Вардгес Петросян

[hayastan]

У родника на камнях сидели женщины. Ждали своей очереди. А вода вытекала тоненькой струйкой, похожей на белую шерстяную нить в клубке моей бабушки.

— Пришла бумага и на сына Бран, — подсела к ним старуха, — сейчас только Акоп отнес.

Слова «похоронка» она постаралась избежать. «Похоронка» на Арама третья в селе, хотя был всего ноябрь тысяча девятьсот сорок первого года. Значит, Акоп, Андраник, а теперь Арам. Женщины понурились еще больше. Издали посмотреть — большие камни прилегли на маленькие. Когда плачет камень, он зарастает мхом, от слез же людей возникает пустота, и ничем ее не заполнишь. Вода переливалась через край кувшина, терялась в траве и земле.

Всем троим, если бы не война, обручиться в ноябре. А теперь уж никогда им не обручиться, не обзавестись семьей. Зато если прежде кто и не знал их невест, сейчас все знают: три девушки стали ходить в черном. Каждый день под вечер, точно сговорившись, вместе шли они за водой. Не разговаривали, не плакали, не утешали друг друга. Только уж очень долго стояли их кувшины под струей. Девушки глядели на уставшие тополя. Голые, озябшие тополя, они будто босыми ногами уперлись в землю, а вытянутыми вверх руками поддерживали небо, чтоб не рухнуло.

Год за годом по молчаливому уговору ходили к роднику девушки. Кончилась война, и воротились кому суждено было, а девушки все ходили.

И как-то поутру...

Увидели люди в поле: поставили девушки пустые кувшины у ног; тоненькими, не видевшими мужской ласки плечами припали друг к другу, отвернувшись от дороги. Осознали, видно: никогда не вернутся их суженые...

Люди вечером разошлись по домам, а девушки все не возвращались. Так и остались стоять, обиженные на мир и обманувших их надежды женихов. И кувшины стояли рядом — тяжелые, полные камней.

Застыли навеки окаменевшие девушки...

Тоненькая, с нитку, струя промыла себе бассейн, треугольный, как солдатское письмо, которое так и не пришло. На стенах каменного бассейна есть имена и фамилии трех парней, но без адреса. Обратных адресов не стало. Вода в бассейне всегда обильна и холодна.

А девушки не состарились, как и их женихи, что остались на полях сражений. Еще и теперь, через двадцать пять лет, стоят они у родника — скорбные, юные, недоступные. Всякий раз, когда бываю там, останавливаюсь у треугольного бассейна, кланяюсь девушкам. Они не отвечают. Не поднимают головы. А я горжусь ими. Благодарю их от имени всех армянских парней, оставшихся на безвестных дорогах мира, и тех, которые могут еще остаться, как знать? И пью воду из «треугольника», похожего на солдатское письмо.

Все, что вы здесь прочли, — правда. Есть и окаменевшие девушки у родника, и ребята, оставшиеся лежать на дорогах войны, и село — одно из многих армянских сел, У людей здесь грубые, мозолистые руки, они по-прежнему бреются только по праздникам. Они часто забывают даже взглянуть на Арарат, в жизни прочли всего несколько книг, а вот задумали же построить такой памятник своим погибшим сыновьям!

[hayastan]

8

Два года назад из Польши приезжал к нам журналист. Мы побывали в селе Ошакан, на могиле Месропа Маштоца*. Когда мы вышли из церкви и священник, попрощавшись, ушел, Войтек сказал:

— Я хочу есть.

— Здесь нет ресторана, потерпи, минут через двадцать будем в Ереване.

— А мне хотелось еще немного побродить по здешним улицам, сходить на кладбище, побывать на виноградиниках.

— В таком случае тебе придется поголодать.

— Исключается. Если в Варшаве мать узнает, что я не ел до трех часов дня, на другой же день прилетит в Ереван. Постучись к кому-нибудь, купи хоть хлеба с сыром, на ходу перекусим. Это удобно?

Что поделаешь? В конце сентября, в сезон сбора винограда, улицы здесь пустуют, можно встретить лишь детей и стариков, но если к ним обратиться, они сначала расскажут о победах полководца Андраника, потом постараются угадать, кто из односельчан приходится Войтеку отцом, затем упрекнут его, что не говорит по-армянски.

И вдруг... В деревне запах свежеиспеченного лаваша — это как приглашение к столу. Я учуял этот запах и открыл калитку. Женщина лет тридцати пяти, разгоряченная от огня и работы, склонилась над тониром*. Рядом с ней сидела девочка.

— Здравствуй, сестрица, — сказал я.

— Здравствуй, братец. — Женщина взглянула на меня как на старого знакомого.

Я объяснил, зачем пришел, и сказал, что со мной иностранец.

— Сколько следует, заплатим, сестрица. Ничего не ответив мне, женщина обратилась к дочери:

— Асмик, позови тетушку, да живей... Через минуту появилась тетушка, истинно ошаканская старуха с добрым морщинистым лицом.

— Пригласи гостя в дом, братец, — сказала женщина, поднимаясь от тонира, — а ты, дзало, вытащи пару хлебов, я сейчас приду...

Я подозвал Войтека, решив, что ему будет интересно. И в самом деле, он с детским любопытством разглядывал румяную дзало, раскаленный тонир, лаваши — точь-в-точь загорающие на солнце тела.

Вскоре вышла хозяйка.

— Пожалуйста, скажи, братец, — обратилась она ко мне, — гость говорит по-армянски?

— Нет, — ответил я, — в их стране армянского в школах не учат.

— Вон что! — удивилась женщина.

Мы вошли в просторную комнату деревенского дома, описание которой легко найти в любой современной повести. На столе чего только не было: соленья, хлеб, сыр, масло, варенье, лоби. Войтек удивленно посмотрел на меня.

— Что ж, поедим, — сказал я.

Не знаю, еда ли была вкусной или очень проголодались, но уплетали мы за обе щеки. Между тем во дворе послышался мужской голос, и вслед за тем в комнату вошел мужчина лет сорока.

— Добро пожаловать, — сказал он, протягивая руку. — Мясо принес ей, сейчас приготовит... Ну, смотрите-ка, и маджара не подала, чертова баба!

Короче, вскоре принесли и маджар и мясо, застолье разгоралось. Войтек пил и то и дело испытующе поглядывал на меня и на хозяина.

В Ереван добрались уже к ночи. Дорогой подвыпивший Войтек утверждал, что хозяева конечно же мои знакомые и я с ними заранее сговорился. Поначалу я не обращал внимания на его слова, но он повторял то же самое и на следующее утро, уже трезвый! И даже в аэропорту сказал:

— А здорово ты провел меня в Ошакане...

...Всякий раз, вспоминая Войтека, я думаю о другом случае, из времен моего студенчества.

Я учился в Москве, это было после войны, в тысяча девятьсот сорок девятом году. Мы с Рубеном увидели на улице девочку лет восьми в рваной обуви, из одного ботинка вылезал большой палец. Мы повели ее в магазин и купили красные туфельки. Тогда кто-то из толпы сказал:

— Чего не купить, деньги небось шалые, незаработанные...

Мы взглянули на говорившего, но смолчали. В тот день мы получили стипендию... А в мире не должно быть ни одного босого ребенка, это нам завещали деды и прадеды, прошагавшие дорогами беженства стертыми в кровь ногами.

А девочка еще долго улыбалась нам зажав под мышкой коробку со старой обувкой.

[hayastan]

10

Нет, не пошел в сад Комитаса. Вспомнил одну встречу в ереванском банке, у застекленного окошка в общем зале. Знакомый турист из Алеппо попросил меня зайти с ним обменять сирийскую валюту. Пока мой знакомый беседовал со служащим, к окошку подошел пожилой человек. Он обменивал наши деньги на доллары.

— В Америку едете? — спросил я.

— В Турцию.

— Когда?

— Завтра утром.

— Красивый город Стамбул, я был там несколько месяцев назад.

Мужчина посмотрел задумчиво и, как мне показалось, с оттенком сомнения.

— Туристом едете или к родным? — спросил я.

— Навсегда.

— Навсегда?

— Да, хватит, пожили в вашей стране два года, сыты по горло.

Сыты? Человек смотрел на меня спокойно и зло. Сыты. Значит, сыты родиной, Ереваном, Араратом, Цицернакабердом, где стоит обелиск памяти двух миллионов погибших? Словно родина — шашлык, пиво или песня, которую слышишь в тысячный раз.

Я не нашел нужных слов, закурил папиросу, затянулся. А он равнодушно посмотрел мне прямо в глаза.

Спроси я его, почему возвращается в Турцию, он мог бы сказать, что в его новой квартире двери не открываются или не закрываются, что на ереванском рынке по субботам трудно достать мясо, что по утрам трамваи переполнены или что его сосед два дня назад бил жену. Он бы, наверное, многое рассказал, и какая-то доля правды в этом была бы. Что делать: спорить с ним, доказывать обратное или придумывать оправдания?..

Я ничего не сказал, только мысленно пожелал, чтобы этот человек там, на берегу Босфора, никогда бы не пел «Антуни», не поминал Месропа Маштоца, забыл бы, что Комитас похоронен в Ереване, чтоб не вешал у себя в доме на стене цветную фотографию Арарата. Я смотрел на него и думал, что никогда не смогу простить его. Говорят — родина простит, но это неверно, родина никогда не прощает, люди могут простить родину, если она в чем-то перед ними провинилась. Люди живут несколько десятков лет. Родина вечна.

Я представил, как спустя несколько лет этот человек в какой-нибудь армянской церкви в Стамбуле, полуприкрыв глаза, будет бормотать «Господи, помилуй» Комитаса, и Комитас вдруг услышит и еще раз сойдет с ума. Снова? В который уж раз?..

Я в упор смотрел на него, стараясь запомнить черты, а он спросил:

Что, тоже не одобряете моего решения?

— Ваша очередь, — сказал я.

Он глянул мне в лицо, криво улыбнулся и подошел к окошку.

[hayastan]

14

— Выпьем за наш народ, — сказал хозяин дома, покачиваясь, — выпьем за наш исстрадавшийся народ...

Все встали.

Кто-то поднял бокал, затянул: «Имя твое святое останется в веках». Это о полководце Андранике. Я очень люблю эту песню. Певец заливается на турецкий манер, а руки держит близ лица, будто бьет в бубен. Видимо, он из тех, что поют на похоронах или на свадьбах.

Кто-то провозглашает тост:

— Я готов умереть за наш народ! Кто не любит свой народ больше других, тот не человек!

Другие тоже говорят.

Я не слушаю их. Не встаю. Не хочу пить за здоровье нашего народа, который, мол, выше других. Я устал от этого тоста, и для меня, чего греха таить, мой народ не выше других. Он просто мой, как глаза, как мать, как болезнь, как память, радость и горе. Но кто же пьет за свои глаза, за болезнь? Я побывал в Тер-Зоре, в Карее, смотрел на гору Муса*, сидел опустошенный на берегу Евфрата, и не мне учиться патриотизму. А этот тост не поддерживаю. Тамада видит, что я не пью, не встаю. Тот, что пел «Андраника», теперь заливисто тянет мугам, а оратор упрямо продолжает застольную речь.

______________________

*Муса — гора в Западной Армении, славная героической обороной в 1915 году.

______________________

Осторожно ставлю на стол нетронутый бокал и выхожу. На улице я вижу свой «многострадальный» народ: чудо-девушек, одетых, словно парижанки, деловитых мужчин, вечно спешащих юношей, неторопливых стариков, беременных женщин. На днях попались мне на глаза мои старые школьные фотографии, и вдруг я обратил внимание, что четыре года подряд фотографировался в одной и той же рубашке. Ведь была война. Но я не хочу вспоминать про это каждый день, рассказывать своей дочери и убеждать ее, что она счастливее меня. Я смотрю на Арарат, который армянские поэты с чем только не сравнивали, отчего он мало-помалу утратил свою каменность. Все старики были когда-то молоды, в трудные минуты они вспоминают свою молодость. Старики не любят говорить о старости. Мы старый народ, даже усталый, на нашем челе морщины, наше сердце перенесло тысячи инфарктов, но надо ли ежедневно вспоминать это, говорить тосты, вздыхать? Мне бы хотелось, чтобы случилось чудо и наш народ потерял свою память лет хотя бы на пятьдесят, забыл бы, что он построил Гарни, что нашему театру две тысячи лет, что был 1915 год, что Арарат самая красивая в мире гора. И, наоборот, подумал бы, будто он только что родился, что все еще надо создавать, надо рыть первый канал, класть первый камень, писать первую фразу на своем языке, рожать первого талантливого сына.

И все-таки я вхожу в кафе и выпиваю рюмку за свой народ.

[hayastan]

15

Водку я пью глотками, хотя у нас не принято так пить. Вспоминаю лица собравшихся. Я уже безошибочно определяю, после какой бутылки на подобных сборищах выпьют за здоровье нашего народа, какую споют песню, что скажут до и после тоста. И на сей раз тоже. Из соседней комнаты, где к шестнадцатилетней дочке хозяина зашли две ее подруги, доносится магнитофонная запись: «Мир кончается у какой-то стены, и какой бы круглой ни была земля, нам двоим хватит места, чтоб устоять...» Это Жак Брель или Азнавур? Хозяин дома, предложивший тост, говорит долго. На миг мне представляется, будто на столе под бутылками с водкой и шашлыком расстелена историческая карта Армении, с которой он считывает названия гор, рек и городов. Сидящие за столом молча слушают, качают головами, глаза у них грустные. Входит дочь хозяина, что-то шепчет на ухо отцу. «Что?» — вслух переспрашивает он, ему трудно сразу выключиться из волнения, порожденного собственным тостом. «Мы уходим, — говорит дочь, — приду поздно, не беспокойся». Хозяин машет рукой, дескать, понял, и продолжает речь с полуслова, там, где его прервали. Он с грустью говорит о том, что в нынешнем году в Сирии, в городе Алеппо, закрылись две армянские школы. Слова его пронизаны искренней болью. Гости приводят другие примеры из жизни армян во Франции, в Египте, вздыхают.

— Если так дальше пойдет, — расстроено говорит кто-то, — через пять —десять лет...

Но немного погодя кто-то хвастается, что устроил внука в английскую школу, другой сожалеет: «В нашем районе нет английской, пришлось отдать в армянскую». Третий со стуком ставит на стол рюмку: «Не буду пить, не люди вы, не армяне». А певец все еще заливается, тянет мугам за здоровье армянского народа.

Кому все это они говорят? И кто они сами? Надо полагать, сыновья и внуки карсских, ванских, мушских армян, а то и сами бывшие жители этих провинций. Что же им надо? Вдруг вспоминаю Фрезно, кафе «Аракс», Вильяма Сарояна, и мне кажется, будто его герои каким-то чудом еще продолжают играть все эти пятьдесят лет в старой, затасканной пьесе...

Когда же, наконец, опустится занавес?..

Я сижу в кафе. Пью глотками, это труднее, чем сразу. Я выпиваю глотками твою горечь, мой народ, и никому не надо знать, как я люблю тебя. Молодежь шумит, хлопает в ладоши, а я мысленно в другом месте. Двадцать восьмого августа 1965 года я шел по одной из карсских улиц, бывшей Лорис-Меликовской. Старый Наирянский* город, крепость и апостольская церковь в утренней дымке казались каким-то бредовым видением, болью сердца. Это слова Чаренца. Я шел как во сне, хотя церкви и крепость, мостовая и здания реальны, выстроены руками моего народа. Теперь, через два года, когда пытаюсь представить себя идущим по этой улице, кажется, будто показывают кадры из фильма 1914 года, куда я чудом вмонтирован.

Я шагал сквозь мираж. Сорок пять лет назад был в этом городе Чаренц, но и в то время еще стоял в густом воздухе Карса, на усталых, древних камнях в тишине обмелевшего Карсачая, подобно столбу пыли, все тот же вопрос: «Что такое Наири?» Я попытался представить «наирян» — Мазута Амо, Гробовщика Енока* и других. Мне они не казались забавными, а творение Чаренца — сатирой или памфлетом, как принято толковать его в школьных хрестоматиях. Это трагедия, и Мазуты Амо — действующие лица трагедии, а точнее, ее бездействующие лица. Когда был поднят занавес первого действия? Должно быть, в том самом веке, в коем мы впервые утратили нашу государственность, стали уповать на мученический венец, безумную отвагу, «устный патриотизм» и бесплодные фантазии, когда стали жить не той землей, что была у нас под ногами, а утерянной, и потому лишились еще большего.

Должно быть, тогда и родился мираж страны Наири, потому что Наири — это то, чего нет, нечто ирреальное, неощутимое. Она не может быть земной, состоящей из жилых домов, распаханного чернозема, беременных женщин, дымящихся очагов, ручьев. Наири — развалины, надежды, игра в нарды, тосты, гимнастика ума, бесконечная тема для бесед.

Я устал.

Когда, миновав Карс, въезжали в Ахурян, сердце мое странно затрепетало, я подумал, что оставшееся позади и в самом деле бред, болезнь сердца. И пусть простят мне города Тигранакерт, Ани, Карс*, что я именно ее, трепещущую, живую Наири, считаю самым своим первым делом, святыней, опорой. Эта новая Наири глядит на меня не со старинных карт, не из развалин или глубин памяти. Она глядит дымоходами своих домов, стеклянными глазами телескопов, погонами маршалов-армян и милиционеров, травами, камнями — всем тем, что есть на этой земле в тридцать тысяч квадратных километров.

Вторую рюмку я залпом выпиваю за тридцать тысяч квадратных километров, за живую, здравствующую страну Наири.

[Unregistered - M]

Хорошая книга.

...Говорят — родина простит, но это неверно, родина никогда не прощает, люди могут простить родину, если она в чем-то перед ними провинилась. Люди живут несколько десятков лет. Родина вечна.

Я представил, как спустя несколько лет этот человек в какой-нибудь армянской церкви в Стамбуле, полуприкрыв глаза, будет бормотать «Господи, помилуй» Комитаса, и Комитас вдруг услышит и еще раз сойдет с ума. Снова? В который уж раз?....

Надо прочесть ее всю -

http://www.armenianhouse.org/petrosyanv/fi...nian/book1.html

[Angel]

…Բառերը հայերեն էին, արտասանությունն անգլիական, անուն ազգանունը՝ Հայկարամ Մսըրյան, Լոնդոնից:

Խոսեց: Բառերը եկան, կաթկթեցին դահլիճի շոգ գետնին.

“ Հազար ինը հարյուր քառասունվեցին մենք Բեյրութ կապրեինք, հայրս առաջին անգամն ըլլալով Հայաստան պիտի երթար: “ Հայկարամ, - ըսավ ինձ, - ի՞նչ բերեմ քեզ Հայաստանեն”: “ Հայաստանի բալանին բեր”, - ըսի ես, որ հազիվ չորս տարեկան էի: Երբ հայրս ետ եկավ, իսկույն հարցրի՝ “բերի՞ր”: “ Բերի”, ըսավ հայրս ու ինձի մեկնեց մեր ընատնեկան լուսանկարը, ուր ես էի, հայրս, մայրս: “Մյուս կողմը նայե”, - ըսավ: Նայեցի, բան մը չհասկցա, պզտիկ էի: Հայրս նկարն առավ ձեռքես, կանգնեց սեղանի քով, տեսակ մը հանդիսավոր կեցվածքով. “Սիրելի Հայկարամ,- կարդաց, - Հայաստանի բանալին հայոց լեզուն է, սովորիր և Հայաստանի բոլոր դռները կբացես”, - հայրս լռեց, հիմա լավ կհիշեմ, կուլ տվավ արցունքները ու հատ-հատ տառերով կարդաց այդ խոսքը գրողի անունը՝ Ավետիք Իսահակյան...

...

Հայաստանի բանալին հայոց լեզուն է...

Քսանհինգ տարի առաջ Վարպետի գրած տողը ես արտագրում եմ այն հարյուր-հազարավոր հայ տղաների ու աղջիկների համար, որ հիմա մեծանում են օտարության մեջ:

(Վարդգես Պետրոսյան)

hayeren.hayastan.com

[Ani]

... Ման

[Aksel.V]

Спроси я его, почему возвращается в Турцию, он мог бы сказать, что в его новой квартире двери не открываются или не закрываются, что на ереванском рынке по субботам трудно достать мясо, что по утрам трамваи переполнены или что его сосед два дня назад бил жену. Он бы, наверное, многое рассказал, и какая-то доля правды в этом была бы. Что делать: спорить с ним, доказывать обратное или придумывать оправдания?..

Վարպետի մոտիկ, պարզ ու խորիմաստ պատմվածքներից փորձում եմ առանձնացնել այս տողերը:

Չնայած, որ ամեն ինչ ճիշտ է բայց իմ կարծիքով լրիվ չէ, ավելի ճիշտ, կարևորի մասին լռում է, լռում է հիվանդ, հղբացած մտնոլորտի մասին, որի հրահրիչները ու որով վարաքվածները, ժողովրդի մեջ գրավում են տիրողի դիրքը, որի մեջ մեղավոր ենք բոլորս, մեզ խափելը հեշտ է, հենց մեր միջոցով, հենց մեր բնավորությունը ոգտագործելով, իսկ բնավորությունը միայն լավ հատկանիշներից չի բաղկացած:

Իհարկ է դժվար չէ հասկանալ պատճառը, ինչու՞ է վարպետը լռում, լռում է վորովհետև ինչ էլ որ ասի, իրավացիորեն, վերջ ի վերջո դա կոչվելու է նեղսրտություն:

Մենք իրավունք չունենք նեղսիրտ լինելու, նեղսրտություն ցուցաբերելու համար շատ քիչ ենք ու շատ անհարմար դիրք ենք գրավում էս աշխարհի վրա:

Անձանբ ես, այդ մարդուն կցանկանաի լինել հայ այնպես ինչպես ինքն է ընկալում իր հայությունը:

Հայ նշանակում է - մարդ , ազգությամբ հայ, բայց առաջին հերթին Մարդ, որ ամենակարևորն է իսկական հայ լինելու համար:

[Unregistered - M]

Ակսել, այդ հիվանդ մթնոլորտը ստեղծում ենք հենց մենք, որ հանգիստ խղճով հեռանանք երկրից և մեզ մեղավոր չզգանք...

[SAS]

Ինձ միշտ զարմացրել է, թե տնտեսական պատճառներով( ԱՄԵՆԱԳԼԽԱՎՈՐ պատճառը) տարագրած հայրն ինչպիսի՜ լեզվի ճկունություն են ցուցաբերում ինքնարդարացման համար:

Պահեր կան, երբ պատշաճ է լռել...

[Aksel.V]

Ինձ միշտ զարմացրել է, թե տնտեսական պատճառներով( ԱՄԵՆԱԳԼԽԱՎՈՐ պատճառը) տարագրած  հայրն ինչպիսի՜ լեզվի ճկունություն են ցուցաբերում ինքնարդարացման համար:

←

Արդարացումն ուու՞մ է պետք, արդարություն չկա՛

Տնտեսականը գալիս է կուլտուրաից, եթե երկիրը նավթի կամ ոսկու հանքի վրա չի գտնվում, իսկ մեր երկիրը քար ու քռի վրա է: Իսկ լռելով վոչ մի հարց չի լուծվում, բացի անձնական շահերից:

լռությունը ոսկի է,

Ճշմարտությունն ավելի թանկ:

Պահեր կան, երբ պատշաճ է լռել...

SAS ջան, աչկիս դու էտ պահը բաց թողեցիր :lol:

Ակսել, այդ հիվանդ մթնոլորտը ստեղծում ենք հենց մենք, որ հանգիստ խղճով հեռանանք երկրից և մեզ մեղավոր չզգանք...

Մարիամ ջան, հեռու չեմ գնա, մոտիկ ասեմ. Ի՞նչ հանգիստ խղճով էր ապրում մեր մտավորականությունը Թիֆլիսում, ուր , ինչքան հիշում էմ Թումանյանը, հիմնեց Գամառ Քատիբա Գրական վերնատունը, կամ Իսահակյանը ինչքան երկար տարիներ ապրեց արտասահմանում, և եթե ուզում էս կարծում եմ նրա քարավանը հայաստանից է դուրս գալիս և ոչ թե Բաղդադից: Սա դժվար հարց է, ինչքան մարդ կա այնքան էլ պատասխան կա էս հարցին:

Երկիր ունենք գնում ենք էլ գալիս ենք էլ, ինչի մասին է խոսքը,

[Unregistered - M]

Չգիտեմ ինչ խղճով էին ապրում, բայց իմ ոչ խիղճն է հանգիստ, ոչ հոգիս: Ու ամենաուշը մի տարուց ես կվերադառնամ:

Ճշմարտությունը ո՞րն է: Հայաստանում ոսկու կամ նավթի հանք չկա, ուրեմն պետք է գնալ Ադրբեջան կամ Սաուդի Արաբիա՞: Որ երկիր ունենք, բայց միայն ամռանը պետք է գնանք այնտեղ, հանգստանանք, "հայրենիքիս ջուրը" խմենք, "Կռունկը" երգենք, մի քիչ փիլիսոփայենք կենաց խմելիս, թե ինչ լավն է մեր Հայաստանը, և Ֆիդայիների ցավը տանենք, որ ազատեցին մեր հողերը, իսկ հետո այդ և իսկ հողերը անտեր թողենք և վերադառնանք սովորական կյանքին` ինչ-որ Եվրոպայում, Ռուսաստանում, կամ Աստված գիտի որտե՞ղ: Ոչ, այդտեղ մի կոպեկի ճշմարտություն էլ չկա, առավել ևս ոսկուց թանկ ճշմարտություն:

Ճշմարտությունն այն է, որ մենք "Մըր տուն թողել ենք անտեր": Իսկ ցավալին` որ չենք էլ գիտակցում այդ:

Իսահակյանի "Ախ, հայրենիքս ինձ խորթ է հիմա"-ն հիշում եք, երևի: Ոչ, մենք ենք խորթ հայրենիքին մեր, ոչ հակառակը:

[Aksel.V]

Չգիտեմ ինչ խղճով էին ապրում

Հայրենիքի համար էին ապրում, ո՞վ կարա ասի, որ դա այդպես չէ

[Unregistered - M]

Հայրենիքի համար էին ապրում, ո՞վ կարա ասի, որ դա այդպես չէ

←

Իսկ դուք Հայրենիքի համար ե՞ք ապրում, Ակսել ջան:

[Aksel.V]

Իսկ դուք Հայրենիքի համար ե՞ք ապրում, Ակսել ջան:

←

Եթե մարդը ասում է ես Հայ եմ, մանավանդ օտարության մեջ, արդեն հայրենիքի համար է ապրում

[Unregistered - M]

Ցավոք, Ակսել ջան, դա այդպես չէ:

Այստեղ մի հատ թուրք կա, կորաբլիկ է նիկը, նա էլ է ասում, որ Հայ է... Բայց օգուտն ինչ...

[Aksel.V]

Ցավոք, Ակսել ջան, դա այդպես չէ:

Այստեղ մի հատ թուրք կա, կորաբլիկ է նիկը, նա էլ է ասում, որ Հայ է... Բայց օգուտն ինչ...

←

Մարիամ ջան, չգիտեմ ում մասին է խոսքը և ինչ մտքեր է արտահայտում, բայց կասեմ որ եթե նա կա դա արդեն օգուտ է:

Գիտես էս հայտնի խոսքերը.

Կարևոր չէ ինչ են խոսում մեր մասին, կարևոն այն է որ խոսում են.

[Unregistered - M]

Խոսքերը գիտեմ, և համաձայն չեմ: Ես կնախընտրեի, որ ինձ ընդանրապես չիմանային, քան խոսեին ինչ-պատահի:

Թեմայից շեղվում ենք: Ասելը, թե Հայ եմ, ոչ թե ինչ-որ արտասովոր բան է, այլ ճշմարտությունը: Դա ոչ թե հայրենիքի համար ապրել է, այլ պարզապես ապրել: Հայը, որ կասի Հայ չեմ, արդեն մահացել է:

[Aksel.V]

Հայը, որ կասի Հայ չեմ, արդեն մահացել է:

←

համաձայն եմ

[Unregistered - M]

[BIBAR]

апрек!

не могу найти свою тему старую... все равно выставлю- одну моб любимую часть

Из " Армянских эскизов"

Какая ты Армения?

Я искал тебя долго и болезненно.

Находил тысячи раз.

И не нашел.

Потерял…

И терялся в сомнениях и раздумьях.

Я искал тебя в лоне моей молодой родины и на политических картах, будораживших сердца и разум наших предков, в молитвах католикосов всех армян и людской брани, где все поэты. Искал в пальцах моей бабушки, так похожих на старые виноградные лозы, в первых школьных тетрадках моей дочери и в рукописях Матенадарана.  В горячих спорах, когда приводится сразу двенадцать вариантов спасения родины, упущенных нами в V, X, XVII веках, в 1915-м, 16-м, 17-м, 18-м годах. Искал в твоём молчании, в свадебных песнях, в беседах сельских стариков, в сомнениях молодого физика, работающего на электронном ускорителе. И в наивных криках слепых ашугов. В еще более наивных криках души, которые неизменно начинались и кончались словами: "Когда у нас уже были врачи, такие-то нации еще не знали, что есть болезни и больные…". В поисках тебя я прошел горестный пусть от Карса до Стамбула, увидел опустевшие долины, оскверненные могилы и грустную тьму в окне вагона. Я хотел найти тебя в дыхании сегодняшней Армении на перекрестках истории, по которым наш поезд ни разу не проезжал безаварийно. И во встречах  с детьми других народов. И всякий раз я чувствовал себя больным - ныли наши старые раны. В горькие свои минуты пытался избавиться от тебя, жить как все живут на нашей маленькой планете, но для этого крови пришлось бы вытечь из моих жил- и надо было бы предать могилу моего отца. И я опять искал тебя на дорогах, в морщинах стариков, в кажущейся беспечности молодых людей, в самодовольных тостах, в смятении сердца, когда узнаешь, что где-то идет война или что в магазинах вдруг исчезли спички. Искал тебя на старых кладбищах, в родильных домах и в биографиях наших великих людей, таких похожих одна с  другою  таких печальных.  

В "Эскизах" я, может, скорее потерял тебя, чем нашел. Но потерял, пытаясь найти и веря в это. Найду ли? Не важно. Найдут другие. Не в этом дело. Мы много потеряли на дорогах истории, и сокращать дистанцию приходится бегом. На бегу, мы без  конца оглядываемся. Так не поступает ни один бегун, Так нас могут опередить даже те, кто пока еще сзади. Нам кажется: если не оглянемся, забудем свою историю. Но прошлое - в нашей крови, в нашей судьбе, в молчании.

Я искал тебя в этом беге и хочу, чтобы ты бежала, глядя вперед.

После точки - снова в путь.

Искать тебя.

Сомневаться.

Находить.

Терять.

Жить для тебя.

[smally]

Xi hishacrik, es girk@ berel ei hets, bayc chi erevum hima, korcrel em??? Uuuu. Nado nayti!!

[Angel]

MINCHEV HIMA SHAT AKTUAL e,! kardum es u voncor yerek grvac lini... mer oreri masin.

inch@ cuyc e talis vor hayeri problemner@ vonc kan nuyn dzevov mnacelen, voch mi koghm chenq sharjvum joghovurd, erevi mer tornernel nuyn problemner@ kunenan..... esa cavali!

[BIBAR]