый смотритель мосье Фишер{39} и велел выйти из воды. Я пошел в свою палатку и пока ел, чувствовал вокруг какое-то необычное оживление. Солдаты собирали вещмешки, а кавалеристы передавали своих коней тем, кто должен был остаться.

Я спросил Жобера{40}, одного из переводчиков Наполеона:

— Что все это значит? Все такие веселые...

— Мы едем в Париж — большой и прекрасный город! Эти два военных корабля увезут нас во Францию.

Приказали и мне сдать своего коня{41}. Я взял с собой только небольшой мешок, в котором были две рубашки и кашемировый шейный платок...

И вот вместе с офицерами мы вышли из шатров, сели на челноки, находившиеся на расстоянии четверти мили от палаток, и поплыли к кораблям.

Море было неспокойно, волны стеной вставали над головой и окатывали нас. На этом коротком пути все заболели морской болезнью, а я наоборот, так хорошо себя чувствовал, что все время хотел есть. Особенно тяжело переносил качку мамлюк по имени Али{42}.

Наконец поздно вечером мы поднялись на корабль и сразу же снялись с якоря. Все, кроме меня, были очень довольны. Я целый день не видел генерала{43}, а все на корабле, чтобы подразнить меня, говорили, что как только приедем во Францию, мне отрубят голову, потому что так поступали мамлюки с пленными французами.

На третий день плавания я кое-как дал понять Жоберу, который владел также и арабским, что мне надо сказать генералу что-то важное. В тот же день меня повели к Наполеону, и он спросил:

— Ну, как дела, Рустам?

Я ответил:

— Неплохо, но вот только не знаю, что будет со мной после.

Он удивился:

— Почему?

— Все говорят, что как только мы приедем во Францию, мне отрубят голову. Если это так, зачем зря мучить меня? Пусть сейчас же сделают то, что хотят.

Генерал с обычным своим добродушием потянул меня за ухо и рассмеялся:

— Глупости они болтают. Не бойся, вот мы скоро будем в Париже и ты увидишь, сколько там роскоши и красивых женщин! И мы все почувствуем себя гораздо счастливее, чем в Египте.

Я поблагодарил его за добрые слова, потому что был обеспокоен, и он вернул мне покой.

Чтобы скоротать время, Наполеон играл в карты с Бертье, Дюроком, Бесьером и Лавалеттом, часто выигрывал и с каждого своего выигрыша уделял мне маленькую сумму.

Мы проплыли вдоль берегов земли берберов — по берегам Северной Африки, Туниса{44} и стали приближаться к Корсике. Когда вдали показался остров, Бонапарт отправил капитана корабля на лодке к берегу, чтобы предупредить о нашем прибытии. И пока бросали якорь, мы видели, как плывут к нам лодки со знатными людьми и красивыми женщинами Аяччо, чтобы поздравить генерала с благополучным возвращением.

Конечно, мы карантина не прошли. Через час после того как мы бросили якорь, генерал спустился с военного корабля на берег и направился прямо в тот дом, где родился.

Я только под вечер пошел в город. Генерал, увидев меня, захотел узнать, какое впечатление произвел на меня его родной город. Я ответил:

— Очень хорошее. Какой чудесный край!

Он улыбнулся:

— Это еще что! Вот доберемся до Парижа, увидишь...

На Корсике уже начался сбор урожая, было полно винограда и особенно очень сочного инжира. Начались для нас дни сплошного праздника, тем более, что в Египте мы ничего подобного не видели. Красивые женщины, видимо, из-за того, что я чужестранец, были крайне внимательны и любезны со мной. Но это, конечно, но давало права господину Фишеру в присутствии Бонапарта и генерала Бертье пустословить на мой счет, рассказывая о моих любовных похождениях, и о том, как я даже заплатил одной женщине двадцать пять пиастров.

Наконец мы снова сели на корабли, чтобы плыть в Тулон, но погода была плохая, и мы возвратились на Корсику и только на следующий день смогли продолжить наше путешествие. Бонапарт и Бертье все время подшучивали надо мной:

— Да ты, видать, счастливчик, раньше нас во Франции имел женщин...

Я им сказал:

— Ложь, не верьте! У меня не было ни одной знакомой женщины, и ни с кем я не был близок. И кто это так наговаривает на меня?!

Они не скрыли:

— Фишер рассказывал.

Я так рассердился, что попадись он мне в руки, я бы избил предателя...

Примерно в семи милях от Тулона на горизонте показались семь английских кораблей. Адмирал Гантом приказал занять оборонительные позиции и в то же время специально для Бонапарта велел спустить в море шлюпку и незаметно привязать к военному кораблю. На всякий экстренный случай.

Англичане даже с такой дали начали обстрел наших кораблей. Гантом понял, что в Тулон зайти нам не удастся, велел переменить курс и направиться к Провансу, во Фрежюс. Порт этот был недалеко, уже виднелся берег, так что очень скоро мы дошли до пристани. Англичане проплыли мимо нас, несколько раз стрельнули из пушек, но мы уже не боялись их — береговая артиллерия защищала нас.

Генерал тотчас же послал господина Дюрока{45} на берег, чтобы известить о нашем прибытии. После этого береговая артиллерия дружными залпами приветствовала нас, и наши два военных корабля ответили пятьюдесятью залпами. Потом мы сошли на берег и так как до города было не больше четверти мили, пошли пешком.

Рано утром Бонапарт принял представителей городской знати, потом сел завтракать.

По закону, сойдя на берег, мы должны были пройти сорокапятидневный карантин, но генерал не желал терять времени, и мы все, сошедшие во Фрежюсе, в тот же вечер направились в Париж.

Перед отъездом Бертье попросил меня:

— Рустам, дай мне твою саблю, как только будем в Париже, верну.

Я не отказал, потому что у меня была и другая. Кроме этого, я имел и кинжал{46}, подаренный мне Бонапартом в Египетской пустыне, два пистолета, вывезенные из Каира, — в случае необходимости я мог хорошо защититься.

Я чистил в коридоре свои пистолеты, заряжал крупными патронами, когда Бонапарт вышел из кабинета, чтобы позавтракать. Увидев меня, остановился и спросил:

— Что ты делаешь?

Я ответил:

— Заряжаю пистолеты, может, пригодятся.

— Зря теряешь время, это тебе не Аравия, здесь безопасно.

Я послушался его, отложил в сторону пистолеты...

Вечером генерал вместе с господами Дюроком и Бертье выехал в Париж, а я только после них, ночью, вместе с обслуживающим персоналом, везя генеральское имущество{47}. К нашему каравану присоединились{48} и некий господин из Фрежюса с супругой{49}, которая была очень хороша собой (они направлялись в Экс-ан-Прованс). Мы ехали всю ночь и весь день, и вдруг в четыре часа дня, когда до Экс-ан-Прованса оставалось меньше четырех миль, на нас напали человек сорок разбойников, хорошо вооруженных. Первыми пострадали наши попутчики. Грабители привязали мужа к карете, дочиста обобрали, а жену раздели, оставив только в одной рубашке (думали, что она прячет на теле драгоценности).

Затем разбойники подошли к нашей коляске, нагруженной имуществом Бонапарта. Один из слуг сказал:

— Господа, ничего не трогайте. Эти все вещи принадлежат генералу Бонапарту.

В ответ в беднягу выстрелили. К счастью, он не умер. Кинжал был при мне, я хотел наброситься на них, но господа Данже и Гайон{50} не разрешили:

— Если окажем сопротивление, нас тут же всех прикончат.

Они говорили со мной по-арабски, и разбойники ничего не поняли.

Грабители взломали замки на сундуках и унесли все генеральское имущество, в том числе столовое серебро с вензелем «Б».

Очередь дошла до меня, у меня в пояс было вшито около шести тысяч франков золотом и серебром. Они не дали мне даже развязать пояс, распороли ножом. Я, признаться, не очень расстроился, потому что подаренный мне генералом в египетской пустыне кинжал был спрятан во внутренний карман, и они не нашли его.

Вдруг один из разбойников спросил меня:

— Ты мамлюк?

Я уже немного говорил по-французски и ответил утвердительно.

— Приехал сюда есть французский хлеб, да? Он тебе поперек горла станет...

Я ничего не ответил, и они нас не тронули. Хорошо вооруженные, как настоящая воинская часть, все тридцать грабителей ушли в горы.

Все это время несчастный супруг был привязан к карете, а жена в одной рубашке плакала и ломала руки, как Магдалина. Одним словом, зрелище было печальное. Когда мы развязали веревки, он упал в объятия жены и буквально рвал на себе волосы от отчаяния. Бедняга никак не мог смириться с нанесенным его супруге бесчестьем.

Мы сразу же пустились в путь и к вечеру были уже в Экс-ан-Провансе, откуда, однако, не могли выехать в Париж, ибо не имели ни денег, ни еды.

Наутро знатные горожане созвали специальное заседание и, учитывая наши потери, послали в горы сторожевые роты, чтобы поймать грабителей. Но им не удалось напасть на след разбойников, так что мы остались ни с чем и питались за счет казны.

Признаться, кашемировый шейный платок остался при мне, но до поступления распоряжений от Бонапарта мне не хотелось его продавать. Как только мы дошли до Экс-ан-Прованса, я послал генералу докладную о случившемся, так что каждую минуту ждал ответа. Я подробно описал все, что произошло с нами: «...тридцать французских арабов напали на нас и все, в том числе и генеральское серебро, унесли. У нас не осталось денег ни на дорогу, ни на еду. Правда, на корабле вы часто великодушно дарили мне деньги, но разбойники унесли все до последнего сантима. Помните, вы говорили, что во Франции мне пистолеты не понадобятся и что во Франции нет арабов. Поверьте, мой генерал, на нас напало ровно тридцать разбойников, так что если бы хоть один из пистолетов был заряжен, я бы многих уложил на месте. Но что я мог сделать один, без оружия, против тридцати человек?».

На третий день нашего пребывания в Эксе я стоял возле дверей таверны, когда увидел одного из разбойников, лицо которого запомнилось мне. Он шел прихрамывая по тротуару с мешком за плечом. Гебер стоял рядом. Я кивком указал ему:

— Смотри, смотри, это один из грабителей. Это он, точно!..

Гебер не поверил:

— Не может быть. Он больше на солдата похож.

— Можешь не верить, а я все же отведу его в мэрию, пусть проверят.

Не теряя времени, я побежал за ним и окликнул:

— Эй, погоди, хочу что-то сказать.

Я схватил его за шиворот и повел в мэрию. Власти города были там, они устроили ему перекрестный допрос. Он отвечал, что в банде не состоял, но вопреки его воле ему выделили ничтожную часть награбленного. Велели развязать мешок и извлекли оттуда шесть предметов столового серебра с вензелем «Б», три золотых кольца и большую виссонную шаль. Разбойника судили в тот же день и наутро расстреляли.

Вскоре мы узнали, что генерал Мюрат должен проехать через город. Я стал ждать его на почтовой станции, где он должен был сменить лошадей, и когда подъехала коляска Мюрата, я подошел и рассказал обо всем, что с нами случилось. Мюрат дал мне сто луидоров, чтобы мы смогли добраться до Парижа.

И в тот же день я с господами Данже, Гайоном и Гебером продолжили наш путь в Париж. Прежде доехали до Лиона, где переночевали, потом преодолели горный перевал Тараре — он очень высок, но с кавказскими перевалами не сравнится. В предместье Парижа нас остановили, потребовали документы. Мои путники все имели удостоверения личности, а я — нет.

Пришлось мне объяснить:

— Я еду на службу к генералу Бонапарту. Скажите, что это за бумаги, и я возьму у него.

Немного погодя, мы были уже в городе, и я, не теряя времени, пошел на улицу Шантерен, где остановился Бонапарт. Как только он узнал о моем приезде, тотчас же вызвал меня. Я предстал перед ним. Он громко расхохотался:

— Рустам, тебе и в самом деле встретились французские арабы?

Я сказал:

— Конечно. А вы говорили — у вас такого не бывает. Мне кажется, бедуины есть во всех странах.

Он успокоил меня:

— Погоди немного, я со всеми ними расправлюсь. Во Франции разбойников не должно остаться.

Признаться, я не поверил:

— Мне кажется, это не так-то легко сделать. А потом он представил меня своей супруге, руку которой, как это принято в Египте, я поцеловал. Я очень понравился мадам, и она в тот же вечер взяла меня в своей карете в итальянскую оперу, распорядилась, чтоб для меня приготовили у них в доме уютную комнату, мягкую постель. А когда однажды я четыре дня лежал 'больной с высокой температурой, она каждый день приходила к мою комнату, спрашивала, как я себя чувствую и уговаривала потеплее укрываться. А о другом мамлюке, проехавшем со мной, она и не вспоминала. И только после того, как я выздоровел, для нас обоих заказали новую нарядную одежду.

Однажды весь дом переполошился, и почему-то все начали плакать.

Я пошел в салон. Мадам Бонапарт в окружении слуг лежала в полуобморочном состоянии в кресле.

— Что случилось? — спросил я, — почему все так встревожены?

— Генерал и мосье Дюрок поехали за город прогуляться и на них напали разбойники.

Я почувствовал себя страшно оскорбленным и даже как ребенок заплакал от обиды. Но через несколько часов генерал галопом въехал во двор, и мы все успокоились. Я был в тот момент самым счастливым человеком на свете. Оказалось, никаких разбойников не было, генерал поехал разогнать Директорию, которая созывала заседания в Оранжерее Сен-Клу. С отрядом гренадеров он вошел в зал заседаний и всех разогнал по домам. Кто-то пытался нанести Бонапарту удар кинжалом, но двое гренадеров предупредили удар. Мадам Бонапарт подарила спасителям своего мужа по бриллиантовому кольцу и даровала им офицерский чин.

Особняк на улице Шантерер был мал, и через месяц мы перебралось в Люксембургский дворец, где Бонапарт принял титул Консула.

В то время генерал Мюрат ухаживал за сестрой Бонапарта и спустя какое-то время они поженились{51}. Бывало, Мюрат зазывал меня к себе, показывал на жену и спрашивал:

— Хороша, правда, Рустам?

Что правда, то правда, сестра Бонапарта была очень красива, а ко мне была очень добра и любезна, однажды даже подарила мне кольцо на память...

Мосье Эжен тогда был еще. младшим лейтенантом только создаваемых гвардейских войск Наполеона, а мосье Барбанегр — полковником. Генерал ежедневно в коляске с четырьмя лошадьми гулял по Большим бульварам, а я на самом лучшем скакуне сопровождал его. Однажды, когда мы собирались на прогулку, Лавиньи сел на моего коня, а мне дал другого, которого я видел впервые. Наполеон это заметил, остановил карету и спросил:

— В чем дело, Рустам, почему ты не на выбранной мной кобыле?

Я был вынужден признаться:

— Мой генерал, ее взял господин Лавиньи.

Лавиньи возглавлял кортеж.

Генерал хорошенько отчитал интенданта, гарцевавшего на моем коне:{52}

— Если еще раз увижу подобное — уволю.

Лавиньи молча вручил мне поводья, и я вскочил на своего чистокровного рысака. Во всем Париже такого нельзя было найти.

Через месяц начали готовить для Консула дворец Тюильри. Когда меблировка была закончена, Бонапарт в сопровождении свиты с большой помпой въехал в свою новую резиденцию. Я, как всегда, гарцевал верхом рядом с его каретой. Он торжественно вошел во дворец и с этого дня стал носить титул Консула.

Однажды господин Лавиньи и я отправились на верховую прогулку, подо мной была норовистая кобыла. Едва мы проехали Королевский мост и уже собрались войти в Булонский лес, как кобыла моя начала артачиться. Я резко всадил ей шпоры в бока, она поскакала галопом. Как назло, улица была плохо вымощена, и кобыла стала спотыкаться (помню, и день был очень жаркий). Я так натянул поводья, что они разорвались на куски, но сохранить равновесие не смог. Кобыла моя грохнулась наземь, а меня отбросило шагов на пятнадцать. Голова и зад лошади были разбиты, отовсюду сочилась кровь. Только через месяц бедняжку еле на ноги поставили.

Мое состояние было не лучше, я хотел встать, но не смог, ноги не слушались меня. На мне были широкие шаровары мамлюка, под ними узкое французское трико, твердые сапоги с высоким голенищем, и все это было изодрано в клочья. Колено было разбито очень глубоко, в рану забилась земля. Лавиньи и тут же подоспевшие на помощь прохожие перенесли меня, почти потерявшего сознание, в Тюильри. Хирург мосье Сюё{53} раз пять промывал мне рану, наложил на колено шины и накрепко перевязал, Я оставался с шинами дней двадцать.

Консул вновь рассердился на Лавиньи за то, что дал мне норовистую кобылу. Случай этот очень подействовал на Консула, он каждый день посылал ко мне врача, чтобы узнать о моем здоровье.

Рана моя еще не зажила, когда стали поговаривать о том, что Консул готовится к походу{54}. Как только я узнал об этом, решил встать, хотя врач не позволял ходить. Однажды вечером после ужина я подстроил в салоне случайную встречу с Консулом. Увидев меня на ногах, он очень обрадовался:

— Рустам, ну-ка расскажи, как ты упал с лошади.

— Это не по моей вине произошло, мой генерал. Видимо, арабские кони лучше французских.

Он переменил тему:

— Как бы то ни было, тебе рано вставать, натрудишь колено.

Я стал уверять его, что ничего у меня не болит, рана зажила, и добавил:

— Мой генерал, я слышал, вы готовитесь к походу. Надеюсь, и меня тоже возьмете с собой.

— Нет, нет, милый, это невозможно. В походе нужны здоровые колени, чтобы на коня садиться.

Я не отступил:

— А у меня ничего не болит, захочу и на коня сяду.

— Ну-ка пройдись, посмотрю, не хромаешь ли ты.

Как я ни старался ходить прямо, не смог, колено очень болело.

Генерал утешил меня:

— Не думай, я быстро вернусь. А пока жена моя будет здесь заботиться о тебе и проследит, чтобы ты ни в чем не нуждался.

Понятно, что настроение у меня упало, мне было обидно оставаться в Париже, хотелось принять участие в итальянском походе. А Жозефина, в это время находившаяся рядом с мужем, заметила:

— Рустам, разве ты недоволен, что мы вместе будем ждать возвращения Наполеона? Вот увидишь, как я буду заботлива и внимательна к тебе.

Я попрощался с Консулом и, пройдя к себе в комнату, горько заплакал от того, что болен и остаюсь в Париже, в городе, где у меня нет. ни одного родного человека, даже просто знакомого.

Мадемуазель Ортанс, дочь Жозефины, часто приглашала меня позировать ей. Но у меня все еще. были сильные боли, и когда она долго писала мой портрет{55}, глаза мои слипались от усталости. Мадемуазель говорила:

— Рустам, не спите. Хотите, я буду петь для вас красивые арии?

Однажды она подарила мне разрисованную ею папиросницу.

Пока я болел, за мной ухаживали мадам Гуде{56} и ее супруг. По вечерам иногда появлялась также их дочь и была так внимательна ко мне, что я решил по выздоровлении жениться на ней. Правда, девица была не молода и не состоятельна, но, осчастливив ее, я надеялся тем самым отблагодарить их за заботу.

Многие дворцовые служащие, узнав о моем намерении, говорили:

— Консул не даст согласия на этот неудачный брак...

После битвы при Маренго Бонапарт вернулся в Париж{57}... Войдя во дворец, он сразу же справился обо мне, спросил, полностью ли зажило колено. Я уже готовился приступить к своим обязанностям, верхом сопровождать его в кортеже, но дворцовый маршал Дюрок неожиданно запретил мне это. Я так огорчился, что обратился к самому Консулу. Он решительно сказал:

— Ни на кого не обращай внимания, как решил, так и поступай.

После этого во время парадов я всегда был рядом с Наполеоном.

Для таких выездов у меня был арабский жеребец с расшитым золотыми нитками турецким седлом, а во время обычной службы я ездил на французском коне, гусарское седло которого также было расшито золотыми нитками. И одежда у меня была на все случаи. Правда, я всегда носил одежду мамлюка, но во время торжеств я надевал обшитый золотыми нитями бархатный или кашемировый мундир, а в повседневной службе носил синюю суконную форму, но тоже прошитую золотом.

Однажды за завтраком я спросил у Консула, разрешит ли он мне жениться.

— Не слишком ли ты молод для этого? А невеста кто — молода, богата?

Я не знал, что и ответить:

— Нет, не молода и не богата, но из нее выйдет хорошая хозяйка. Я очень люблю ее.

Мне показалось, что Консулу уже докладывали о моем намерении. Он не дал согласия.

— Нет, нет, я это не одобряю. Ты слишком молод, а невеста небогата и не молода. Ей двадцать четыре года. Одним словом, вы не удачная пара.

Он хоть и отказал, но я почувствовал, что это он сделал, заботясь о моем будущем. Я вынужден был сказать родителям девушки:

— Консул против нашей женитьбы. Заставить его я не могу.

Когда девушке сообщили эту весть, она очень огорчилась, хотя я всячески старался утешить ее. Через год она вышла замуж за одного американца, которому я очень помог и даже устроил на службу.

Мы на три месяца выехали на летний отдых в Мальмезон, хотя первый Консул хотел, чтоб я жил в Версале у господина Бутэ{58} и научился пользоваться охотничьим ружьем. Поскольку Мальмезон находится не так далеко от Версаля, я решил не переезжать в Версаль:

— Если я поеду, кто будет охранять ваш ночной покой? Я могу ездить к господину Бутэ рано утром, с шести и до шести вечера учиться стрельбе и затем возвращаться на свою службу.

Консул согласился:

— Пожалуй, ты прав.

Два месяца я все ездил взад-вперед по этой дороге, пока не научился всем тайнам охотничьего искусства. По завершении господин Бутэ написал гофмаршалу, что мне можно доверять зарядку ружей и пистолетов Бонапарта. Я отнес письмо гофмаршалу, и он показал его Первому Консулу, который остался этим очень доволен, А до этого господин Леребур{59} подробно ознакомил меня с устройством бинокля, способами его чистки, так что я каждый день чистил бинокли Бонапарта и заряжал его оружие. На охоте я верхом на лошади тут же в седле перезаряжал карабины Бонапарта. Наполеон всегда хвалил мою ловкость и собранность.

Через некоторое время Первый Консул перебрался во дворец Сен-Клу и стал именоваться императором Франции, что было очень крупным событием.

Dinozavrik · September 23, 2008

Глава III

Мне не выдают жалованья, и я вынужден продать свой кашемировый шейный платок. Узнав об этом, Наполеон страшно гневается и велит систематически выплачивать мне жалованье. Вскоре я удостаиваюсь звания оруженосца. Бертье отказывается вернуть мне мою саблю, император дарит мне другую. Он предлагает послать мой портрет моей матери, обещая привезти ее в Париж. Военные походы. Наполеон дает мне разрешение на женитьбу. Битва при Аустерлице. Бракосочетание вице-короля Италии. Бонапарт подписывает мой брачный контракт и оплачивает все расходы. Его коронация в Милане. Я требую причитающееся мне жалованье мамлюка и прошу об отставке. Очередной подарок императора. Опасность, грозившая его жизни в Йене. В Пултуске{60}. Я узнаю, что стал отцом. В Эйлау{61}. Мосье де Турнон. Наполеон и маршал Ней. В Фридланде{62}. Тильзитские переговоры. Королева Пруссии и ее «рустамовская» прическа. Меня представляют царю Александру. Тильзитские увеселения. В Дрездене. Я возвращаюсь в Париж в карете Бонапарта. Приятный сюрприз, приготовленный мне женой.

Третий год уже я служил у Наполеона, но еще ни разу не получал жалованья. Мне не платили и поскольку я сам ничего не требовал, никого это не беспокоило. Естественно, Бонапарт об этом не мог знать. У меня не было денег даже на папиросы. Я предпочел продать свой кашемировый шейный платок, но денег у императора не просить. Знакомые говорили мне:

— Со стороны кажется, что Наполеон тратит на тебя большие деньги. Не помешало бы тебе защитить свои права.

Но я послушался мосье Венара{63}, моего покровителя и друга с самых первых дней моего пребывания во Франции. Он советовал мне никогда не просить у императора денег:

— Ты никогда первый не заговаривай об этих деньгах, все равно Бонапарт тебя не обидит. Пусть все идет своим путем.

Одним словом, я счел его совет разумным и ни о чем не говорил, хотя у меня не было в кармане денег даже на ежедневные мелкие расходы.

Пришлось мне предложить свой кашемировый шейный платок одному знакомому, который обещал продать его за пятнадцать луидоров. Но негодяй дал мне только десять, остальные обещал принести через три дня. Прошло три дня, три месяца, и он так и не появился. Тогда я решил сам сходить к нему. Оказалось, он переехал на новую квартиру, привратник дал мне его новый адрес, он жил недалеко от тупика Фейдо. Я послал ему несколько писем, но так как ответа не дождался, то пошел по адресу и нашел его. Он очень холодно принял меня и платить отказался:

— Я продал платок за пятнадцать луидоров, десять — ваши, пять — мои.

Я пригрозил ему тюрьмой, но он нагрубил мне:

— Проваливай-ка отсюда, никого ты не испугаешь!

— Ладно, — сказал я, — запомни, мы еще встретимся.

Мне сказали, что он обедает в таверне возле ворот Сен-Мартен. Я хорошо знал эти места и однажды днем пошел проверить, так ли это.

Официантка сидела возле кассы, она меня успокоила:

— Если вы ищете мосье Антуана{64}, он здесь, обедает со всеми.

Я обрадовался:

— Спасибо.

Тотчас же я вернулся в Тюильри, нашел командира гренадеров, которого знал еще по Большому Каиру, попросил у него двух солдат и повел их туда, где обедал мосье Антуан.

И попросил официантку:

— Скажите мосье Антуану, что его ждут. Пусть выйдет на минуту.

Когда он появился, я передал его гренадерам и сказал, что сейчас его арестуют, но Антуан попросил не быть таким жестоким и обещал тотчас же вернуть долг, если мы пойдем к нему домой. Так я получил причитающиеся мне деньги и даже дал гренадерам двенадцать франков на выпивку.

Через месяц Наполеон вернулся в Париж{65} принять большой парад и некоторое время провести в столице.. Однажды в полночь он попросил у меня ужин. Для него у меня всегда имелась еда. Я подал ужин прямо в постель, где он лежал с императрицей.

И вдруг Бонапарт спросил:

— Рустам, ты уже разбогател? Много денег скопил?

Я ответил:

— Да, сир. Все то время, что я служу у вас, я чувствую себя богатым человеком.

Он перебил меня:

— Если понадобится, можешь дать мне в долг?

— Сир, у меня в кармане всего двенадцать луидоров. Я готов предложить вам все.

— Как так, у тебя больше ничего нет?

— Нет, сир.

Он стал расспрашивать:

— Сколько ты получаешь?

— Мне ничего не нужно, сир. Я ни на что не жалуюсь, я и так очень счастлив.

— Ты скажи, сколько получаешь за службу у меня?

Мне вновь не хотелось сообщать ему правду, но он начал возмущаться дворцовым управляющим мосье Фишером и настаивал:

— Назови свое жалованье.

— Сир, я ничего не требую, поэтому мне не платят, — принужден был сказать я.

Это было для него неожиданностью.

— Значит, ты два года служишь у меня и не получаешь денег?

— Извините, сир, я привез с собой из Египта кашемировый шейный платок. На днях я продал его и смог купить папиросы и разную мелочь.

Услышав это, он вконец разгневался и приказал:

— Позови сюда этого Фишера{66}.

Я не мог оставить свой пост и послал за ним ребят из гардеробной. Явившийся Фишер первым долгом спросил меня:

— Император не в духе? Затем он позвал меня в столь поздний час?

Я ответил:

— Не знаю, но думаю, тревожиться не о чем, он в хорошем настроении.

Когда я доложил о прибытии мосье Фишера, Бонапарт сразу же набросился на него с упреками:

— Почему вы не платите Рустаму из императорской казны? Большинство французов служат мне по личным своим побуждениям, а Рустам предан мне до конца. И вдруг выясняется, что он уже два года ничего не получает из казны!

Фишер побледнел:

— Сир, без приказа я ничего не мог делать.

Наполеон вышел из себя:

— Ты форменный Идиот, ты сам должен был напомнить мне о приказе! У меня тысяча своих забот! Сейчас же включите Рустама в список моих камердинеров.

Однако об оплате за прошлое ничего не сказал. Одним словом, я с этого дня, как и другие, стал получать в месяц тысячу двести ливров, а спустя некоторое время — две тысячи четыреста.

Дворцовая служба только создавалась, стали брать на работу бывших лакеев. И однажды управляющий Фишер сказал мне:

— Рустам, вы больше не будете обслуживать императора.

Я удивился:

— Почему? Я ведь служу ему еще с Египта. Неужели он недоволен мной?

— Нет, просто восстанавливается старый порядок. После этого вы будете передавать чистую посуду лакеям, они будут подносить ее императору, а использованную посуду вы получите назад от лакеев.

Понятно, что я не согласился:

— Я так служить не могу. Если император спросит, почему я его не обслуживаю, я скажу правду.

Я фактически перестал подавать Бонапарту еду, но он так ни о чем и не спросил.

Князь Невшательский, маршал Бертье, представил однажды список участников охоты, и в нем не было оруженосца. Князь предложил одного человека, от которого Наполеон решительно отказался:

— Это место, — сказал он, — принадлежит Рустаму. Он научился своему делу у Бутэ, и во время охоты всегда был рядом со мной. Кроме того, он честный, самоотверженный юноша, так что имейте это в виду.

Я, естественно, об этом разговоре не знал, мне рассказали о нем несколько дней спустя. А еще до этого князь Бертье обещал дать мне разрешение охотиться в Сен-Жермене (очень мне хотелось кроликов пострелять). Однажды утром слуга Невшателя принес мне большой конверт. Я решил, что это разрешение на охоту, но в конверте оказалось свидетельство о присуждении мне звания оруженосца, к которому Невшатель приложил свое личное, очень теплое поздравительное письмо{67}. Фактически, согласно новой должности, мое годовое жалованье составляло две тысячи четыреста ливров. Я тотчас же пошел к императору и выразил свою глубокую признательность и обещал сделать все, чтобы быть достойным оказанной мне Его величеством чести.

И вдруг Наполеон напомнил:

— Рустам, в Египте я однажды подарил тебе славную саблю, что-то я ее больше не вижу, куда ты ее девал?

Я не мог скрыть:

— Сир, как только мы приехали во Фрежюс, князь Бертье попросил у меня эту саблю, обещав вернуть ее в Париже. Но не знаю почему до сих пор ее не вернул.

Император возмутился:

— Мне это не нравится. Сегодня же найдешь его и от моего имени попросишь саблю обратно.

Но Бертье сабли не вернул:

— Никакой сабли у меня нет, не понимаю, о чем ты говоришь.

Вернувшись во дворец, я передал императору его ответ.

Бонапарт послал меня к нему вторично.

— Пойми, — сказал Его величество, — Бертье задумал присвоить твою саблю, но я этого не хочу. Скажи, что император требует.

Я снова подошел к князю Невшателю и в точности передал слова императора.

— Послушай, ты по-французски понимаешь?

— Да, монсиньор.

— Значит, вбей в свою башку, что я с императором произвел обмен, вместо этой отдал ему другую саблю.

Пришлось мне смириться:

— Все ясно, монсиньор.

Узнав об этом разговоре, Наполеон покачал головой:

— Бертье, похоже, подлец... Ничего, я подарю тебе другую саблю.

Бонапарт потребовал у своего дворецкого мосье Гебера все свои сабли и, наверное, самую лучшую (клинок из дамасской стали, в ножнах) подарил мне. Я поблагодарил и больше никому своей сабли не давал.

Далее мы какое-то время провели в Мальмезоне{68}. Однажды перед сном император спросил:

— Рустам, ты сегодня виделся с маршалом Бессьером?

— Нет, сир, — ответил я.

— Постарайся обязательно увидеться с ним. Я кое-что дал ему для тебя.

Наутро маршал Бессьер дал мне акций на пятьсот ливров и особо подчеркнул, что это подарок Наполеона. Когда мы уже были в Сен-Клу, император, прогуливаясь в Оранжерее, спросил меня:

— Ты видел Бессьера, Рустам?

Я поклонился:

— Да, сир, и я очень вам благодарен. Он передал мне акций на пятьсот ливров...

Наполеон перебил меня:

— Ты, верно, не умеешь хорошо считать. Акций было на гораздо большую сумму.

Я вновь попал в неловкое положение:

— Извините, сир, я считать умею. Было ровно на пятьсот ливров. Император не поверил:

— Не может быть. Поди сейчас же принеси билеты.

Акции были у меня в комнате. Пересчитав, он покачал головой:

— Что я могу сказать... ты прав...

А потом добавил:

— Я распорядился дать тебе на девятьсот ливров акций. Бессьер, видно, четыреста оставил себе. Нехорошо, ах, как нехорошо...

Он в тот же день вызвал маршала и как следует отчитал его. А Бессьер подумал, что это я пошел и нажаловался. Ясное дело, что я его не боялся, я ведь ни в чем не был виноват. Но Бессьер, как только увидел меня, стал грозиться:

— Я только что был у императора и выложил ему все, что нужно. Можешь и ты пойти к нему и сказать свое.

Я поклялся:

— Монсиньор, я только поблагодарил императора за заботу обо мне. Что же касается количества акций, то он сам спросил о них. Клянусь честью, я ни на кого не жаловался!

Спустя два дня Бонапарт через своего секретаря{69} послал мне акций примерно на четыреста ливров, и таким образом вся сумма составила девятьсот ливров.

Хотя дела мои шли неплохо, я никогда не мог забыть мою бедную мать и сестру. Через посольства Константинополя, Санкт-Петербурга я послал им четырнадцать писем, но никакого ответа не получил.

Однажды на охоте Его величество спросил:

— Рустам, у тебя есть твой портрет?

Я ответил:

— Да, сир, господин Изабей{70} по моему заказу сделал небольшой портрет.

— Так вот, сегодня маршал Брун едет в Константинополь в качестве посла. Давай отправим портрет твоей матери.

Это предложение мне не понравилось. Наполеон много раз обещал привезти мою матушку во Францию. Поэтому я спросил:

— Сир, если Ваше величество хочет, чтобы мой портрет доставили матери, значит ли это, что вы отказались от намерения привезти ее?

Он объяснил:

— Одно другому не мешает. Пока пошлем твой портрет, а после подумаем о ее приезде.

Один парижский коммерсант армянин был готов отправиться на Кавказ и Крым, найти матушку и сестру — я их как раз в этих краях и оставил. Для этого он просил заверенный рукой императора паспорт, три тысячи франков и экипаж. Когда я передал это Наполеону, он сказал:

— Твоему земляку все это нужно, чтобы вывезти на продажу свой товар. А что если он потом вернется и скажет, что не нашел ваших? Я ему заранее ничего не дам, ваши края ему прекрасно известны, и он может путешествовать ничего не боясь. Если матушка твоя жива, пусть привезет ее с собой, если нет — заверенное управляющим края свидетельство о ее смерти. И тогда я не только оплачу все его расходы, но и премирую десятью тысячами франков.

Я от имени Бонапарта передал моему соотечественнику эти слова, но он ничего не обещал. И вновь я стал посылать матери письма, которые оставались без ответа...

В эти годы я участвовал во всех наполеоновских походах, был рядом с ним во время первого австрийского, прусского, польского, второго австрийского, испанского, московского, дрезденского походов, двух итальянских, венецианских, а также во время разъездов внутри страны. Во время похода в Голландию я заболел и слег с высокой температурой, и император предоставил свою дворцовую карету, чтобы меня доставили в Париж.

Через семь лет после того как я оставил Египет, я решил жениться. Девушке было шестнадцать лет, и она была очень хороша собой, к тому же дочерью почтенных родителей. Я давно знал их. Отец ее, Дувиль, был первым дворецким императрицы Жозефины. Я ежедневно видел девушку, но сделать предложение не смел. Было это перед первым австрийским походом. Я пригласил на обед Дувиля и его близкого друга Ле Пельтье, с которым Дувиль же и познакомил меня. Я хотел лишь одного — попросить у Дувиля руки его дочери, После обеда я сказал ему:

— У вас красивая дочка, я тоже молод. Если Богу будет угодно и я женюсь на ней, то буду очень счастлив.

После чего мы с Пельтье долго уговаривали его дать согласие на этот брак.

Под конец отец сказал мне:

— За поведение и характер своей дочери я могу ручаться головой. Но во всех случаях без одобрения императора я не скажу ни да, ни нет.

Поскольку выступить в поход в Австрию мы собирались через несколько дней, я попросил у него разрешения писать его дочери, чтобы держать с ней постоянную связь, а по возвращении обещал переговорить с Наполеоном.

Расставаясь, мы с ним обнялись и расцеловались. Но в тот же вечер, встретившись во дворце с Дувилем, я сказал ему, что решил не откладывать разговор с Наполеоном.

— Император у себя в кабинете, хочу перед отъездом{71} получить его согласие.

Дувиль не возражал:

— И я тоже думаю, что лучше не откладывать. Так будет спокойнее на душе.

Полный решимости, я вошел в кабинет Наполеона. Он спросил:

— А, Рустам, что скажешь? Оружие мое в полном порядке?

Я с трудом ответил:

— Да, сир... но у меня к Вашему величеству другая... очень большая просьба.

Он разрешил изложить ее:

— Говори, в чем дело?

— Ваше величество знает Дувиля, который служит императрице. У него молодая, прелестная дочь, единственный ребенок у родителей. Я хочу попросить вашего разрешения жениться на ней.

Бонапарт спросил:

— Есть ли у нее приданое, филоны?{72}

Я честно признался:

— Не думаю, но поскольку я имею счастье служить Вашему величеству, то уверен, что никогда ни в чем не буду нуждаться.

— Но мы через несколько дней выступаем, у тебя просто нет времени.

— Мне достаточно согласия Вашего величества, а женюсь я по возвращении.

— Да, я согласен. Если мы благополучно вернемся, я сам и женю вас.

Счастливый, как король, я тотчас же нашел Дувиля и сообщил ему благую весть. Он тоже очень обрадовался и от души расцеловал меня.

На другой день я навестил жену и дочь Дувиля, которые уже обо всем знали. Однако вскоре я уехал вместе с армией в Австрию...

Мы прошли Вюртембергское и Баварское княжества, дошли до Вены, откуда направились в Аустерлиц. Здесь и дали последнее, решающее сражение.

Спустя три дня после этого сражения между Наполеоном и императором Австрии начались переговоры, и мы переехали в местечко Шёнбрунн, в одной миле от Вены, где находился императорский дворец.

Однажды утром мы с друзьями отправились в Вену, пообедали там, и время пролетело незаметно до трех часов. Вдруг я увидел одного из дворцовых служащих верхом. Я спросил его, что нового.

— Ничего, — коротко бросил он.

Я стал расспрашивать его о новостях, потому что с утра находился в Вене.

И он торжественно произнес:

— Если так, то знай — сегодня утром заключен мирный договор. Король Австрии уже выехал в связи с этим в Мюнхен, а император Франции поедет завтра утром.

В одно мгновение я стал самым счастливым человеком на свете — наконец-то заключен мир, и я могу вернуться в Париж и жениться.

Мы остановились в Мюнхене, через несколько дней к нам присоединилась и императрица. Наполеон задержался, чтобы присутствовать на бракосочетании вице-короля и баварской принцессы. Дни наши протекали в пирах и развлечениях, по вечерам город утопал в праздничной иллюминации. Бонапарт часто ходил на охоту, с собаками и без собак, и я всегда заряжал его ружья. Через несколько дней мы поехали в Вюрцбург, где в честь императора и императрицы был дан большой прием. Наполеон вместе с королем Вюртемберга отправились на охоту, и он тут же на охоте подарил королю дорогой карабин. Поскольку я был оруженосцем Бонапарта, я и преподнес его королю.

Наконец мы вернулись в Париж, император разрешил мне сразу же жениться, однако нотариус и архиепископ согласия не давали, мотивируя тем, что я не христианин и не католик римского вероисповедания. Я долго объяснял им, что родился в Грузии и что в Грузии все христиане. Я вынужден был вновь обратиться к Наполеону, который дал мне два рекомендательных письма, одно — главному нотариусу, другое — на имя парижского архиепископа.

И только после этого, то есть спустя месяц после нашего возвращения, я смог наконец жениться. Император был так великодушен, что подписал наш брачный контракт и взял на себя все расходы{73}.

Во время первого итальянского похода, когда Бонапарт должен был короноваться, мы так быстро продвигались вперед, что все утомились от недосыпания и усталости. Несмотря на это, он недолго оставался во дворце Ступинджи, находящемся в миле от Турина, только раза два ходил на оленью охоту (я всегда был с ним и заряжал его карабин).

Императрица просила его:

— Останемся здесь дня на два, свита валится с ног от усталости.

Наполеон не соглашался:

— Да они просто слабаки и неженки? Посмотри на Рустама, с утра до вечера со мною вместе на ногах, но не устает. И вид у него всегда бодрый, свежий.

На следующее утро мы поехали в Александрию, кружили по полю Маренго, где Наполеон дал крупное сражение. Эту ночь император провел в Милане, в специально отведенном для него дворце. Мы пробыли там около месяца, только изредка совершали краткие поездки по стране. Затем Бонапарт короновался, и мы через Мон-Жени и Лион вернулись в Фонтенбло{74}. Впереди всех ехала карета Бонапарта, и я вместе с ним, остальные кареты и всадники значительно отстали и только через день смогли догнать нас.

Мое имя по-прежнему значилось в списке эскадрона мамлюков, который был важнейшей частью императорской службы охраны. Понятно, что после женитьбы я хотел подать прошение об отставке, но все время откладывал, чтобы получить мое служебное жалованье (три года я ничего не получал). Я об этом не раз писал господину Мера{75}, унтер-офицеру мамлюков, но мои заявления оставались без ответа. Обратившись в четвертый раз, я предупредил, что если мне не выплатят задолженность, я пожалуюсь императору. Видимо, угроза подействовала, потому что Мэра показал мое прошение своему начальству. Во всяком случае ответ унтер-офицера был сдержанным, но в конце моего прошения командир приписал несколько строк: «Подчиненный обязан выполнять приказы своего начальства. О вас я сам доложу императору». Я ответил мосье Мера: «Как только он решит написать обо мне императору, пусть пошлет письмо мне. Обещаю тотчас же вручить, потому что я денно и нощно нахожусь при императоре». И опять я не получил ответа. Через несколько дней господин Мера рано утром в гражданской одежде лично явился к нам домой (было едва девять часов), сел рядом со мной и начал задушевный разговор:

— Я ваше письмо получил, но тон, честно говоря, показался мне чересчур грубым.

Я не стал отрицать:

— Вполне возможно, я был очень сердит, ведь я обращался к вам в четвертый раз. Если бы вы соизволили ответить на третье мое заявление, четвертое не было бы таким резким. Только дня два назад я получил от вас долгожданный ответ, где рукой мосье Делатра{76} было написано: «Подчиненный обязан выполнять приказы начальства». Вы думаете, подобные угрозы напугают меня? Нет, пусть он выкинет это из головы. И потом, какое мне до него дело, мой господин — это император, и я больше никого не хочу знать. Если я получу еще одно такое письмо, я доложу Наполеону, что я думаю о мосье Делатре и о вас, милейший Мера. Три года я жду — почему вы мне не платите?

— Потому что я получил офицерский чин и вынужден был купить на эти деньги коня.

— Дело ведь не только в деньгах. Вы даже не соизволили ответить на мои письма.

Жена моя была рядом, она хотела переменить тему разговора, всячески старалась предотвратить ссору. Я сказал, чтобы она не вмешивалась в дела, ее не касающиеся. Когда она ушла к себе, я продолжил:

— Вы не имеете права не платить мне, да еще так долго. Имейте в виду, пока не заплатите, отсюда не выйдете, иначе я скажу часовым гвардии, и они арестуют вас. А о вашей растрате я сообщу маршалу Бессьеру (он служил непосредственно Бонапарту).

Унтер-офицер уступил:

— Сейчас при мне только триста франков, пожалуйста, возьмите, а остальные отдам позже.

Я решительно отказался:

— Ни в коем случае. Я возьму, если вы дадите мне расписку о долге, заверенную начальником гвардейской службы, где обязуетесь впредь до полного погашения долга платить в месяц сто франков мне или мадам Рустам.

Так я полностью получил всю причитающуюся мне сумму и только тогда представил маршалу Бессьеру прошение об отставке. Он, конечно, дал согласие, после чего приказ подписали полковники, генералы и даже маршалы гвардейской службы. Жена была очень рада, мне в самом деле нечего было делать в эскадроне мамлюков.

В тот год алжирский бей прислал Бонапарту много коней, пару отличных пистолетов и украшенные кораллами карабины. Все это находилось в приемной Наполеона, я хотел зайти в кабинет и разложить их по порядку, но господин Гебер, первый дворецкий, не посоветовал:

— Без разрешения императора не стоит заходить в кабинет.

Вечером, когда я провожал Наполеона в кабинет, в приемной, где находилось оружие, я спросил:

— Ваше величество согласны, чтоб я это оружие отнес в кабинет и разместил там?

Он остановился:

— А ну-ка покажи, что это за оружие?

Тщательно обследовав ружье, он сказал:

— Бери его, дарю, и пистолеты тоже забери, они все похожи друг на друга. Унеси все в свою комнату.

Жена моя была на седьмом месяце, когда я отправился в прусский и польский походы, которые, как известно, продлились одиннадцать месяцев. Первое крупное сражение произошло при Йене, где вся прусская армия была в кратчайший срок разбита в пух и прах. Накануне сражения, ночью, Наполеон решил в сопровождении двух маршалов, принца Боргези, маршала Дюрока и меня (я никогда не покидал его) побывать на передовой. Он посетил левый фланг, а для проверки правого обошел часовых. Мы уже почти дошли до палатки, как вдруг наши часовые открыли по нас огонь, приняв за врага. Мы тут же со всех сторон окружили Бонапарта, чтобы случайная пуля не задела его, и закричали:

— Прекратите стрельбу, мы французы!

Огонь прекратился, и мы, целые и невредимые, вернулись в свой бивуак.

Император лег спать на поляне. Его ночной колпак! и плащ всегда были при мне, я приготовил в палатке постель из соломы, и когда он лег спать, укрыл его плащом.

Сражение началось в семь часов утра. День был пасмурный и мглистый, ничего не было видно, но часам к десяти туман рассеялся, и установилась прекрасная ясная погода.

Ночь после сражения Наполеон провел в Йене. А на другое утро он отпустит на свободу всех пленных, сказав:

— Я воюю не с саксонцами (пруссаков он велел сослать в глубь Франции).

Спустя несколько дней в сопровождении гвардейцев Бонапарт вошел в Берлин, переночевал в королевском дворце, после чего через Познань направился в Варшаву. Некоторое время мы оставались в этом польском городе, затем вошли в Пултуск, где дали бой русским и, победив их, взяли много пленных и пушек.

Зима была жестокая, солдаты жаловались, хотя это были не такие морозы, как в России. Здесь я получил письмо от моей тещи-матушки, где она писала, что жена моя разрешилась и родила мне сына. Я плакал от радости, стать отцом для меня было большим счастьем, чем стать королем.

Понятно, что я сразу же известил об этом Бонапарта. Он сказал:

— Чудесно, одним мамлюком у меня стало больше. Я полагаю, он будет твоим достойным продолжателем.

Далее мы выступили в Пруссию, в Эйлау, где имели еще одно победное сражение. В общей сложности мы захватили двадцать пять пушек, но пленных было немного, гораздо больше насчитывалось убитых. Раненых так засыпало снегом, что видны были только головы. В сражение я брал с собой все необходимое. В полевой сумке у меня была бутылка водки, я собственноручно раздавал ее нашим раненым, чтобы они не замерзли под снегом. Но в битве при Эйлау я и сам чуть не замерз. Меня спас господин Бонгар{77}, адъютант князя Невшательского. Уже несколько дней мне не удавалось сомкнуть глаз. Крепко схватившись за поводья коня, я свесил голову, чтобы хоть немного отдохнуть. И незаметно для себя уснул под грохот пушек и вместе с конем наполовину зарылся в снег. Господин Бонгар заметил это и, подбежав ко мне, крикнул:

— Несчастный, что вы делаете?! Немедленно проснитесь, иначе тут же замерзнете!

В это время Наполеон садился на коня, я последовал за ним, а господин Турнор{78}, дворецкий императора — o за мной. Но он не рискнул слишком далеко заходить — снаряды градом сыпались со всех сторон. И тогда Турнор нарочно раздразнил своего коня, и тот сбросил его на снег. Он лег на снег как на мягкую перину и крикнул мне:

— Господин Рустам, я больше не в силах сидеть на коне, возвращаюсь в штаб! Прошу сообщить императору, что я упал с лошади и не могу следовать за ним.

Все громко расхохотались, но так как Бонапарт не поинтересовался, где он, я ничего не сказал.

После сражения мы уехали в Остродо, расквартировали войско и довольно долго оставались там. Однажды вечером Наполеон сел играть в карты с князем Невшательским, маршалом Дюроком и другими. Он выиграл не очень большую сумму, но вызвал меня и великодушно подарил пятьсот франков.

— Бери, это твоя доля.

После этого штаб перевелся в Финкенштейн, где мы и отдыхали до весны. За это время я с Наполеоном не раз ездил в Гданьск, Мариенвердер и Мариенбург.

Все чаще стали поговаривать о мире. Это, конечно, очень радовало меня, ведь я спешил домой, чтобы насладиться семейным счастьем. Уже десятый месяц я не видел жены, хотя по императорской почте я почти каждый день получал весточку от нее. Как бы это ни утешало меня, все же десять месяцев находиться вдали от домашнего очага было очень тяжело.

Но вот однажды! явился адъютант маршала Нея и сообщил, что русские с сорокатысячной армией напали на наши позиции. Наши, правда, не потеряли ни одного солдата или пушки, но отступили на пятнадцать миль.

Всего за два дня Бонапарт подготовил армию к наступлению и поспешил на передовые позиции, чтобы, как всегда, лично руководить боем. Он вошел в штаб маршала Нея, хотя было уже одиннадцать ночи, и смеясь спросил:

— Почтеннейший господин маршал, как это вы позволили русским разгромить нас?

Ней приложил руку к груди:

— Клянусь честью, сир, это не моя вина! Они напали совершенно неожиданно и у меня было несравнимо меньше солдат.

От моего взора не укрылось, что по лицу маршала текут слезы, его, конечно, мучила совесть, что он отдал приказ об отступлении.

Но за ужином Наполеон успокоил его:

— Ничего ужасного не Произошло, мы все наверстаем.

На следующий день наши войсковые части со всех сторон атаковали врага и, пройдя через Эйлау, где мы зимой имели крупное сражение, прогнали его во Фридланд. Командовал драгунами князь Мюрат, который уже носил титул наместника императора. Во Фридланде мы столкнулись лицом к лицу с русскими, которые, укрепившись на берегу реки, готовились к контрнаступлению.

Наутро Бонапарт приказал наши главные силы укрыть в лесу, а пехоте — тотчас же атаковать неприятеля. Для того чтобы прощупать противника и завладеть важными стратегическими позициями, с семи утра и до трех часов дня наши вели непрерывный обстрел их позиций. Но когда Наполеон почувствовал, что противник оказывает серьезное сопротивление; велел укрепить опорные пункты, а маршалу Нею — атаковать дивизией мост, находившийся в другом конце города. Обе дивизии должны были усилить нападение с правого фланга.

Маршал Ней поклонился Бонапарту:

— Слушаюсь, сир, мы тотчас же выполним приказ Вашего величества. Постараемся не разочаровать вас.

Верхом на коне Ней повел свою дивизию через весь город и, очень быстро дойдя до моста, приказал сжечь его. Армия русских оказалась расколотой на две части, и маршал Ней почти полностью разгромил правый фланг. Когда конная дивизия подходила к мосту, две другие штурмовали остальные позиции противника. Враг пытался отступить по мосту, но он уже горел. Тогда русские решили перейти реку вплавь Три четверти войска утонуло, и большая часть пушек и боеприпасов стала нашим трофеем.

Это была полная победа. Наполеон вызвал Нея, поцеловал и сказал:

— Все было отлично, господин маршал, я очень доволен вами. Сражение выиграли вы.

Ней ответил:

— Сир, мы французы и всегда должны побеждать{79}.

Вечером Бонапарт велел перевести свой штаб в город Фридланд. А наутро посетил поле боя, затем поспешил на передовые позиции, находившиеся на расстоянии двух миль от Тильзита, чтобы узнать, что делается у князя Мюрата. Император переночевал тут же, в хижине на передовой. А наутро князь Мюрат доложил, что враг очень близко, все время атакует, причем тысяч пять-шесть калмыков и татар пускают стрелы Наполеон успокоил его:

— Не имеет ровно никакого значения.

Он приказал целой дивизии надеть кольчугу, а сверху для маскировки плащи, так что никакие стрелы не могли поразить наших воинов. И только после этого дивизия князя Мюрата кинулась в атаку. Наши со всех сторон теснили врага и преследовали его по пятам до самого Тильзита, причем мост через Неман был заранее сожжен. Пришлось восстановить его, после чего с предложением о заключении мира на наши позиции явился один русский князь. Бонапарт очень любезно принял его, но долго беседовать с ним не стал, сказав:

— Я буду вести переговоры только с русским царем.

Князь вернулся, мы переночевали в предместье Тильзита. На следующий день в городе приготовили для Наполеона новую резиденцию.

Французскую и русскую армии отделяла река Неман.

На фронте царило спокойствие. Наполеон велел украсить гирляндами цветов большой речной корабль, на котором он собирался принять русского царя. Когда оба императора с противоположных берегов поплыли на лодках к кораблю, поднялись на борт и подошли друг к Другу, все войска в один голос закричали:

— Да здравствует император Наполеон!

Русский царь тоже остановился в Тильзите, ему отвели особую резиденцию. Специально для Александра Бонапарт послал на берег Немана прекрасного арабского скакуна. Когда подошло время, мы тоже сели на коней и поехали ему навстречу. Наши гвардейские войска, пехота и кавалерия стали в почетном карауле на улице, где должны были жить императоры.

Русский царь подъехал на коне со стороны Немана, вместе с Наполеоном принял почетный караул и остался очень доволен. Император по очереди представлял всех:

— Это мои гренадеры, это стрелки, а это — драгуны...

Одним словом, он все показал царю. Под конец мы подошли к отведенному Александру дому и Бонапарт указал рукой:

— Вот резиденция Вашего величества.

Александр, однако, войти не захотел:

— Сир, разрешите прежде дойти до конца улицы, полюбоваться вашими гвардейцами, которыми не устаю восхищаться...

Оба императора осмотрели гвардейские войска, вернулись в резиденцию Наполеона и сели обедать.

Через два дня в Тильзит прибыли также прусский король и королева. Они устроились в доме мельника и каждый день вместе с русским царем ходили к Наполеону в гости и обедали там.

Однажды за обедом Бонапарт сказал прусскому королю:

— Я полагаю, Ваше величество теперь уже ненавидит войну, ибо у него нет оснований быть довольным ее исходом.

Король ответил, склонив голову:

— Безусловно. Ваше величество весьма точно это заметили...

Королева Пруссии очень часто навещала Бонапарта. Однажды она сделала прическу на греческий манер, и император заметил:

— Ваше величество сделали турецкую прическу...

— Простите, сир, но я сделала прическу как у Рустама.

И так как я был рядом, оба повернулись и посмотрели на меня.

Королева Пруссии представилась Наполеону, как только мы вступили в Тильзит. Бонапарт принял ее в маленьком салоне. Визит длился около часу. Королева, видимо, много плакала, когда она вышла, лицо ее было еще мокрое, глаза опухли. Тут императору доложили, что ужин подан. Войдя в столовую, он сказал князю Невшателю:

— Послушай, Бертье, королева Пруссии весьма привлекательна и красиво плачет. Но неужели ей кажется, что я явился сюда ради ее прекрасных глаз?

На другой день царь Александр, прусский король с королевой и великий князь Константин снова явились на обед. Наполеона обслуживал я и все время был рядом с ним. Прусская королева и русский царь так пристально меня разглядывали, что Бонапарт наконец сказал Александру:

— Сир, Рустам был вашим подданным.

Царь удивился:

— Как это?

— Да, он родился в Грузии, и поскольку нынче Грузия под вашим владычеством, значит, он ваш подданный.

С этого дня, глядя на меня, Александр всегда улыбался.

В Тильзите торжества и увеселения следовали одно за другим. Императоры Франции и России каждый день устраивали смотр нашим войскам, даже гвардейским, хотя общее число войск составляло сто сорок тысяч, причем все старые, опытные вояки. Помимо этого, оба императора каждый вечер без телохранителей прогуливались под руку по улицам Тильзита.

А однажды французские гвардейцы пригласили на обед под открытым небом русских гвардейцев. Из Варшавы, Гданьска и Эльбинка привезли разные закуски и много вина. Столы были накрыты прямо на городском бульваре. В самом начале обеда выпили за здоровье царя, а когда подносили горячие блюда, пушки отсалютовали шестьюстами залпами. Французские и русские солдаты были навеселе, а большинство пьяны. Многие обменялись мундирами и картузами, все плясали на улицах, потом французы и русские вместе прошли под окнами резиденции Наполеона, крича:

— Да здравствуют императоры!

Один русский артиллерист слишком много выпил, все время спотыкался и падал. Француз-гренадер поставил его на ноги и приструнил:

— Ох, чтоб тебя, не можешь, что ли, ходить прямо, как все!

Он пнул его ногой в зад, все захохотали и с удовольствием слушали пьяный разговор двух гренадеров.

Однажды, когда Бонапарт совершал свой утренний туалет, я заметил, что орден Почетного Легиона прикреплен к его мундиру слабо. Я хотел поправить, но он не позволил:

— Я нарочно это сделал, — сказал он.

Сели на коней, поехали с визитом к царю. Когда мы уже уходили из отведенных Александру покоев, Наполеон подошел к столпившимся возле дверей русским гренадерам и сказал:

— Позвольте, сир, вручить этот орден Почетного Легиона одному из лучших ваших артиллеристов.

Представили самого пожилого воина. Император снял с груди слабо прикрепленный Крест и протянул русскому воину, который очень расчувствовался{80}. Он поцеловал Бонапарту руку, подол его мундира, и все вместе воскликнули:

— Да здравствует великий Наполеон!

На следующее утро мы покинули Тильзит, прошли Познань, Глогау и добрались до Дрездена. Саксонский король вышел нам навстречу, чтобы приветствовать императора Франции. В Дрездене мы оставались пять дней, проводя время в сплошных празднествах. И все эти дни дворцовые служащие готовились к отъезду — сопровождать Наполеона в Париж, причем каждый старался уточнить свое место в этом кортеже. Только я один знал свое место, потому что обычно находился на коне рядом с Наполеоном. Когда я спросил об этом Коленкура{81}, он сказал:

— Император желает, чтобы вы были при нем. (Специально для меня приготовили кабриолет). Впереди буду ехать я, если он пожелает, я могу устроить вас в свой дилижанс.

Я обратился к Наполеону. Он сказал:

— Поедешь со мной в двухколесном прицепе моей коляски.

Я вынужден был попросить:

— Сир, я чересчур устал, во время походов я не сходил с лошади. Дорога в Париж долгая, боюсь, не выдержу все время верхом.

Бонапарт удивился:

— Что ты хочешь этим сказать? Твое место всегда было рядом со мной, ты меня никогда не покидал. Не беспокойся, если очень устанешь, устроишься в почтовой карете, на станциях их всегда можно найти.

Правда, на следующий же день мы выступили, но ведь мне хотелось минутой раньше быть дома, увидеть жену, я не видел ее почти год, и сына, которому исполнилось уже семь месяцев.

Мы ехали день и ночь и за пять дней добрались из Дрездена в Сен-Клу. На пятый день в семь утра, когда мы уже проезжали через Булонский лес, Бонапарт окликнул меня:

— Рустам, смотри, твоя жена встречает тебя! Что ты не удивляешься, разве не видишь ее?

Я, конечно, знал, что император шутит, но на всякий случай поглядел по сторонам и сказал:

— Извините, сир, моя жена со своим новорожденным богатырем еще в постели.

В честь возвращения Наполеона на мосту Сен-Клу соорудили триумфальную арку, но так как император проехал быстро и без сопровождающей его охраны, не успели даже откинуть шлагбаум. Мы просто объехали его, пройдя рядом с аркой и наконец прибыли во дворец.

Все спали. Наполеон бросился из кареты и, перепрыгивая через четыре ступени, поспешил к императрице. Естественно, мне оставалось лишь последовать его примеру. Дома жена встретила меня нежностью и лаской, которых я был лишен одиннадцать месяцев.

Утром рано я хотел поехать в местечко Месни департамента Сен-Жермен-ан-Лау, где находилась кормилица с моим сыном. Но жена не разрешила:

— Не стоит, милый, ты устал с дороги, поедем завтра...

Я еще не знал, какой сюрприз она мне приготовила. Оказывается, за два дня до моего приезда она привезла кормилицу и ребенка и устроила в доме наших друзей Ле Пельтье, которые жили в Порт Жоне, недалеко от дворца Сен-Клу.

И вдруг она говорит:

— Мадам Пельтье нездоровится, давай поедем навестим ее.

Мы поехали к ней, и я с удивлением увидел, что она совершенно здорова. Когда мы присели во дворе в тени развесистого каштана, кормилица вынесла моего сына. Я не мог наглядеться на это Маленькое прелестное создание и говорил жене:

— Боже мой, это чудо, какой он прелестный!

Потом, пристально вглядевшись ему в лицо, сказал:

— Держу пари — это мой сын! Лицо и самое главное глаза — мои!

Все очень смеялись, а я обнял ребенка и прижал к сердцу.

И только теперь я понял, какой приятный сюрприз приготовила мне моя Александрин...

Dinozavrik · September 23, 2008

Глава IV

Наполеон и Корвизар{82}. Трость Жан-Жака Руссо. Император дает характеристику Бурьенну{83}. Нежное отношение к Римскому принцу. Недовольство генералом Гийо. Гардероб Бонапарта. Мне удается выхлопотать пенсию конюшему Лавиньи. Доктор Ланфранк. Корвизар в Шёнбрунне{84}. Пистолеты императора. Путешествие в Венецию, переход через Сен-Жени. Бонапарт вскрывает письма моей жены. Польза от его любопытства. Лебеди Мальмезона. Я едва не тону в пруду Сен-Кукуфы{85}. Император играет в карты на деньги. В Фонтенбло. Разговоры о самоубийстве. Королевские бриллианты. Почему я не поехал на остров Эльбу. Я бегу в Труа. Благая весть — родился король для Рима. Наполеон и мой сын. Ночная служба на половине Его величества. Жозефина покровительствует мне. Благодаря ей я занимаю место в свите коронации. Император и его сапожник. Поход в Россию. В Сморгони. В Камрано. В Вильне. В Ковно{86}. В Варшаве, в Познани. Я обмораживаю лицо. В Дрездене. В Эрфурте. В Майнце. Часовой в Тюильри. Обследование доктора Корвизара.

Доктор Корвизар раз в несколько дней присутствовал при утреннем туалете Его величества. Однажды, как только доложили, что приехал Корвизар, Бонапарт велел сразу же впустить его. При виде его Наполеон засмеялся:

— Добро пожаловать, шарлатан! Много сегодня народу отправил на тот свет?

— Не так уж много, сир.

— Корвизар, я недолго протяну, последние пять-шесть лет я стал чувствовать большую слабость в теле.

Так как говорил он эти слова очень весело, врач перебил его:

— Сир, на то я и здесь, чтобы предупредить опасность.

Его величество схватил Корвизара за ухо:

— Признайтесь, Корвизар, что вы поверили моим словам. Да я же вас переживу!

— Не только меня, сир, но и многих других.

Бонапарт переменил тему:

— Ну, хватит о болезнях, горе-доктор. Скажите, что это у вас в руке?

— Это трость, сир.

— Уродливейшая вещь, Корвизар. Противно даже смотреть. Почему вы носите такую отвратительную трость?

Врач ответил:

— Сир, я купил эту трость очень дешево, но стоит она очень дорого.

— Скажите-ка, сколько вы за нее заплатили?

— Тысячу пятьсот франков, совсем недорого...

— Боже правый, тысячу пятьсот франков? Дайте-ка сюда это уродство.

Он взял ее в руки, стал внимательно рассматривать и вдруг заметил на набалдашнике позолоченный портрет Жан-Жака Руссо.

— Корвизар, она принадлежала Жан-Жаку? Где вы ее откопали? Если ее вам подарили больные, то это прекрасная память.

— Простите, сир, но я же сказал, что заплатил за нее тысячу пятьсот франков.

— Все равно, Корвизар. Это не истинная ее цена. Трость принадлежала великому человеку, то есть такому же, как и вы, великому обманщику.

И так как доктор улыбался, Его величество повторил:

— Я не шучу, Корвизар. Жан-Жак был в своем роде великий человек, совершил много добрых дел...

И снова схватил Корвизара за ухо:

— Никакого сомнения — вы хотите походить на Жан-Жака!

Задумавшись, он вдруг спросил:

— Корвизар, в Париже много больных?

— Не так уж много, сир.

— Сколько вы заработали за вчерашний день?

— Я не считал.

— Двести франков?..

— Вряд ли.

— Но ведь вы с каждого пациента берете двадцать франков.

— Простите, сир, у меня нет твердых расценок. Случается, даже три франка беру.

Его величество остался доволен:

— Весьма похвально, значит, вы человек гуманный.

Беседуя, Бонапарт быстро одевался, чтобы успеть на охоту в Сен-Жерменский лес.

— Как вы думаете, Корвизар, погода благоприятная для охоты?

— Да, сир, прекрасная погода.

— Вы ходите на охоту?

— Иногда.

— И в это время ваши больные, оставшись без присмотра, мрут? Где же вы охотитесь, Корвизар?

— В Шатуйе, сир, в имении герцога Монтебелло.

— Давайте сегодня поедем с нами вместе, я хочу видеть, как вы охотитесь.

Корвизар отказался:

— Это для меня большая честь, сир, но у меня нет с собой ружья.

— Мы дадим вам ружье. Рустам, ты слышал?

— Я не смогу пользоваться оружием Вашего величества, сир.

— Почему?

— Я левша.

— Это ничего не значит, мне очень хочется, чтобы вы были со мной. Жаль, уже нет времени послать за вашим ружьем.

Корвизар сел в карету старшего егеря и вместе со всеми поехал в Сен-Жермен. Он только один этот раз был на охоте с Его величеством.

Как уже говорилось, Корвизар часто присутствовал при утреннем туалете императора. Однажды утром речь зашла о господине Бурьенне. Наполеон сказал:

— Держу пари, Корвизар, что если запереть Бурьенна одного в саду Тюильри, он обнаружит там клад{87}. Поразительно проницательный и прозорливый человек,

Императорские покои в Тюильри смотрели в сад. Однажды, когда Бонапарт одевался, доложили, что пришел Наполеон младший. Император разрешил ему войти. Когда мальчик вошел, Наполеон обнял его и стал целовать. Они стояли около окна. Наполеон показал на сад и спросил у мальчугана:

— Чей это сад?

— Моего дяди.

Его величество потянул мальчика за ухо и сказал:

— После меня достанется тебе! Я надеюсь оставить тебе неплохое наследство.

Однажды во время дрезденского похода император беседовал с мосье Маре{88} о короле Баварии. Он сказал герцогу Бассанскому:

— Как войду в Мюнхен, камня на камне не оставлю...

Генерал Гийо{89} командир легкой артиллерии конной гвардейской дивизии, за день до битвы при Монтерее{90} был неожиданно атакован неприятелем и потерял много пушек. Узнав об этом, император велел тотчас же отозвать генерала Гийо с шоссе, ведущего в Монтерей. Когда Гийо предстал перед Наполеоном, он не смог сдержать гнева и обрушился на Гийо в присутствии окружавшего его старшего офицерского состава:

— Господин генерал, где доверенные вам пушки? Вы можете допустить, чтоб похитили даже вашу жену, но не мои пушки!!

Бонапарт, не найдя в своем возмущении больше слов, сорвал и бросил наземь свою шапку. Генерал хотел что-то сказать в оправдание, объяснить, что все случилось не по его вине, но император не стал его слушать:

— Замолчите, мосье, вы просто трус!

У Бонапарта были маленькие и изящной формы руки и ноги. Могу с уверенностью сказать, что первые парижские красавицы позавидовали бы таким рукам. А тело его словно было вылеплено скульптором. Он всегда по утрам принимал ванну и менял в день две рубашки. Обычно он носил гвардейскую форму, а на торжества и парады-гренадерскую. Во время походов или даже в Париже постоянно носил одно и то же белье, пару носок, шелковые штиблеты, полотняное белье, суконный жилет, рубашку из голландского полотна (трико и жилеты должны были быть ослепительной белизны), светлый виссонный галстук и воротник из черного шелка. Во время поездок и походов туфли надевал редко, предпочитал сапоги. Во дворце же всегда был в туфлях с позолоченными шнурками, а сапоги надевал только когда ездил на охоту.

Лавиньи, самый старый конюший Наполеона, был отцом девятерых детей. Его послали на пенсию с шестьюстами франков, чего не хватило бы даже на сухой хлеб его семье из десяти человек. Поскольку я был близок с Лавиньи и даже был крестным отцом одного из его детей, то я посоветовал ему написать прошение на имя Его величества. Я хотел вручить прошение из самых лучших побуждений и отнюдь не думал тем самым досадить старшему конюшему мосье Коленкуру.

Необходимые бумаги мне принесли перед нашим отъездом в Компьен{91}.

Однажды во время утреннего туалета я представил их Его величеству и попросил от себя что-нибудь сделать для бедняги Лавиньи. Он прочел прошение и послал меня за Коленкуром, который вместе со старшими офицерами ждал в приемной выхода Бонапарта. Когда я доложил, что Коленкур явился, он приказал пригласить его и сразу же возмущенно набросился на него с упреками:

— Коленкур, как вы распоряжаетесь доверенным вам делом! Лавиньи служил мне во время египетского и итальянского походов, он самый, быть может, старый служащий дворца. А вы соизволили послать его на пенсию всего с шестьюстами франков, чтобы устроить на его место кого-нибудь из своих людей?

Коленкур начал что-то говорить и разъяснять, но Бонапарт повернулся к нему спиной и обратился ко мне:

— Языкастый, видать, человек, ничего не скажешь... Писать умеешь, Рустам?

— Немного, сир.

— Вполне достаточно. Сегодня же напишешь Лавиньи, что я определяю ему пенсию в тысячу двести ливров из своей казны и одновременно назначаю конюшим в Версале. За это он получит еще две тысячи четыреста франков.

За все эти годы Лавиньи всего один раз навестил меня...

Когда-то я был очень близок с мосье Бизуаром{92}, начальником отделения французского банка. Однажды мы с семьей были у него на обеде. Среди приглашенных был некий отставной хирург по имени Моризо, который работал в службе охраны дворца. Ему было уже семьдесят восемь, но он не получал пенсии и не имел никаких средств к существованию. Вдобавок ко всему еще и изрядно оглох.

Бизуар сказал:

— Папаша Моризо, если Рустам походатайствует, император непременно что-нибудь сделает для тебя...

От этих слов старик так расчувствовался, что даже заплакал.

Ничего ему не обещав, я только попросил мосье Бизуара написать прошение от имени Моризо. Я только хотел хоть чем-нибудь помочь бывшему хирургу, сделать для старика доброе дело. Я долгое время носил эти бумаги с собой, чтобы вручить Его величеству, когда у него будет хорошее настроение. Бывали дни, когда никто не смел с ним даже заговаривать.

Однажды утром после ванны Бонапарту доложили, что явился Корвизар. Он дал разрешение впустить его и сразу же начал свои обычные шутки:

— А, здравствуй, здравствуй, шарлатан. Давай выкладывай последние парижские сплетни.

Бонапарт одевался, беседуя и напевая. Я воспользовался удобным моментом и попросил для старика Моризо пенсию в размере трехсот ливров. Император уточнил:

— Трехсот франков? Но только раз, ладно?

— Нет, сир, платить надо весь год. Это не так уж и много, ведь папаше Моризо уже семьдесят восемь лет.

Мосье Корвизар поддержал меня, и это удивило Бонапарта:

— Вы тоже знакомы с ним?

И не дождавшись ответа, рассмеялся:

— Ну конечно же, все горе-доктора знают друг друга!

Разумеется, он так обращался с Корвизаром просто из желания подтрунить над ним.

Его величество был в штабе Шёнбрунна. Мосье Ланфранк{93}, самый знаменитый врач Вены, часто навещал его и, случалось, во время утреннего туалета и ванны оставался при нем по часу. Император высоко ценил его талант и врачебный опыт. Однако на сей раз и Корвизар тоже был вызван в Шёнбрунн. Бонапарт не болел, просто и зимой, и летом слегка покашливал.

Прибыв в Шёнбрунн, Корвизар стал следить за тем, как спит Его величество, и присутствовал при утреннем туалете. Однако через три дня он изъявил желание вернуться во Францию.

Императора это удивило:

— Как то есть хотите домой? Уже заскучали?

— Нет, сир, но я предпочитаю быть в Париже.

— Оставайтесь, скоро мы дадим большое сражение, и вы увидите своими глазами, что такое война.

— Премного благодарен, я подобными вещами не увлекаюсь.

Наполеон не выдержал:

— Прохвост, спешите в Париж, чтобы побыстрее загнать в могилу несчастных больных?

На следующее утро доктор уехал.

Император{94} доверил мне уход за всем его оружием. У меня был даже под рукой подчиненный, который чистил и раскладывал оружие и иногда даже бывал с нами в поездках. Мы с ним всегда клали в карман седла Его величества пару пистолетов, чтобы в дороге император мог при желании пострелять птиц. Случалось, однако, из-за тряски пистолеты давали осечку, что становилось причиной неприятных разговоров. Всякий раз император обвинял в этом меня.

Дворцовый оружейник мосье Ле Паж приспособил небольшой предохранитель, на который надо было нажать перед тем как прицелиться. Я объяснил Его величеству, как пользоваться этим приспособлением, и он нашел, что весьма остроумно придумано.

Мы были в то время в Берлине. Однажды утром после завтрака Бонапарт сел на коня, чтобы в сопровождении высшего офицерского состава отправиться на прогулку. Мы проезжали мимо широкого поля, на котором было полно ворон. Император быстро помчался вперед, вынул пистолет и выстрелил. Но так как он не нажал на предохранитель, выстрела не последовало. Он в ярости отбросил в сторону пистолет и, размахивая плетью, набросился на меня. Я находился среди офицерской свиты, но, увидев его в таком гневе, бросился бежать, а он пустился за мной. Однако, поняв, что он и не думает прекращать погоню, я остановился. Он стал ругать меня, на чем свет стоит. Я хотел было объяснить, отчего пистолет не выстрелил, но он отвернулся, подошел к высшим военным чинам и стал оправдываться:

— Из-за этого мерзкого Рустама мне ни одной птицы не удалось подстрелить.

Я поднял с земли пистолет и выстрелил в воздух, чтобы он убедился в своей неправоте. Старший конюший тоже проверил пистолет и сказал, что оружие и в самом деле в порядке. Так как я был очень расстроен, то даже генерал Рапп{95} подошел ко мне и сказал несколько утешительных слов:

— Не огорчайся, Рустам, ты же знаешь, как вспыльчив император, но зато он любит тебя.

На следующий день Бонапарт напомнил мне о вчерашнем:

— Ну как, мой толстый фокусник, будешь впредь заботиться об оружии? o

— Я всегда слежу за оружием и никогда не отлыниваю от своих обязанностей, сир.

Он не ответил, но после этого всегда пользовался предохранителем и никогда не давал осечки.

И хотя старший конюший убедился сам, что я ни в чем не виноват, он попытался раздуть этот маленький инцидент в большую историю и даже предложил оштрафовать ответственного за оружие. Я, естественно, поинтересовался, что побуждает его к таким строгостям. Если он добивается того, чтобы мой помощник стал осмотрительнее, то это не имеет смысла, потому что он и без того чрезвычайно добросовестен. Я сказал даже больше:

— И если, герцог, вы тем не менее решите, что кто-нибудь должен заплатить штраф, то пусть это буду я.

И после всего этого Коленкур не давал покоя бедному моему помощнику, который, ничего не понимая, пришел ко мне узнать, чего от него хотят. Я успокоил беднягу, объяснив, что если даже ошибка и имела место, то лишь по моей вине, поскольку перед тем как вручить императору пистолет, я напоследок его осматриваю. Пришлось мне еще раз сходить к маркизу Висансу и напомнить ему, что требовать штраф у моего неимущего помощника было бы крайней жестокостью, и дело на этом закончилось.

Император решил поехать в Венецию. Он взял с собой мало людей, потому что дворец вице-короля в Милане был фактически его собственностью.

В его карете, запряженной восемью лошадьми цугом, сидел только маршал Дюрок. Мы доехали до подножия Мон-Жени. Погода была отвратительная. Его величество выразил желание проехать в экипаже горный перевал, но минут через пятнадцать поднялся снежный буран. Вьюга слепила коням глаза, все восемь спотыкались и не могли шагать. Пришлось нам остановиться. Раздраженный неопределенностью, Бонапарт не выдержал и вместе с маршалом Дюроком вышел из кареты, и мы втроем начали подниматься в гору. Целью нашей было добраться до хижины у дороги, которая должна была быть недалеко. Но вьюга все усиливалась, император стал тяжело дышать и уже почти задыхался. Даже маршал Дюрок, несравненно более крупного телосложения, с трудом боролся с сильными порывами ветра. Я обнял Его величество (конечно, не так, как обнимают детей, ноги его не отрывались от земли) и изо всех сил стал помогать ему подниматься. Наконец с огромным трудом дотащились мы до хижины, где некий крестьянин продавал прохожим водку. Наполеон, войдя, сел возле камина, где вился слабый огонь, и после долгого молчания сказал:

— Послушай, Дюрок, мы оба должны признаться, что наш любимый Рустам закаленный и смелый малый.

Потом повернулся ко мне и спросил:

— А теперь что мы будем делать, мой толстый мальчуган?

— Дойдем до перевала, сир, — ответил я, — монастырь отсюда недалеко.

И я сразу же стал искать подходящие доски для носилок.

В углу валялась стремянка, я положил ее на землю, потом, набрав сухих веток, сплел из них кольца, толстыми веревками накрепко привязал их к ступенькам стремянки и набросил на них свой плащ. Я делал все это в присутствии императора, который, глядя на мои ловкие движения, не мог скрыть своего удовлетворения:

— Значит, мой толстый мальчуган, мы и в самом деле пустимся в путь?

Но я напомнил ему, что бриллиант{96} остался в карете, и изъявил желание сходить за ним.

— Иди, — разрешил он.

Я спустился вниз и вскоре с радостью заметил, что погода проясняется. Я взял из кареты бриллиант и вернувшись вручил Его величеству. Бриллиант в коробке положили на носилки, куда сел Его величество.

В домике было двое крестьян. Я позвал их, вручил им концы стремянки, а сам держался за середину носилок, чтобы кольца вдруг не выскользнули из-под плаща. Так мы дошли до монастыря, где благочестивые члены братии с величайшим уважением и признательностью встретили императора. Он сделал им много добра.

Мы переночевали в кельях, а утром часам к десяти подоспели и остальные коляски. Я помог императору совершить утренний туалет. После завтрака он спросил, запомнил ли я вчерашних крестьян. Поскольку они тоже ночевали в монастыре, я сказал:

— Они оба здесь, сир.

Он велел позвать их. Бонапарт находился в отведенной ему и маршалу молельне, когда крестьяне предстали перед ним. Он спросил, как их зовут, и сказал:

— Вы оказались самоотверженными и сильными людьми. Так что, Дюрок, дайте каждому по шестьсот франков премии и сверх того еще триста.

Мы продолжили наш путь. Как только мы добрались до Милана, Бонапарт стал рассказывать всему двору, как я перевел его через перевал Мон-Жени и особенно отметил мою преданность. Он выглядел бесконечно признательным за то, что было очень естественно для меня и что каждый бы сделал на моем месте, имей он мою силу. Каких только слов восхищения не услышал я от высоких дворцовых вельмож. Мосье Фишер даже прошептал мне:

— Император чувствует себя настолько обязанным, что, не сомневаюсь, наградит вас орденом Почетного Креста.

— Я с радостью приму, если меня наградят, — расчувствовался я, — хотя сам я об этом никогда не попрошу.

От теплых слов похвалы я и без того чувствовал глубокое внутреннее удовлетворение, хотя и делал все это, ни на что не надеясь и не претендуя.

Мы поехали в Венецию, провели там несколько дней и снова вернулись в Милан. По дороге нас догнал гонец и вручил императору парижскую почту. Через несколько минут Его величество спустил оконное стекло кареты и протянул мне раскрытый конверт:

— Бери, Рустам, это от твоей жены.

Хотя конверт был вскрыт, но я радостно улыбался, и император сказал:

— Женушка твоя просит венецианскую золотую цепочку.

В Милане он меня предупредил:

— Смотри, если вернешься домой без венецианской цепочки, тебя в дом не пустят.

— Обещаю, сир, как только встречу, непременно куплю, — ответил я.

Но тут вице-король сказал:

— Рустам, цепочку я сам хочу подарить твоей жене.

И в самом деле, наследующий день он вызвал меня и вручил для моей жены золотую цепочку 5 футлярчике.

Я получал письма от своей Александрин через императорского гонца. Эту привилегию предоставил мне мосье де Лавалет{97}, и император никогда не возражал против этого.

Часто, особенно во время походов, привычка Наполеона вскрывать мои письма даже помогала мне.

Один знакомый полковник, которого по недоразумению лишили должности, еще в Париже умолял меня вручить его прошение Бонапарту. Император, правда, не раз обещал восстановить его в должности, но довольно неопределенно (мне кажется, он ждал докладной военного министра).

Через некоторое время, когда мы были в Испании, я получил письмо от жены, в которое было вложено и письмо полковника. Он сетовал, что дело затягивается, и просил, когда у императора будет хорошее настроение, скажем, когда он поет, не упустить случая и переговорить с ним.

Бонапарт получил почту вечером (мы находились в какой-то хижине в предместье Мадрида) и чуть погодя окликнул меня:

— Рустам, позови Меневаля!{98}

Меневаль явился, а я ушел в соседнюю комнату, где обычно спал. Меневаль вышел от Наполеона довольно поздно и вручил мне письмо Александрин, которое снова было вскрыто.

Наутро во время туалета Бонапарт спросил:

— Рустам, что это за полковник?

Я коротко изложил суть дела и напомнил, что в Париже я много раз обращался к нему по этому делу, и попросил заступиться за незаслуженно обиженного. И заверил императора, что могу поручиться за невиновность полковника и что если он будет служить, у нашей армии одним храбрым офицером станет больше. Его величество твердо обещал по возвращении в столицу сразу же разобраться в этом сложном деле.

Действительно, в Париже напоминать ему не понадобилось. Генерал Друо, занимавшийся подобными вопросами и к которому я уже много раз обращался, однажды известил меня, что вечером военный совет должен вынести окончательное решение по делу полковника.

Вечером Наполеон сказал мне:

— Поздравляю, Рустам, твой приятель восстановлен.

Я уже знал об этом, генерал, выходя из зала заседания, сообщил мне о решении совета.

Во время той же поездки Наполеон сел однажды в коляску, чтобы поехать в ставку маршала Нея. С нами отправлялся и князь Бертье Невшатель. Когда я собирался подняться на мое постоянное место на переднем сидении экипажа, Его величество сказал:

— Рустам, ты езжай верхом, а свое место уступи Мюрату.

Мы ехали весь день и до места добрались лишь поздно ночью.

Однажды в Мальмезоне во время утреннего туалета он увидел из окна, которое выходило на узкий канал, стаю лебедей. Сразу же попросил у меня карабин, и как только я принес, выстрелил. Императрица в своей комнате одевалась. Услышав выстрел, она в одной ночной рубашке с наброшенной на плечи шалью вбежала к нам:

— Бонапарт, прошу тебя, не убивай лебедей!

Его величество упорствовал:

— Жозефина, не мешай мне, я развлекаюсь!

Взяв меня за руку, императрица попросила:

— Рустам, не заряжай для него карабин.

А Наполеон настаивал:

— Дай карабин.

Увидев, что я нахожусь в трудном положении, Жозефина вырвала из рук мужа карабин и унесла. Его величество хохотал как безумный.

В эти же дни он поехал на охоту в Бютар. Он любил бродить в лесу Сен-Кукуфы, где был очень глубокий пруд. Вдруг ему захотелось покататься на лодке, и он крикнул мне:

— Рустам, приготовь яхту!

То был подарок Гавра.

Я прыгнул в лодку, и лодочник стал грести к пристани, где находилась яхта. Когда мы подъехали довольно близко, я поспешил выйти из лодки, но ее качнуло, и я упал в воду. И сразу же почувствовал, что с большой скоростью иду ко дну что ноги мои вязнут в тине. Напрягши все силы, я вынырнул на поверхность.

Император крикнул мне:

— Рустам, плавать умеешь?

Услышав мой отрицательный ответ, он обратился к участникам охоты;

— Кто хорошо плавает, быстро на помощь!

Напрягши последние силы, я схватился за борт яхты и с большим трудом вскарабкался на палубу... Когда мы отплыли, я увидел, как охотники на берегу раздеваются, чтобы броситься в воду и спасти меня.

Его величество удивленно смотрел на меня:

— Как же это ты не умеешь плавать? Непременно научись. А теперь иди в замок и скорее переоденься.

Я очень быстро научился плавать, но увы, во время тренировок потерял в пруду бриллиантовую брошь, которую подарила мне императрица.

Вообще при дворе большого увлечения карточной игрой не наблюдалось. Сам Бонапарт на деньги играл редко. Помню, после битвы при Эйлау, в Остероде, он развлекался игрой в двадцать один с Мюратом, Бертье, Дюроком и Бессьером. Я был в соседней комнате, когда он позвал меня:

— Рустам, Рустам!..

Я вошел, а он протянул мне горсть золотых монет:

— Бери, это из моего выигрыша...

Это было шестьсот франков. На следующий день он дал мне еще шестьсот, а через день-семьсот франков. Во всяком случае, мне кажется, он радовался выигрышу, хотя могу припомнить только несколько случаев игры на деньги. Да еще однажды в Рамбуйе{99} я получил от него четыреста франков. Тогда, помню, императрица искала меня, чтобы великодушно вручить мне деньги{100}.

Мы были в Фонтенбло. Все говорили, что Его величество готовится уехать на остров Эльбу. Он был очень грустен, едва говорил.

И однажды меня и еще кое-кого очень неприятным и деловым тоном спросили, намерены ли мы уехать вместе с Бонапартом. Я, естественно, ответил, что, не зная мнения Его величества, не могу дать окончательного ответа. Я и в самом деле собирался поставить перед ним одно важное условие. Но мне тут же дали понять, что на острове император не будет нуждаться в мамлюке и если даже я поеду, то должен довольствоваться лишь коридорной службой. Возразив, я сказал, что где бы я ни был, стану выполнять те обязанности, которые выполнял раньше, и что кроме Наполеона я Другого хозяина не признаю и подчиняюсь приказам только дворцового маршала. Разговор принимал все более неприятный оборот, особенно когда в него вмешался один высокопоставленный сановник и безапелляционным тоном заявил, что отныне я принадлежу ему и обязан выполнять его распоряжения. Я сказал, что никогда никому не принадлежал, кроме самого себя, и что даже моя служба у Наполеона была лишь честным, бескорыстным выполнением своих обязанностей. И в заключение я весьма резким тоном произнес:

— Поеду я или нет — зависит только от нас двоих, тем более при таких запутанных обстоятельствах. И я ни с кем не собираюсь делиться своими соображениями.

Я был крайне взволнован — никогда еще я не чувствовал себя таким униженным. Вот почему, когда граф Бертран{101} вызвал меня и со свойственной ему мягкостью и сердечностью спросил о моем решении, я, в другое время решительный и деловой, тут под впечатлением недавнего неприятного разговора смог лишь пробормотать, что хотел бы поехать, но прежде должен переговорить с Его величеством.

Но во всех случаях я до этого известил Александрин, что, возможно, не попрощавшись с ней, поеду на Эльбу, по приезде напишу ей подробно обо всем, и тогда она с детьми приедет ко мне. Разумеется, я обещал ей сделать все возможное, чтобы улучить время и в последний раз заглянуть домой.

Случай поехать домой представился, и я попросил у Его величества разрешения попрощаться с семьей. Наполеон тотчас же разрешил, но был грустен и озабочен, и я не решился заговорить о себе, так что он даже не узнал о тяжелом разговоре во дворце и моих сомнениях.

Рано утром я выехал из дворца и быстро добрался до Парижа. Жена сказала, что послала мне подробное письмо. Как ей ни трудно было расставаться с родителями, она соглашалась в письме с моим решением сопровождать Наполеона и выражала готовность по первому же зову взять детей и поехать на Эльбу. Это же она повторила и при встрече, но посоветовала тем не менее поехать в Фонтенбло и начистоту поговорить с Его величеством. Она чувствовала, что я с моим характером не позволю, чтобы новые хозяева положения помыкали мной и унижали. Я признался Александрин, что не осмеливаюсь беспокоить своими личными вопросами Его величество, нервы которого сейчас крайне напряжены. Поэтому я решаюсь на риск — поехать на Эльбу без предварительных переговоров. А если там меня станут оскорблять, то попрошу местных купцов переправить меня в Италию, откуда я с легкостью возвращусь во Францию. Но Александрин не одобрила этот план, она была уверена, что если я окажусь на Эльбе, уйти оттуда уже не смогу. Я наивно полагал, что никто не сможет заставить меня жить там, где мне не хочется...

Дома я пробыл всего два дня, но за это время я подготовил документы, которые заверил наш нотариус, адвокат Фуше. Согласно этим документам во время моего пребывания на Эльбе Александрин правомочна решать вместо меня все семейные дела.

И только после этого я со спокойной совестью вернулся в Фонтенбло,

Добрался до дворца поздно вечером и почувствовал, что все очень удивлены. В том числе и император, которого поспешили заверить, что я уехал навсегда. Увидев меня, он только сказал:

— Вернулся, Рустам?..

И больше ничего не смог добавить.

Я стал искать письмо Александрин, о котором якобы никто ничего не знал. Только один из моих друзей признался, что здесь не предполагали, что я вернусь, поэтому письмо распечатали и вручили гофмаршалу. Как я уже говорил, в письме не было ничего, что могло бы навредить мне, напротив, жена в целом одобряла мое решение ехать на Эльбу.

Как назло, в этот день по дворцу поползли слухи, что император намерен покончить самоубийством. Всю ночь я не сомкнул глаз и изваянием стоял возле дверей его спальни. Сплетни и пересуды так подействовали на меня, что я с тревогой следил за малейшим изменением выражения лица императора. Представляете мое состояние, когда утром рано, едва проснувшись, он попросил у меня пистолет. Во всех других случаях я бы не замедлил это сделать, а тут решил не выполнять его приказа. И поскольку я открыто не мог не повиноваться ему, то, придумав всякие оговорки, пошел искать князя Бертье. Я рассказал ему о своих опасениях и попросил дать мне право не выполнять приказ императора в такой роковой для него час. Князь ответил коротко и резко:

— Это меня не касается...

И повернувшись, ушел.

Один из моих друзей тоже предупредил меня о возможном самоубийстве императора. Я заверил его, что ни о чем таком не имею понятия.

— Но вы знаете, дорогой Рустам, — продолжал он, — труднее всего ваше положение. Если, не приведи Господь, это произойдет ночью, толпу будет весьма нелегко переубедить, что вы не подкуплены великими державами и что император не застрелен вашей рукой.

От подобной перспективы я совсем отчаялся и решил бежать. На всякий случай я оставил Его величеству письмо. Я написал, что вынужден покинуть его, но готов вернуться по первому же его зову. К сожалению, тот, кого я попросил вручить мое письмо Бонапарту{102}, не сделал этого. Возможно, мое письмо и было немного смешным из-за трудностей с французским языком и моей взволнованности. Но, несмотря на все это, я думаю, император понял бы меня...

В час дня я выехал из Фонтенбло и вечером добрался до Парижа. Очень обеспокоенная моя семья окружила меня. Оказывается, они очень тревожились обо мне и все время ждали известий.

Напрасно Александрин успокаивала меня:

— Господь велик, с императором ничего не случится. Мы будем готовы и как только он позовет, поедем.

Вдобавок ко всему граф Артуа{103} послал ко мне двух человек, которые потребовали у меня объяснений в связи с теми бриллиантами, что по распоряжению Бонапарта я взял у мосье Буйери{104}.

Поскольку я точно выполнил отданный мне приказ, я не растерялся и рассказал этим господам, как по требованию Его величества я пошел к главному казначею, получил бриллианты и тут же отнес в кабинет Бонапарта. Император велел мне положить на стол кошелек с бриллиантами, а что случилось далее, я не имею представления.

Так прошло несколько дней, когда поползли слухи, что император покинул Фонтенбло. Я сразу догадался — мое письмо ему не вручили. Но когда узнал имена сопровождавших его людей, успокоился. Никто из них не стал бы делать мне зла, все они были мне по душе и были моими друзьями. Вот почему я решил отправиться в порт и присоединиться к свите Его величества. Не теряя времени, Александрин поехала в Сен-Жермен на ближайшую почтовую станцию, чтобы нанять экипаж. Там ей встретился один знакомый придворный, который сказал:

— Вам вряд ли удастся нанять лошадей, я сам безуспешно старался взять коней и поехать за дядей в Фонтенбло.

Однако жена моя была настойчива — она стала просить и умолять станционных, служителей, но совершенно напрасно. Ей объяснили:

— Мадам, мы не в состоянии удовлетворить даже самых высокопоставленных господ...

Когда Александрин расстроенная вернулась домой ни с чем, у меня стало очень скверно на душе, но я утешил себя тем, что если бы мы даже и нашли коней, пропуска бы нам все равно не дали.

Но и на этом мои мучения не кончились. Один знакомый полицмейстер вполне серьезно посоветовал к возвращению роялистов покинуть Париж. Он считал, что лучше мне уехать по собственной воле и некоторое время пожить в провинции, чем сидеть дома и ждать ссылки. Это было уже нечто новое и неожиданное, мне и в голову не приходило, что меня когда-либо сочтут опасным элементом. Но полицейский объяснил, что в Париже уже с подозрением относятся ко мне. Меня умоляли спастись и жена, и мои дети, которых я нежно любил и не хотел подвергать испытаниям. Поэтому перед въездом короля в Париж я укрылся в Труа, где оставался целых четыре месяца. Через два месяца после моего отъезда из Парижа моя семья обратилась к министру полиции с просьбой разрешить мне вернуться в Париж или хотя бы иногда приезжать. Спустя два месяца министр дал разрешение...

За несколько дней до родов императрицы Бонапарт по ночам будил меня и посылал к роженице за новостями. Я справлялся у окружавших Мари-Луизу женщин и докладывал Его величеству все, что узнавал от них. Однако самую последнюю перед родами ночь Наполеон сам провел с женой, причем, взяв ее под руку, заставлял ходить по комнате. У нее уже начались слабые боли. Часам к шести утра она немного успокоилась и уснула. Император поднялся к себе и позвал меня:

— Вода для ванны готова?

— Да, сир, давно...

Он вошел в ванную и попросил еды. Через полчаса его известили о приезде мосье Дюбуа{105}.

— Наконец-то вы появились, Дюбуа, — обрадовался Его величество, — какие новости, сегодня все кончится?

— Да, сир, роды продлятся недолго, но мне бы хотелось, чтобы Ваше величество не спускались вниз.

— Почему?

— Хотя бы потому, что вы своим присутствием подавляете меня.

— Я не буду вам мешать, мне хочется, чтобы вы приняли роды, как вы принимаете у обычной крестьянки, и не обращали на меня внимания.

— Я хочу заранее предупредить Ваше величество, что мне не нравится положение ребенка.

Бонапарт потребовал дополнительных разъяснений, чтобы понять, что это значит, и спросил:

— И что вы в таком случае намерены делать?

— Сир, я вынужден прибегнуть к скальпелю.

— Боже мой, — заволновался Наполеон, — а это не опасно?

— Ничего не поделаешь, надо сохранить и мать, и ребенка.

— Во всех случаях, Дюбуа, прежде всего спасите мать. Пожалуйста, поспешите к ней, я сейчас приду.

Доктор вновь спустился по лестнице, ведущей прямо в покои императрицы. Его величество поспешно вышел из ванны, оделся и пошел на половину своей супруги. Я последовал за ним, ибо и мне было небезразлично, что делается внизу.

Но в спальню жены Наполеон вошел один. Все высшие офицерские чины собрались в гостиной, двери были широко раскрыты. Словно то был праздничный день. Я был в туалетной комнате, смежной с гостиной. Наши двери тоже были распахнуты.

Наконец новорожденный появился на свет. Император спросил у графини Монтескье{106}, которая принимала ребенка:

— Мадам, ну что?..

Нянька ответила:

— Минутку терпения, сир, сейчас посмотрим.

Но Его величество не стал ждать, обеими руками он взял сына и показал всем. Потом быстро прошел в гостиную и сказал:

— Господи, прикажите, чтобы дали двести артиллерийских залпов!

Наполеон очень любил детей, часто спрашивал о моем сыне. Однажды я привел ребенка в его кабинет, императрица тоже была там, она улыбнулась и сказала:

— Какой прелестный наследник!

В то время моему сыну было четыре года, он со всеми говорил на «ты» и был лишен свойственной его возрасту застенчивости. Бонапарт обнял его, усадил на подоконник, и он сразу же начал играть с его орденами и спрашивать, кто их вручил ему.

— Такие вещи дают только тем, кто умен. Ты ведь умный, правда?

Его величество заглянул ребенку в глаза:

— А ну-ка погляди на меня!.. Да ты, видать, шалун...

Мне было не по себе, что мальчик разговаривает с императором на «ты» и усиленной мимикой старался призвать его к порядку. Его величество заметил это, повернулся ко мне спиной и продолжил беседу:

— Ты молишься Богу?

— Да, каждый день, — ответил мой сын.

— А как тебя зовут?

— Ашил Рустам, а тебя?

Я был вынужден подойти и сказать:

— Послушай, Ашил, это наш император.

Мой сын понял это по-своему:

— А, значит это ты каждый день ходишь с моим папой на охоту?

Бонапарт удивленно посмотрел на меня:

— Неужели и в самом деле не узнает?

Я стал оправдываться:

— Ребенок постоянно видел вас только в охотничьей одежде, поэтому в мундире не узнал вас.

Наполеон ласково потянул Ашила за ухо, растрепал ему волосы. Мальчику было очень весело, и ему хотелось продолжать болтать, но Бонапарт сказал:

— Мне пора идти завтракать, а ты как-нибудь еще раз приходи ко мне в гости.

Я спал на половине Бонапарта, в комнате, смежной с его спальней, где для меня каждую ночь ставили раскладушку. А в тревожные дни я придвигал раскладушку к дверям его спальни.

Однажды ночью Его величество не стал вызывать меня звонком, а просто открыл дверь и наткнулся на мою кровать. Он понял мои опасения и залился хохотом. На следующий день всем рассказывал:

— Если даже враги ворвутся в мою спальню, Рустам не будет виноват. Он защищает императорскую дверь своей кроватью.

Но, повторяю, я делал это только в тревожные дни, обычно же спал в середине комнаты, пока дворцовый маршал не нашел нужным поставить в комнате широкий шкаф с кроватью.

Подобные удобства были созданы в Сен-Клу. Во время нашего очередного посещения Сен-Клу дворцовый маршал заметил, что так будет аккуратнее и удобнее. Я нашел весьма уместным его нововведение и с этого дня спал на своей новой кровати.

Но однажды Его величество — вышел ночью позвать меня и, не найдя кровати возле дверей, страшно переполошился. Заметив шкаф, в котором стояла моя кровать, потряс меня за плечо. Спросонья я не сообразил, что происходит. Первой моей мыслью было, что это преступники ворвались в спальню императора. Я вскочил с места, чтобы схватить их. Однако тотчас же понял, кто передо мной, и страшно смутился. Тем более, что он осыпал меня упреками;

— Так-то ты защищаешь жизнь императора? Вот так все и покидают меня...

Я проводил его до дверей спальни, объясняя на ходу, почему я спал не там, где он ожидал, но он ничего не желал слушать. Лишь наутро, вспоминая о ночном происшествии, он долго смеялся над тем, как я испугался.

— Верно, сир, — признался я, — я и сейчас дрожу, вспоминая ту минуту. Мне показалось, что кто-то хочет ворваться в спальню Вашего величества. И даже в один момент я схватил вас.

Бонапарт рассказал об этом случае и Жозефине, которая всегда защищала меня:

— Бедный Рустам, он всем существом предан тебе, а ты со вчерашнего дня все подшучиваешь над ним.

Императрица так любила мужа, что симпатизировала всем, кто был искренне предан и верно служил ему. Более того, она покровительствовала таким людям, мирила, успокаивала Его величество, у которого, как известно, был безудержный, вспыльчивый нрав. Несколько раз меня спасло от отставки лишь вмешательство Жозефины.

И тем не менее кое-кому удалось лишить меня участия в парадах. Правда, во время подобных мероприятии у меня особых обязанностей не было, то была, так сказать, почетная служба, но я столько лет был при Наполеоне, почему бы мне не воспользоваться своими правами? Я был вынужден пожаловаться императору, что меня затирают.

Он лишь сказал:

— Никого не слушай, просто займи отведенное тебе место.

И издал на этот случай строгий приказ. Казалось, на этом внутренняя борьба кончилась. Однако вскоре мне дали понять, что дворцовые кони слабы и больны, а я только зря мучаю их. Я решил смириться и больше не докучать императору своими просьбами. И еще я втайне надеялся, что он сам заметит мое отсутствие, но поскольку он закрывал на это глаза, я больше разговоров не затевал.

Позже так попытались поступить со мной и во время коронационных торжеств.

Еще давно Его величество заказал для меня два праздничных мундира мамлюка, сшитых разными мастерами, один роскошнее другого. А однажды вечером он вызвал меня в большой салон и в присутствии высокопоставленных сановников подарил мне украшенный бриллиантами кинжал. По всему чувствовалось, что я тоже должен занять свое место в императорской свите. Откуда было мне знать, что для моего отстранения придумываются самые разные причины. Я был так уверен в своем участии, что однажды даже пошел к мосье Коленкуру, чтобы посмотреть на свою парадную лошадь. Но Коленкур весьма хладнокровно заявил, что для меня конь не предусмотрен и для выяснения причины послал меня к старшему церемонимейстеру{107}. Этот повторил то же самое и посоветовал обратиться к Его императорскому величеству. По его словам, распределение мест было сделано самим императором.

Во время обеда я улучил минуту и попросил у Наполеона разрешения принять участие в коронации. Император сказал, что это и его желание тоже, и позволил мне пойти к Коленкуру и выбрать хорошего жеребца. Но Коленкур продолжал стоять на своем. Не желая более надоедать Его величеству, я решил обратиться к императрице. Она великодушно согласилась переговорить с супругом и велела мне ждать их после обеда в гостиной. В тот момент, когда Его величество пил кофе, я неожиданно вошел к нему.

— Ну? — спросил Бонапарт. — Чего тебе?

Вмешалась Жозефина:

— Наш любимый Рустам очень огорчен. Ему не разрешают сопровождать тебя в Нотр-Дам, В минуту опасности он всегда был рядом с тобой, справедливость требует, чтоб он разделял и минуты твоей славы.

Бонапарт резко повернулся ко мне:

— Есть у тебя красивая форма мамлюка?

Я напомнил ему:

— Даже две.

— Иди надень и покажись.

Через мгновение я предстал перед его глазами в сверкающих, как солнце, одеяниях. Он и императрица нашли мою форму великолепной и, вызвав мосье Коленкура, распорядились выдать мне коня. Когда последний заметил, что я не могу участвовать в коронации, ибо по этикету в коронационных процессиях мамлюков не бывало, Наполеон решительно заявил:

— Он должен присутствовать везде...

Так мне посчастливилось проводить императора в Нотр-Дам, причем я чувствовал себя особенно счастливым оттого, что сумел устранить все воздвигнутые на моем пути препятствия.

В гардеробной был парень, который три дня разнашивал для Бонапарта новые туфли и сапоги. Звали его Жозеф.

Шел 1811 год, император был в Париже. Однажды утром он совершал туалет в присутствии старшего дворецкого и врача, когда в салон вошел сапожник Жак. Император не заставил его долго ждать:

— Пожалуйста, можете брать мерку.

— С удовольствием, сир, будьте уверены, останетесь весьма довольны.

— А сколько я должен заплатить?

— Двенадцать франков, мне кажется, совсем не дорого...

— Как не дорого, для такого маленького размера даже слишком дорого. Другие, правда, берут тринадцать, но чтобы не обидеть вас, я распоряжусь, чтобы вам заплатили двенадцать.

Когда сапожник ушел, Его величество спросил:

— Как звали этого молодого человека? Он истинный француз.

Но потом выяснилось, что туфли ему жмут, и нам пришлось отдать их на разнашивание Жозефу из гардеробной...

Сморгони{108} — польский город, славящийся дрессировщиками медведей. Мы остановились там во время отступления из России. Стояли жестокие морозы, дороги были покрыты таким слоем снега и льда, что стали совсем непроезжими. Его величество шагал, опираясь на толстую палку. Однако, несмотря на плохие дороги, через час по прибытии в Сморгони Наполеон сказал мне:

— Рустам, приготовь экипаж, скоро выезжаем. Найди Меневаля и возьми у него все деньги, какие есть.

Мосье Меневаль вручил мне шестьдесят тысяч франков золотом, которые были предназначены на нужды Его величества{109}. Сумму эту я прежде всего разделил на три части, первую спрятал в коробке, вторую в разрисованном кувшине и третью — в больших гильзах с двойным дном. Потом все это запер в тайнике экипажа и держал ключ у себя. В дороге за коней платил старший конюший. Я, конечно, закупил продовольствие, но мы не смогли его съесть, потому что вся еда замерзла, а бутылки с вином лопнули на морозе.

Наш быстрый отъезд вызвал у всех тревогу и у меня выпытывали, мол, о чем говорит и думает император.

Наконец вечером к девяти часам мы выехали в сопровождении трех гренадерских рот{110}. В экипаже Его величества сидел старший конюший. Маршал Дюрок и Лобо{111} были в санях. Вместе с польским офицером Воншовичем, переводчиком Бонапарта, я ехал впереди.

Было очень поздно, когда мы подъехали к первой станции{112}. Примерно треть наших значительно отстала. Я сошел с коня по нужде и заметил в ближайшей хижине слабый огонек. Войдя в дом, чтобы зажечь мундштук, я увидел растянувшихся на соломе нескольких мужчин. Одного из них я сразу узнал — то был офицер полиции императорской охраны. Увидев меня, он очень удивился:

— Каким ветром вас сюда занесло?

Я сказал, что нахожусь здесь с императором.

— Хорошо, что вы не прибыли раньше, — обрадовался он, — всего час назад казаки с криками «ура!» напали на село.

Снова я сел на коня, и мы продолжили путь. Нас сопровождали только несколько поляков, оставшихся от трех эскадронов. Лошади падали, и никакая сила на свете не могла заставить их подняться, так что на следующей станции у нас уже и сопровождающих не осталось.

Наконец добрались мы до Вильны, но Наполеон в город не вошел. В окрестностях города{113}, на обочине дороги, ведущей во Францию, был домик, в котором он остановился, и велел вызвать к себе мосье Маре, герцога Бассано, находившегося в Вильне. Он тотчас же явился и пробыл у Наполеона больше часу. Наполеон почти ничего не ел, потому что наш провиант был несъедобен. Мосье Маре предоставил императору своих шестерых коней и кучера. На рассвете мы вошли в Ковно, переночевали в трактире, хозяином которого был француз. В честь Наполеона в камине развели сильный огонь и сварили вкуснейший обед. Едва мы успели перевести дух, как пришлось снова сесть на коней. Далее мы остановились в небольшом селении, где Наполеон позавтракал и занялся своим туалетом. Я взял с собой три смены белья и так как грязное белье не хотелось таскать с собой, то отдал трактирщице. Тут же все присутствующие бросились к белью и растаскали его по кусочкам.

В дороге император распорядился выдать Коленкуру денег. Я открыл свой разрисованный кувшин и спросил, сколько дать. Наполеон вырвал у меня из рук кувшин и опорожнил его прямо в шапку старшего конюшего. Но я попросил, чтобы сумма на всякий случай была уточнена. Коленкур высыпал золотые монеты на стол и по одной пересчитал их.

В этом же трактире мы оставили свои экипажи и пересели в сани. Его величество вместе со старшим конюшим сели в первые, крытые сани, маршал Дюрок и польский офицер — во вторые, а я вместе с генералом Лефевром-Денуэтом{114} — в третьи. Императорские сани ехали очень быстро, и мы примерно на полдня отстали от них. Но на первой же станции я нашел письмо Наполеона дворцовому маршалу, в котором он приказывал приложить все усилия, чтобы мы с Воншовичем как можно скорее доехали до Франции.

Дворцовый маршал предоставил нам более легкие сани, но мы только на следующий день добрались до Варшавы и присоединились к императору. Он пообедал и принял разных сановников, в том числе архиепископа де Малина. Снова на санях продолжили мы путь и приехали в Познань. Местные власти явились в трактир и нанесли визит императору.

Увидев меня, мэр города воскликнул:

— Господин Рустам, вы обморозили лицо!

Удивительно, что я этого не заметил. Мэр послал человека, принесли пузырек какой-то жидкости, которой он посоветовал в день несколько раз натирать лицо и самое главное, близко к огню не садиться. По правде говоря, я перепугался и сразу же приступил к лечению. И хотя жидкость была прозрачна, как слеза, от нее мой нос стал шафранно-желтым. Даже император не смог сдержать удивления:

— В каком ты состоянии, Рустам!

Когда я сказал, что обморозил лицо, он тоже посоветовал не садиться близко к огню и даже предупредил, что у меня может отвалиться нос.

На следующий день во время утреннего туалета Наполеон принял саксонского короля, который предложил свой удобный экипаж. Его величество отказался, сказав, что на санях он доедет быстрее. В конце беседы и король тоже заметил:

— Бедный Рустам, мороз обезобразил его лицо!..

Прошло несколько часов, и нас догнал дворцовый маршал, Лефевр-Денуэт, польский офицер и все прочие, отставшие от нас.

Мы намерены были ехать в Эрфурт, но в Дрездене, где Сен-Эньян{115} был послом, мы сделали передышку. Император приказал послать экипажи в Эрфурт, где он отобедал и совершил туалет. Скоро пересланные послом экипажи прибыли, Его величество, как обычно, усадил возле себя старшего конюшего, и мы помчались вперед.

В Майнце мы встретили адъютанта Бонапарта, господина Монтескье. Император упрекнул его:

— Наконец-то вы явились, Монтескье. Смею заметить, вы отнюдь не торопились.

— Простите, сир, было чрезвычайно холодно, и лошадей тоже не нашлось...

— Ладно, ладно, ничего страшного не случилось, продолжим путь вместе.

Но в Мойе экипаж Его величества сломался. Пришлось взять кабриолет почтового смотрителя, куда по-прежнему сели император и старший конюший. Наполеон поручил мне взять все его бумаги и положить в другой экипаж.

Мы уже приехали в Париж, подошли к дворцу Тюильри, но часовой не хотел нас впускать. Бонапарт смутился:

— Мерзавец, ты не позволяешь мне войти к себе в дом?

Он так скрутил бедняге ухо, что тот наконец признал нас{116}.

Еще никто из камердинеров не успел приехать, и я помог ему раздеться. Перед тем как уснуть, он мне сказал:

— Рустам, иди отдыхай несколько дней и скажи своему тестю, чтобы явился во дворец.

А наутро он заметил моему тестю:

— Рустам чересчур устал, но у него и в самом деле крепкое здоровье.

Через два дня я вернулся к своим обязанностям и по-прежнему стал участвовать в утренних туалетах. Корвизар тоже бывал там.

При виде моего почерневшего, как уголь, носа Его величество поручил Корвизару обследовать меня и сказать, нет ли серьезной опасности. После тщательного осмотра Корвизар сказал:

— Нет, сир, никакой опасности нет, но если даже нос отвалится, мы его снова пришьем.

Dinozavrik · September 23, 2008

В Ульме{117}. Бонапарту грозит опасность. Смерть полковника Лаке{118}. Строительство моста через Дунай. Остров Лобо{119}. Императорский туалет под открытым небом, В Эслинге{120}. Гибель маршала Ланна{121}. Горе Наполеона. В Эбердорфе. Мой белый тюрбан становится мишенью для неприятеля, и пуля едва не попадает в стоявшего рядом со мной Наполеона. Олени острова Лобо. Массена{122} получает ранение. В Ваграме. Снаряд делит пополам экипаж Массена. Русский поход. Из Москвы до Молодечно. Солдаты грабят съестные припасы Наполеона. Заявление Бонапарта по этому поводу. Бонапарт и маршал Бертье.

Во время сражения при Ульме Наполеон постоянно находился в самых опасных местах под градом пуль и снарядов. Неаполитанский король и князь Бертье взяли коня Его величества за повод, чтобы вывести с линии огня. Они в один голос сказали:

— Сир, здесь вам не место.

Бонапарт ответил:

— Мое место везде. Оставьте меня в покое. Мюрат, переходите к исполнению своих обязанностей.

Вечером, перед сражением, я встретил мосье Лаке, которого я хорошо знал. Он всегда симпатизировал мне. Лаке был полковником, а ранее — адъютантом Бонапарта. Он был высокий, худой, с резкими чертами выразительного лица. Одно время он был близок с Моро{123}, поэтому потерял расположение императора и остался в должности пехотного полковника. Бонапарт прошел перед его полком, не поздоровавшись с Лаке. Однако, увидев меня, Лаке пошел мне навстречу.

— Ну как, полковник, — сказал я, — будем сражаться?

— Еще как, мой дорогой Рустам! — решительным тоном ответил Лаке, — Лишь бы только император заметил меня. Сегодня же. Пусть даже ценой моей смерти.

Его полк был в составе армии маршала Нея. Войскам надо было перейти через мост. Сражение только началось. Пехотинцы полка Лаке были на главных подступах к реке. Маршал Ней приказал спешно занять мост, потому что австрийские соединения под началом генерала Мака уже проникали на наши позиции. Но не успел Лаке подойти к мосту, как пуля попала ему прямо в лоб...

А на следующий день был ранен генерал Мак. Наполеон, остановившийся в монастыре, захотел произвести смотр пленных.

Мы находились в часе езды от Ульма. Император поручил Коленкуру найти кого-нибудь из местных жителей, хорошо знакомого с проезжими дорогами. Один человек вызвался оказать нашей армии такую услугу, но тут выяснилось, что он чужеземец в этих краях. Надо было видеть ярость Коленкура. Он приказал наказать обманщика двадцатью пятью палочными ударами. Дюрок тоже был возмущен...

Император доехал до Шёнбрунна. Враг сжег венские мосты, пролегающие через Дунай. А между тем Его величество хотел во что бы то ни стало попасть в Эбердорф, небольшое приречное местечко. Поэтому он приказал там же построить новый мост через Дунай. Он каждый день приезжал из Шёнбрунна, следил за строительством. Здесь река имела рукава, фактически надо было построить два моста. Между этими рукавами, один из которых, более узкий, сворачивал к полям, находился остров Лобо.

Битва началась. Австрийцы разрушили свои мельницы и запрудили ими реку. Огромные мельничные крылья, плывя по реке, смыли мост. И половина нашего войска не смогла перебраться на другой берег.

Еще за два дня до сражения, вечером, Бонапарт оставил штаб и переночевал в самом Эбердорфе.

Когда прогремели пушки, император со своими помощниками лично повел часть войска в атаку, а другую оставил в Эслинге. Как раз в это время и доложили императору, что мост на большом рукаве разрушен. Фактически со стороны леса неприятель теснил нас к узкому протоку. Бонапарт с адъютантами еле успел по большому мосту перейти реку и вернуться на остров. Там вдоль берега выстроилось около тринадцати орудий, чтобы в случае надобности начать артиллерийскую атаку.

Не успели мы прийти на Лобо, как Его величество тут же пожелал совершить туалет. Прямо под открытым небом. Мосье Жарден, императорский денщик, уложил на седло своего коня все то белье, которое могло понадобиться Наполеону. Бонапарт, значит, сел на землю, и мы вдвоем поменяли ему все нижнее белье. В это время появился адъютант генерала Дорсена и потребовал боеприпасов.

— Передайте генералу, что у меня больше ничего нет. Пусть найдет какой-нибудь выход...

Чуть погодя, когда Наполеон, сидя под большим деревом, отдыхал, саперы по узкому мосту принесли маршала Ланна, герцога Монтебелло. Одно колено у него было размозжено, другое разбито, вся одежда была так искромсана пулями, что его пришлось укутать в плащ. Метрах в пятидесяти от дерева его положили на землю. Бонапарт подбежал к нему, опустился на колени и, не сказав ни слова, прижался губами к его лбу. Пришлось князю Невшателю и маршалу Дюроку, взяв императора под руки, отвести обратно к дереву. Уже темнело. Маршала перевезли в Эбердорф и на яхте переправили через Дунай. Вице-король был там, в Эбердорфе. Император плакал и говорил:

— Эта потеря дорого обойдется им...

А между тем сам он остался фактически с одной только польской ротой, потому что Дорсену велел любой ценой удерживать позиции.

Вечером он не выдержал, сел на коня и помчался к разрушенному мосту. Но на берегу Дуная было столько раненых, что к мосту и подойти было невозможно. Пришлось императору сесть на яхту (которую вели матросы охранных войск) и плыть в Эбердорф. Как только окончательно стемнело, он дал приказ об отступлении. Наши войска прошли по узкому мосту и укрепились на острове Лобо, там, где находились гаубицы. А сам Бонапарт остался в Эбердорфе, где утром рано навестил Ланна. Во время завтрака или обеда слезы катились у него из глаз и капали в ложку, в суп... Садился он есть только с князем Бертье. В Эбердорфе мы пробыли около месяца, и он все это время ходил в больницу и навещал Ланна. Он приказал выдать каждому лечащемуся раненому по одному Наполеону, а офицерам-по пять, но многие отказались от этого дара. Между прочим, Дюрок раздал эти деньги тем раненым, что лежали в домах.

Когда мост в конце концов был вроде бы готов, император решил пройтись по нему пешком. Сопровождавшие офицеры очень беспокоились и докучали ему, и он сказал:

— Вы оставайтесь здесь, мне хватит Рустама и бинокля.

Он обошел остров, посетил бивуак Дорсена, который дожидался здесь окончания строительства моста.

Однажды мы с императором верхом объезжали остров, когда он заметил на берегу узкого протока, мост через который также был взорван, австрийский патруль. Его величество всегда держал в кармана полевой бинокль, он любил обозревать позиции неприятеля. Вдруг просвистела пуля, слегка коснувшись его уха.

— Чёрт побери, — возмутился он, — твой белый тюрбан выдает нас, найди себе другой цвет...

И так как австрийский часовой снова заряжал ружье Наполеон добавил:

— С тебя достаточно и этого, приятель. Пошли, Рустам, здесь становится жарко.

Мы вернулись в Эбердорф, а я помчался на коне в Вену, чтобы купить там темный материал для тюрбана. После этого я во время боя носил тюрбан только из темного шелка.

На острове Лобо было очень много оленей и ланей. Поскольку шло строительство моста, их то и дело перегоняли с места на место. Однажды преследуемый олень задыхаясь переплыл реку и очутился в Эбердорфе, во дворе императорского штаба. Сразу же со всех сторон стали стрелять в него (на острове был расположен тогда армейский корпус Массена).

За день до сражения при Ваграме император окончательно перебрался на Лобо, велел разбить там палатку, где принял посланника Австрии и оставил его на обед. С ним были также Бертье и Массена. Поднимаясь из-за стола, Бонапарт сказал:

— Господин гонец, передайте тем, кто вас послал, что сегодня вечером в девять часов (было уже семь) я перейду Дунай...

И вы представляете, переправа произошла не в девять вечера, а в восемь, хотя Его величество все время уговаривал Массена:

— Вы же ранены (он упал с лошади), пусть вас заменит ваш адъютант.

— Нет, — упорствовал Массена, — я свое войско не оставлю. Если понадобится, я и в экипаже поведу людей в атаку.

В восемь вечера на трех плотах началась переправа через Дунай. Рассвет едва брезжил, а император и высшие офицеры были уже на мосту. Вот здесь он и попросил у меня свое ожерелье, к которому было пришито черное шелковое сердечко. Это сердечко, размером с тридцать су, он всегда носил поверх рубашки, под жилетом.

Битва при Ваграме произошла днем, причем перестрелка была очень сильной. Массена руководил боем в экипаже, запряженном четырьмя лошадьми, что, конечно, не могло не беспокоить его приближенных. Еще и жеребенок был привязан сзади коляски. Наконец Массена не выдержал и спустился с экипажа, и в этот момент снаряд разорвал и унес ту часть коляски, в которой он сидел. Потом он попросил коня, но стремя было такое короткое, что он возмущенно набросился на слугу. Хотел даже отстегать его плетью, но тот увернулся. И тут Массена окликнул какого-то солдата:

— Дружище, стремя у меня не в порядке, оставь-ка свое ружье, помоги...

Едва только солдат склонился над стременем, как снаряд подбросил его в воздух и разорвал на части. И все одновременно подумали: «Недаром император зовет Массена «любимое дитя победы»...

Мы вошли в Москву 14 сентября 1812 года и оставили город 19 октября. Во время взятия Москвы у нас было 90 000 воинов и 20 000 раненых, а во время отступления 100000 воинов и 1 200 раненых.

23 октября наш штаб был уже в Боровске, а 24 император остановился на окраине села Городиня, в полумиле от Малоярославца, в ветхой и заплесневелой от сырости деревянной избушке ткача. Здесь, однако, долго оставаться не имело смысла, потому что казаки постоянно атаковали нас. Безопасность Его величества взял на себя генерал Рапп, который с обнаженной шпагой ни на шаг не отходил от него.

26 октября началось всеобщее отступление. 28 октября мы добрались до Можайска, в нескольких милях от которого протекала река Колоча. Чуть подальше, в селе Колатском, находился большой монастырь, превращенный в госпиталь. Вечером того же дня императорская гвардия подошла к Гжатску, а еще через два дня — к Вязьме. 6 ноября стоял ужасный мороз. Наше поражение ни у кого больше не вызывало сомнений. От Гжатска до Михайловского, деревни между Дорогобужем и Смоленском, ничего примечательного не произошло. Наши уже бросали оружие и боеприпасы.

3-е и 4-ое ноября император провел в Славкове, 5-ое — в Дорогобуже, 6-ое — на высотах Михайловского, где он узнал о заговоре какого-то генерала в Париже. Бонапарт ничего на это не сказал, но сразу же вошел в огороженную бревенчатой изгородью хижину, превращенную в почтовую станцию, 9-го ноября мы были в Смоленске. Наполеон заперся в доме, находящемся на Новой площади, и вышел оттуда только 14-го, чтобы продолжить отступление. Чувствовался огромный недостаток во всем. В пять часов утра 14-го ноября императорская гвардия оставила Смоленск. Прошли пять миль и дошли до Каретной, еще столько же — и Красное. Еще через четыре мили перед нами раскинулся Лиади.

В двух милях правее нашей дороги протекала река Бористена. В Каретной император приютился в убогой хижине, 17-го ноября, когда мы вошли в Лиади, поле битвы было всего в четырех милях от нас. На следующий день мы были уже за пределами собственно России. 19-го ноября мы оказались в деревянном городе Домбровне, 20-го — в Орше. Потом была река Днепр. Из Орши поехали в Борисов, 22-го и 23-го Наполеон был в Толчино, недалеко от Березины. 23-го мы перебрались в Студенку, чтобы перейти реку. Нам удалось это 27-го. Император со своими запасными войсками расположился в Брылово. 29-го мы оставили берега Березины, вошли в Камень, 30-го — в Плезеньки, а 3-го декабря — в Молодечно. Здесь и вынес Наполеон свое окончательное решение вернуться в Париж.

На следующий день после переправы через Березину в Плезеньки, 30-го ноября, Бонапарту захотелось пообедать, но оказалось, что солдаты разграбили весь императорский запас провианта, который везли следовавшие за нами три мула. На двух мулах, в привязанных к седлам корзинах, был хлеб, вино, сухари и прочая еда, а на третьем была завернутая в матрац узкая складная кровать, которую мы раскрывали там, где император решал переночевать.

Голодные и измученные от непрерывного отступления солдаты заметили небольшой караван мулов, который всегда сопровождали три жандарма и двое ответственных за питание. Вначале солдаты только бросали жадные взгляды на мулов, но потом, не выдержав голода, побежали за ними и спросили у сопровождающих, откуда эта еда и для кого. Безусловно, они прекрасно были осведомлены обо всем, тем более что могли прочесть имя владельца на ящиках, но голод...

— Это принадлежит императору, не смейте приближаться...

Но никто уже не слушал, множество хищных рук потянулось к ящикам, корзинам...

— Его величество не позволит, чтобы мы умерли с голоду, к тому же, мы хотим выпить за его здоровье...

В одно мгновенье корзины были опустошены, хотя обессиленных отступлением и бедами воинов это отнюдь не могло, насытить и лишь только раздразнило аппетит...

Бонапарт простил солдат, но непременно захотел узнать, из какого они полка.

— Настанет день, кругом будет изобилие, я выстрою шеренги и поговорю с ними строго, очень строго... Я скажу — помните ли вы тот день, когда украли у своего императора хлеб его насущный?..

За два дня до того, как дойти до Сморгони, Его величество, отступавший вместе с побежденными солдатами, решил покинуть их. Эту ночь он провел в жалкой деревне Молодечно. Я был в соседней комнате и так как он очень громко говорил, то я все слышал. Император сердился на маршала Бертье, который хотел ехать с ним.

— Я еду, потому что мое присутствие во Франции крайне необходимо.

— Сир, Вашему величеству хорошо известно, как давно я хочу подать в отставку. Я уже стар, возьмите меня с собой...

— Нет, вы останетесь с Эженом и Мюратом.

И поскольку Бертье просил и настаивал, император еще больше рассердился:

— Вы предатель... трус!.. Я прикажу расстрелять вас перед строем.

Маршал слушал и рыдал.

Это произошло 3-го декабря. Наутро Бертье уж смирился со своей участью...

Gnel · October 1, 2008

Интересно, а продолжение есть? как-то незаконченно...

Sula · October 17, 2008

Рустам Раза- он же Ростом Размадзе-грузин :huh:

Pandukht · October 17, 2008

А теперь набери в любом поисковике, например в Google, Рустам Раза, а потом то, что ты написал на грузинский манер.

Еще есть вопросы?

Да, кстати, родиться в Тифлисе и быть грузином - две большие разницы...

Dinozavrik · October 21, 2008

Интересно, а продолжение есть? как-то незаконченно...

poka chto tol'ko etot otrivok nashla.

PARABELLUM · November 6, 2008

Barev bolorin ,

Gnel , naberi v google.ru "Рустам. Моя жизнь рядом с Наполеоном"

Voghdj !

Pandukht · July 6, 2010

Наполеон, каким его видел армянин Рустам

...Фигура Наполеона магически притягивала меня, как любого русского или, скажем точнее, российского по культуре читателя, литератора. Вы правы, подсознательно действовало, работало начитанное, прочувствованное еще со школьной скамьи. Как же без этого? Наполеон пробудил больше, нежели русскую словесность, как считает Мережковский, — этот гигант всколыхнул европейскую, российскую социальную действительность. Явление миру Первого консула Бонапарта сделало всех прочих правителей банальными, скучными. Он, безусловно, имел в этом плане предшественниками французских энциклопедистов, однако масштаб его был неизмеримо больше, ибо он формировал не одни идеи, но и саму матрицу — жизнь. Даром, что ли, на столе у гордеца Евгения Онегина стоял бронзовый бюстик Бонапарта.

Армяне — из тех, кто органично влился в российское дворянство — не могли остаться в стороне от событий бурлящей эпохи. Аура этого возмутителя и властителя дум, нет, больше — Властелина — магически притягивала и многих меняла изнутри. Потомкам Хайка вообще импонирует сильный, пусть и одинокий воин, в какую бы эпоху он ни жил! Таков уж армянский характер, уважающий силу и несогласный с позорящей мужчину поговоркой "Один в поле не воин". "Еще какой воин!" — протестуя словом и жестом, воскликнет армянин. Иное дело, очень нужны соратники, и они у Гения появляются обязательно. Так появляются Ланн, первый в его военной судьбе адъютант Мюирон, Мюрат; так входит в жизнь 30-летнего Бонапарта боевой слуга 18-летний армянин Рустам. Слава им!

Для армян, думается мне, большее значение имеет его военный гений. Со времени падения Армянского царства наш народ долгие века ждал именно такого Вождя, способного в одиночку перевернуть историю, раз за разом побеждать вопреки объективной реальности.

Не стоит категорично утверждать бесспорность Наполеона как политической фигуры. Бесспорность — условная категория, предполагающая отсутствие вех, критериев, принятие на веру чего бы то ни было, а это имманентное свойство одного Бога или Того, Что человек, народ имеют под Этим в виду. Я же не из числа рьяных бонапартистов, обожествляющих императора — вчера, ныне и присно. Я принадлежу к французской исторической школе и потому, скорее, сторонник критической аналитики. Посему возражу: спорная и очень даже спорная фигура Бонапарт. Иное дело Сверхчеловек, богоборец, каких в истории мало, в то время и после, Наполеон для меня явление исключительное. Англичане любят сравнивать его с Гитлером, но, пардон, фюрер не тот масштаб. И, упаси Бог, проводить между ними параллели... В этой избранности и заключен феномен Наполеона. Интуицией Рустам угадал в Наполеоне Господина. Французы бы сказали Великого Сеньора, Мессира. Два человеческих формата сталкиваются, и что-то феерическое происходит... Воспринимать эту "двоицу" можно только вместе, это органика их судеб.

Наполеона не могли разглядеть во всей полноте его современники — даже во Франции, что уж говорить об отсталой по европейским меркам России. Каждый видел одну-две стороны его многоплановой натуры. Передовые россияне видели в нем величие духа, взрывающего все старое, ветхое и потому отжившее. Да, пожалуй, им импонировал дух свободы, заложенный в нем как мощнейший заряд динамита. Но передовые люди не смотрели на него только как на борца с охранительными тенденциями любой власти. Напротив, его воспринимали именно как охранителя власти и потому взывали к нему, обращали взор к нему. Какой, спросите, власти? — Созревавшей века за три, буржуазной по смыслу и формам. В России к началу ХVII века сложился тип монархии, зиждущийся на неограниченном законами самодержавии, на жестком иерархическом православии византийского образца и на едва не тотальной кабале миллионов простых подданных. Таков узор ее судьбы. Россия оттого и не могла породить человека наполеоновского закала, масштаба. Оттого Наполеоном тут восхищались, но и ужасались ему. Возможности конфликта с ним ох как остерегались по многим соображениям! Ему ничего не стоило, кстати, поджечь сухой хворост российского крепостничества... Иное дело, Россия сполна воспользовалась его роковыми ошибками в 1812 году.

Россия испытала на себе силу реформатора насильственного типа, каким был Петр Первый. Но тут более оптимален, по-моему, другой герой сильного плана — Иван Грозный, которого, кстати, излишне демонизируют... В России удел думающих людей — быть, слыть умным критиком или бунтарем вольным. Оттого Пушкин, пройдя период юношеского эпигонства, оценил по достоинству Наполеона и не видел ему равного в Истории. Гений угадал гения.

Для армян Наполеон — воплощение военного гения. Но! Армяне угадывали в нем Созидателя, Человека — именно с большой буквы — и всегда хотели именно такого тагавора или арка (царя). Армяне склоняются только перед тонкой силой духа, остальную силу, презирая, терпят, даже если им приходится перед ней мельчить душой и телом. Наполеон мог быть и хотел быть государем всех народов Евразии, в том числе и армянского народа. Об этом ясно сказано в его "Воспоминаниях" с острова Св. Елены. Эта сквозная тема романа впервые появляется в сцене знакомства генерала Республики с мамелюком Рустамом. Наполеон имел в замыслах, расчленив Османскую державу, создать вассальные государства, в том числе и Армянское. Он обсуждал это в Тильзите с Александром Первым. Только Наполеон мог быть армянским царем — Наполеоном Арачин (Первым) — в тот период истории. Оттого Рустам готов был отдать жизнь за него и идти за ним на край света. То же и гвардейцы-армяне в его Великой армии.

Для Наполеона не было объективной реальности, ибо он был в душе тончайшим мистиком. Иное дело, каноны западной культуры обязывали его облекать свои провиденциальные мысли, соображения в нечто удобопонимаемое. Иначе в глазах человека Запада он выглядел бы непонятым, не comme il faut. А Наполеон, хороший, кстати, шахматист, гениально регулировал ходы социально-политической истории и на примитивные глупости разного рода не попадался. Чтобы его надувать, надо было быть хотя бы Талейраном... Все же в нем бурлил великий итальянец, у которого в крови умение "разделять и властвовать" — всегда и во всем. Как мало кто на Западе, Наполеон понимал зыбкую условность разделения на объективность и субъективность.

Посмертная маска императора, увиденная на московской выставке "Наполеон Первый и Александр Первый" стала для меня "замковым камнем в строительстве". Окончательно сложились и образ Наполеона, и структура романа. Крайне сложно понять, когда и как складывается целостность художественного произведения. Одних "озаряет" сразу, других частями, кому что свыше отпущено. Я отношу себя все же ко вторым. В продвижении сюжета были гигантские прорывы — скачки, скажем, провиденциальные и оттого мне непонятные. Ну и слава Богу. Так, раз во время Патарага в церкви Сурб Арутюн в Москве я в несколько секунд УВИДЕЛ внутренним оком, три, может, четыре начальных главы — абрисом, но с хорошим разрешением, подробной деталировкой сцен. И вдруг все в момент пропало, будто шторки задернул кто-то... Остальное было делом "домашнего задания", и, помнится, буквально рванул за письменным стол, чтобы записать главное. В другой раз, уже во время зарубежной журналистской жизни в Дюссельдорфе, на джаз-концерте Барбары Данерлайн я, восхищенный ее соулом, "взлетел" еще на семь-восемь глав и после снова упал.

"У каждой книги своя судьба", — говаривали древние римляне. У "Наполеона" трудная, но сильная судьба. Убеждение зиждется на тщательном отборе материала, положенного в качестве фактов в канву, в плоть повествования. В роман вошли все наработанные источники по первым двум книгам, а это плоды десятилетнего труда. Мне сопутствовала удача как исследователю. Я через испытанные и оригинальные способы поиска (в чем мне, бесспорно, помогла пытливость журналиста) набрел на уникальную информацию в архивах, которой снабдил приложение к роману. Тут были свои удачи, но в каждой из них — мольбы Тер-Аствацу о долготерпении. Ведь я, как и все армяне, с трудом свыкаюсь с рутиной... А рутина в исследовании — основа основ. Надо каждый день скрупулезно, войдя в нужный ритм и темп, работать, не надеясь, что найдешь самородок, но уповая на собранные крупицы, которые можно будет переплавить в увесистый золотой слиток с маркировкой "Наполеон".

Я нашел ссылку на письмо Рустама Лазаревым. Это решило все, я понял, что Наполеон, Рустам, Лазарян-Лазаревы были связаны Москвой, пожаром в 1812 году. Я получил эксклюзивное право на их романные встречи-пересечения. Отсюда произрастают едва ли не все коллизии, обогатившие сюжет и ставшие корневой интригой. Архивы порой я просматривал первым среди коллег-исследователей. Моя подпись в листе использования значилась иной раз единственной, к моему счастью. Я трогал и ворошил чернильным "заступом" неисчислимые словесные богатства! Как мне сказал коллега, шедший по архивному полю следом: "Куда ни залезаю, Аствац, везде подпись "Амирханян"!" Что ж, у меня был повод улыбнуться. За границей сбор материала был сопряжен с заказом источников во время корреспондентской работы. Западные библиофилы любезно помогали чем могли: подсказывали, направляли изыскания. Королевская библиотека Бельгии, к примеру, за умеренную плату переслала мне в Дюссельдорф ценнейшие сведения об армянах-агентах Наполеона в странах Востока; парижские музейщики Версаля, и прежде всего добрый умница мсье Ролан Боссар, показали шедевры живописи на тему "Наполеон и Рустам". Боссар первый сказал своим коллегам, что верит в "роман, который напишет этот необычный армянин". Глубокий ему поклон. Надеюсь, что после выхода книги на французском языке я найду его, чтобы вручить дарственный экземпляр. Но пока это мечты, хоть и вполне сбыточные.

И все же многое в процессе работы с источниками — это труднейшее продвижение вперед, вбок, с завязанными богиней истории Клио глазами. Порой изыскания замирали, и я просто начитывал материал впрок, порой интуитивно взятая старинная книга обеспечивала желанный скачок. Однозначно я ни одной архивной, книжной строки не прочитал даром, всему нашлось место в романе — так или иначе. Что-то двигало фабулу, иное пошло на литературную отделку деталей.

Рустам привлек меня сначала армянским происхождением. Потом я увидел Личность, контекстуально и органично связанную с другой, неизмеримо большего формата, гениальной во всем, чего бы она ни касалась. Их связь, в многообразии нюансов — ядро повествования. Мемуары Рустама интересны, хотя им мешает плохой письменный французский. Но более страшная беда в том, что двое ереванских горе-литераторов в погоне за деньгой состряпали книжонку, выданную ими за мемуары Рустама, и смешали подлинные слова воина с небывальщиной, поместили в интернет и потирают руки... Наивные и недалекие, не сообразят они, что над ними смеются все серьезные люди — из тех, кто знает толк в литературе и в истории. Не в последнюю очередь я хотел своим романом ответить им, дабы смыть позор с Рустама и с армянской беллетристики. Отыгрывая тему взаимоотношений Наполеона и Рустама, я исподволь следовал классическому трафарету в искусстве "господин-слуга". Пусть скажут, прочитав роман, разве Рустам не умен, как Фигаро, и не верен, как Сеид, слуга пророка Мухаммада?!

Почему верность армян всегда особенно ярко проявлялась на службе чужим престолам? Ведь пара Наполеон-Рустам — яркая, броская метафора, уместная и в армянской истории и армянской психологии. Верность гениальному императору храброго воина-слуги... Но сколько было еще армян — генералов, рядовых, советников, разведчиков, — служивших не за страх, а за совесть чужому, пусть и масштабному делу. Мы как-то провели круглый стол на тему "Армянство и империя", где прозвучала мысль о том, что армянам малы были масштабы Армении, их, как правило, интересовал мировой масштаб.

Могу только повторить сильного философа Флоренского, сказавшего, что армяне впрыскивают свои гены в чужие культуры и это им отпущено судьбой. Я не цитирую, но позволяю себе писать близко к его мысли. Эта горькая истина может быть предметом дискуссии хоть круглого, хоть прямоугольного стола, но от любых словопрений не перестает быть истиной... Иное дело такие редкие личности, как Нжде, эти армянские пассионарии, выражаясь термином Гумилева-сына. Они напоминают думающим армянам о необходимости возродить свое великое прошлое — словами и делами, что одно и то же в устах Личности. Армянам в массе это хоть и льстит, да трудно переварить. Мы — умный, но усталый и меркантильный народ, вот ведь беда. Отдельные личности нас вдохновляют, упование на чудо превалирует. Пусть кто-то, а я потихоньку — семья, понимаете, дети... Вот свое чудо и не происходит. Тогда потихоньку-полегоньку начинаем уповать на чужое. Мы все гордимся, что не исчезли с карты, но ведь это, позвольте, сомнительное достоинство. Особенно в глазах нынешних сильных народов-заправил. Армяне давно уже как бы соподчинены, ибо утеряли нерв великой Истории, которым, конечно, обладали Тигран Мец, Саак Партев. Не должно размышлять об этом в режиме "хорошо-плохо". А обижаться надо на свое отражение... Зеркало Истории тоже сойдет. Моя колкость — это, сознаюсь, и самоирония тоже.

Рустам честно служил итало-французскому гению, и его армянство соподчинено. Для Наполеона это было ясно как божий день. Но! Он очень ценил гений армянского народа и хотел поставить его на службу себе, шире — на службу западной цивилизации. "Идите за мной, армяне!" — мысль Наполеона имела мировоззренческий подтекст. Но разделенное, рассеянное армянство не смогло решить эту великую задачу в условиях слишком краткого периода существования наполеоновской империи. А потом не за кем было идти. Спюрк так и не стал залогом нашего величия. Скорее это неплохая, комфортная база для выживания.

Я не согласен, что армянам малы масштабы Армении. Этой великой страны вполне достаточно для их кипучей, искрометной деятельности. Армянам как народу надо кропотливо трудиться именно на свое величие — это долго, но только так делается великая история...

Тема мамелюков Наполеона, да еще армянских мамелюков — это эксклюзивный аспект романа.

В августе 1802 года по повелению первого консула Бонапарта капитан Кольбер приступил к формированию эскадрона мамелюков. Сюда брали только лучших из лучших. К новому, 1803 году эскадрон в составе двухсот сорока всадников получил статус гвардейской кавалерийской части. В этом воинском соединении служили греки и арабы-марониты, берберы и армяне, копты и грузины. Вскоре слово "мамелюк" превратилось в синоним верности, французы по поводу и без повода произносили напыщенную фразу: "Я буду верен тебе, как мамелюки Бонапарту".

Армяне считались одними из лучших солдат. "Армянский кулак", по меткому выражению товарищей по оружию, состоял из двадцати четырех всадников. Эти храбрецы еще в Египте входили в Греческий легион армии Республики. С первых дней суровую службу в его рядах несли Шаген, Мирза, Багдасар, Акоп, Ованес по прозвищу Армения, Тигран по прозвищу Силач, братья Азария Малыш и Азария Великан.

Я изучил то немногое, что сохранили французские источники, и горжусь, что первым ввел в литературный оборот их подлинные судьбы, почти не измышляя их имен. Правда — все. Они позволили мне в образе реально существовавшего в Старой Гвардии императора "армянского кулака" показать, что есть преданность армян Гению. В их судьбах я показал чаяния крепких на руку и на слово армянских мужчин — воинов и в силу этого — героев. Это, думается, и будет интересно благодарному армянскому читателю. Но тема мамелюков не есть самая важная. Куда важней Лазаревы, эти гиганты армянского духа, равных которым нет в нашем народе, если, конечно, брать просветительско-мессианский аспект. Только они могли в определенном смысле дискутировать с Наполеоном на равных. Их героизм во многом определил победу Наполеона в битве при Аустерлице, именно за нее мамелюк Шаген получил Крест ордена Почетного легиона, а другие воины — хорошие пенсионы. Они служили не делу независимости Армении, но Гению. Потенциально они могли бы драться за Армению силой оружия, но до этого, к сожалению, дело не дошло. Будучи титанами духа, они нашли в себе и в других силы очень многое продвинуть во всех областях, будь то политика, просвещение, архитектура, финансы, благотворительность, военное дело. О Лазаревых я могу говорить часами, но это убьет формат интервью.

Словом, Лазаревы и мамелюки-армяне — разновеликие величины, хоть и вполне сочетаемые. В романе есть всего один эпизод, когда они встречаются в доме Лазарева в послепожарной Москве, но я уложил эту встречу в русло обычного гостеприимства и не стал фантазировать на национальную тему.

Спору нет, Лазаревы — уникальная династия. Эти люди заботились и о просвещении народа, и о воссоздании армянской государственности; воевали, организовывали переселение крымских армян. Но соотношение весомости разных фигур, разных аспектов армянской истории давно уже вызывает у меня вопрос: не продолжаем ли мы, особенно во "внутреннем" спюрке, видеть собственную историю в кривом зеркале, где преувеличена роль "паркетных" армянских деятелей, пытавшихся решать судьбу народа через "прожекты", жалобы, ходатайства в адрес державной силы. Наши воины, ратные люди в изложении истории задвинуты на второй план, особенно те, кто не носил высоких званий. В большинстве своем мы до сих пор уверены, что судьба армянского народа будет решаться не его собственным мужеством, а за столом геополитической карточной игры.

Лазаревы были именно бойцами за самостоятельность, украинцы бы сказали "самостийность", армянства. В том-то их уникальность, что, будучи ноблями по родовой истории, они не чурались черной работы в борьбе за независимость. Иное дело, понимание ее было у них не юношески-романтическое, а зрело-мужское и оттого трезво-взвешенное. Они понимали верхнюю планку тогдашних государственных амбиций для армян — искать покровительства России, ее длительного протектората. Иной независимости нам тогда было не дано. "Не по зубам"... Европа на беду гнусно лукавила — желала влиять на Восток руками армянских купцов и с этой целью покупала их всякими подачками-преференциями, делала их к тому же своими прозелитами. В иной ситуации армяне просили бы о содействии Наполеона. Не судьба.

Вот отчего я искренне убежден, что Лазаревы — непростые одинокие воины, как и Наполеон, только планка его выше, ибо Герой искал покровительства самой Судьбы, а не какого-то монарха. Лазаревы, слава богу, далеки от "паркетности", мы знаем их по делам, а не только по словам. Горько и справедливо Лазаревы сетовали, как пеняли своей национальной элите за трусоватость и, соответственно, за бездействие. Их переписка в этом смысле — редкая по силе впечатления эпистолярная словесность. Важнее и значимее других в этом роде Ованес, Оваким — армянские пассионарии, стоящие в ряду великих после Маштоца, Мамиконяна, Нарекаци. Жизненный порыв, отпущенный им свыше, промыслительно наложился на органичную ткань из нитей родовитости, богатства, везения, красоты, ума и, главное, беспредельной любви к Армении и новой их родине России. Они хотели и делали Новую Историю всеми силами и во многом преуспели. Не что, а как это происходило — вот предмет моего художественного исследования. В этом смысле роман — третья попытка осмысления темы. Я проникся уважением, граничащим с почитанием этих личностей, сочетавших жесткий прагматичный ум с поистине детской искренностью, с какой любят Бога, Родину, мать, детей, редко друга или женщину. Только с большой натяжкой можно их признать "героями второго плана"... Наполеон отдает им должное, зовет за собой, но, увы!.. Армянам редко свойственно с такой самоотдачей жертвовать собой общему делу.

Ованес был знаком и исповедовал кодекс чести Мамиконянов — "За Родину и Христа". На нашей многострадальной родине, все еще не освободившейся окончательно от пут советского и постсоветского мракобесия, есть улицы, посвященные черт знает кому, но нет улицы, проспекта Лазарян! Силу надо искать в себе, в глубинах собственного духа. Диаспора, спюрк — действительно кривое зеркало, хоть и предмет, в котором видно себя... Я позволю иное определение: "не самое здоровое дитя". Человек, нация крепки верой в Промысел Божий и в Родину, а диаспора вымывает чувство Родины, ослабляет его донельзя.

Арутюн Амирханян

Edited July 6, 2010 by Pandukht

Sign In

Моя жизнь рядом с Наполеоном

Recommended Posts

Dinozavrik

Link to post

Share on other sites

Dinozavrik

Link to post

Share on other sites

Dinozavrik

Link to post

Share on other sites

Dinozavrik

Link to post

Share on other sites

Dinozavrik

Link to post

Share on other sites

Gnel

Link to post

Share on other sites

Sula

Link to post

Share on other sites

Pandukht

Link to post

Share on other sites

Dinozavrik

Link to post

Share on other sites

PARABELLUM

Link to post

Share on other sites

Pandukht

Link to post

Share on other sites

Join the conversation

Browse

Activity