Письма Маленького Принца.

[Nazel]

Маленький Принц и письма к Розе

Маленький Принц сидит за столом на своей крошечной планете и строчит письмо: "Очень нелюбезно с Вашей стороны не звонить и не приходить в гости. Ведь я не такой уж и забывчивый, и мне так бы хотелось..." Голубь, сидящий справа, торопит: "Когда ж ты закончишь свое письмо! Сейчас мне нужно его доставить...", а белокурый мальчик ему в ответ: "Извини, я пишу подруге, которая совсем забыла обо мне ".

Этот говорящий рисунок – одно из последних любовных посланий Антуана Сент-Экзюпери. Предметом его страсти была молодая замужняя женщина, офицер французской армии, во время войны работавшая на санитарном транспорте для Красного Креста.

Они познакомились летом 1943 года в Алжире, а точнее – в поезде Оран-Алжир; ей было 23 года, ему – 43. Они стали ходить друг к другу в гости; время от времени он посылал ей от имени Маленького Принца нежные трогательные послания, где пытался замаскировать свою любовь в непритязательную, почти детскую дружбу, называя свою возлюбленную то "Маленькой Девочкой", то "Розой".

Эти письма исполнены горечи неразделенной любви и нежных упреков: молодая женщина не отвечала взаимностью горячим чувствам неустрашимого авиатора.

Вот выдержка одного из них: "Смесь разочарования, черствости и злобы. Я погружен в пустоту времени, где мне даже не о чем мечтать... Маленького Принца нет – ни теперь, ни когда бы то ни было. Маленький Принц умер, либо же он стал законченным скептиком, а если Маленький Принц скептик – это уже не Маленький Принц. Я на Вас в обиде за то, что Вы его испортили. Пробудив розу, я поранился о розовый куст. Роза скажет: что я для Вас значу? А я, с моим окровавленным пальцем, отвечаю: ничего, Роза, ничего. В жизни ничто не имеет значения, и даже сама жизнь. Прощай, Роза".

История этой платонической любви тем более драматична, что, предполагая стать крестным отцом будущего ребенка своей любимой, через несколько месяцев французский писатель погиб.

Об этих посланиях-рисунках, написанных на четвертушках папиросной бумаги, до недавнего времени никто ничего не знал: письма хранились в секрете в семье адресата до осени 2007 года.

В конце ноября они были выставлены детьми этой дамы на аукционе Sotheby's, где из-за этих листочков разгорелись ожесточенные торги между шестью претендентами: оцененные в 60–80 тыс. евро, они достались французскому коллекционеру, который выложил за них 228 тыс. евро.

Корреспонденция сохранилась не полностью: она состоит из 12 листков, из которых 8 иллюстрированы; это те из них, что остались после грабежа квартиры адресата писем во время франко-алжирской войны.

Сейчас письма выставляются в парижском Музее писем и рукописей на выставке "Говорите мне о любви", где представлена любовная переписка знаменитых людей. (Среди них есть и письма Александра II к Екатерине Долгорукой.)

Наследники Розы пожелали сохранить анонимность, поэтому имя последней любви Маленького Принца по-прежнему остается неизвестным.

Сент-Экзюпери всегда любил иллюстрировать письма друзьям рисунками. Впервые фигурка белокурого мальчика с развевающимся шарфом появилась на свет в 1940 году в письме к его другу Леону Верту, которому и была чуть позже посвящена поэтическая сказка.

Специалисты отмечают, что из всех писем, написанных от лица Маленького Принца, корреспонденция, написанная Сент-Экзюпери своей несостоявшейся куме, представляет наиболее завершенный эстетический образ героя знаменитой сказки.

Они выполнены акварелью с большой тщательностью. Замечательно, что, как и в книге, рисунки в письмах суть не иллюстрации, а органическая часть произведения в целом. Маленький Принц предстает здесь эмоционально и зрительно повзрослевшим.

Кроме того, эта неизвестная доселе рукопись имеет неоспоримую значимость как глубоко волнующее литературное произведение, поэтому весьма вероятно, что в недалеком будущем она будет опубликована.

Edited May 12, 2008 by Nazel

[Nazel]

Письма Экзюпери к Ренэ де Соссин

Аликанте, ноябрь 1926

Я и сейчас хорошенько не знаю, зачем пишу. Мне так нужен друг, которому я мог бы рассказывать о всех мелочах жизни. С которым мог бы поделиться. Сам не знаю, почему я выбрал вас. Вы такая чужая. Мои слова отскакивают от бумаги. Я уже не могу представить себе опущенные над моим письмом глаза, которые читали бы его и радовались моему солнцу, моим лакомствам, моим мечтам. Я пишу это письмо тихо-тихо, чтобы разбудить, не слишком веря, что мне это удастся. Может быть, я пишу самому себе. . .

Антуан де Сент-Экзюпери познакомился с Ренэ де Соссин, когда ему было восемнадцать лет; она была се­строй его школьного товарища. Он ей часто писал в по­следующие годы, когда начал летать. Он был перепол­нен воспоминаниями, наблюдениями, мыслями и тоско­вал по умному, душевно-тонкому собеседнику, он был переполнен образами, потому что в нем складывался ху­дожник и он жаждал читателя. Он, наконец, был молод, одинок и хотел любви.

Ренэ де Соссин была для него и собеседником, и чи­тателем, и подругой. Он создал для себя в письмах образ «воображаемой подруги» — как создавал позднее образы героев и героинь романов и повестей.

Я еду не в среду, а в пятницу. У меня прекрасное настроение, хотя уже далеко за полночь. Это похоже на мои мальчишеские мечты о путешествиях. Под лампой в загородном доме. Когда взрослые усаживались играть в бридж, а дети, наоборот, становились очень серьезны­ми. Китай был зеленый. Япония — голубой, два яр­ких пятна. На противоположной странице было напи­сано: «У малайцев глаза черные», «у гаитян глаза голу­бые». Я, конечно, путаю цвета, но я хорошо понял в тот вечер, что никогда еще не видел по-настоящему черных глаз и по-настоящему голубых. Те, что я видел вокруг, я догадывался, были поддельными. И вот я отправляюсь раздобывать подлинные.

Вся его жизнь была бесстрашным поиском истины — в человеческих отношениях, любви и работе. И он по­нимал, чем больше летал, и писал, и любил: истинно то, что духовно. Истинны незримые нити, соединяющие людей и вещи в особый, высший порядок, и человек, ощущающий общность с миром, с людьми. Истинен зав­трак под оливами на ферме и музыка Генделя... Истин­но детство, мир детства, когда мечтаешь о путешествиях, рассматривая под лампой в затихшем доме Китай и Япо­нию. Став взрослым, он научился путешествовать по-на­стоящему.

. . . Вчера я был очень далеко. Так далеко, что до сих пор чувствую себя не вполне здесь, словно я еще на все смотрю немного издалека, немного свысока. Я думал, что разобьюсь, и такого со мной не бывало даже в день моей первой аварии. Я снижался с трех тысяч метров, как вдруг ощутил толчок — я решил, что случилась поломка, — и самолет вышел из повиновения. Спустившись до двух тысяч, я до отказа повернул штурвал — машина не подчинялась. Я считал штопор неотвратимым и отчетливо написал на одном из циферблатов: «Ава­рия. Ищите. Предотвратить падение невозможно». Мне не хотелось, чтобы мою гибель приписали неосторожно­сти. Эта мысль меня мучила. С каким-то удивлением я посмотрел вниз на поля, куда должен был упасть и раз­биться. Это было ново для меня. Я почувствовал, что бледнею и холодею от страха. Страха, пронизывающего до мозга костей, но в этом страхе не было ничего унизи­тельного. Скорее какое-то новое, невыразимое понимание.

Оказывается, никакой поломки не было, и я дотянул до земли. Но ни одной секунды я не верил в удачу.

Удача улыбалась ему даже тогда, когда он не верил ей ни одной секунды, она не оставляла его ни разу до последнего рокового полета 31 июля 1944 года. И каж­дый раз, возвращаясь к жизни, к людям, он любил их с удесятеренной силой и нежностью.

Выпрыгнув из самолета, я ничего не сказал. Мне ни­чего не было нужно, и мне казалось, что меня никто не поймет. Во всяком случае, не поймут самого главного. Того мира, куда мне контрабандой удалось заглянуть. Мира, из которого редко кому удается вернуться, чтобы о нем поведать. Слова бессильны рассказать об этих по­лях, об этом ясном солнце. Как сказать: «Я понял поля, я понял солнце...»Р И все-таки это было именно то са­мое. В течение нескольких секунд я во всей полноте пережил ослепительное спокойствие этого дня. Дня, построенного прочно, как дом, где я был у себя, где мне было хорошо и откуда меня едва не выбросили. Дня с его утренним солнцем, с его высоким небом, с землей, по которой кто-то мирно вышивал тонкие борозды. Ка­кое сладостное ремесло!

Потом на улицах я встречал дворников, подметавших свою часть этого мира. Я был им за это благодарен. И сержантам, охранявшим порядок на своем участке в сто метров. Как мудро был устроен этот дом! Я вер­нулся, обо мне заботились, и я любил жизнь.

Вы не поймете этого, и никто не поймет. А я хотел бы заставить кого-нибудь понять. Почему вам безраз­лично все это?

Почему вы не слышите меня?

Он, как и его Маленький принц, мечтал быть услы­шанным всю жизнь — до последнего мгновения, когда не хотел быть услышанным, чтобы не опечалить никого уходом из жизни...

[Nazel]

Письмо Экзюпери одной знакомой женщине,бельгийке.

нтуан де Сент-Экзюпери

4.05.1939

Не пишите мне сюда: завтра я уезжаю из Лиона

Гранд-Отель, Лион

Милая С...,

возвращаясь из долгого путешествия, я оказался проездом в Лионе, здесь меня ждала почта за целый месяц, которую надо было как-то сбыть с рук.

Но вот передо мной ваши письма — и они принесли мне куда больше радости, чем вы можете себе представить...

Одно дело — толпа народу, совсем другое — те, с кем хочешь свидеться снова. Их не так много — но как же они рассеяны! Мои друзья покоряют мир: один в Чили, другой в Сайгоне, третий в Нью-Йорке...

Вот теперь и Йена, ничего не говорившая моему сердцу, всего лишь имя на карте — обретает свое лицо. Милая С..., Вы делаете эту планету чуть более обитаемой.

Это ведь я так собираю себе приемную семью — из тех, кто меня никогда не обманывал...

Конечно, встретить человека — это подарок судьбы. Но люди не встречаются — они обретают друг друга. Обретают мало-помалу,

как потерявшийся в детстве ребенок по одному отыскивает разбросанных по свету родных.

.. Если бы люди тратили чуть больше сил на то, чтобы искать и открывать то,

что их объединяет, а не умножать то, что их разделяет, — быть может, нам удалось бы жить в мире. Как-то мне довелось в Мексике ужинать вместе с моими попутчиками,

которых я впервые видел. И оказалось, что мы думаем одинаково — о жизни, об искусстве, о свершениях...

Мне поначалу это показалось совершенно естественным, а потом я вдруг почувствовал, что это — чудо. Мы воспитывались за десять тысяч километров друг от друга,

в таком разном окружении, мы наследовали таким несходным цивилизациям, усваивали столь различные предрассудки, — и тем не менее мы были так похожи, как будто нас вскормила одна мать. Таинственная мать, о которой у нас не осталось воспоминаний...

Никогда я не сдамся пресыщению. Со мной всегда будет эта тайная, и бьющая через край, и такая необъяснимая радость, как тогда за ужином,

как тогда при встрече в Брюсселе, в те мгновения, выпавшие почти случайно, — я снова буду переживать то согласие, созвучие без лишних слов,

то восхитительное ощущение человеческого присутствия.

Это выше всяких границ — и дает надежду. С..., Вы мне чуточку помогли — и теперь я верю в чудо.

Как бы ни грохотали пушки — я не могу разувериться в человеке. Я Вас видел всего два раза, но Вы — друг. И мы совсем недалеко друг от друга.

Знаете, есть один образ — мне кажется, он очень вдохновляет.

Лодочники курсируют в сплошном тумане, каждый на борту своего суденышка. Каждый затерян в белой пустыне, ничего не видно за двадцать метров,

можно поверить, что ты один на свете.

Но время от времени кто-то из них окликает: «Эгей!» И другие лодочники отвечают ему тем же. И каждый ободрен и обнадежен живым дружеским присутствием.

Нет больше ни тумана, ни одиночества. Эгей! — летят навстречу друг другу чудесные оклики.

Каждому лодочнику принадлежит богатство — эти перекликающиеся возгласы, и когда среди них возникает, доносится откуда-то из глубины тумана новый голос,

а значит — там, в тумане, рождается новое чудо человеческого присутствия, — тогда лодочник налегает на весла с сердцем, полным тепла.

Эгей, С...! — Я хочу, чтобы мы свиделись снова.

Ваш друг

Антуан де Сент-Экзюпери.

Взято отсюда:

http://www.4oru.org/article.309.html

[Gnel]

Бедный парень Антуан, сколько в жизни натерпелся.

Мне кажется чувственность это дар, она может окрасить жизнь в полутона, а может и отравлять порой жизнь, если не совладать с нею. Но наверно лучше с нею чем без неё - тем жизнь богаче на эмоции и драмы.

Какая-нибудь женщина приятной наружности и вполне среднего или чуть выше среднего ума может погубить героя и гения просто так, не задумываясь и не помышляя об этом.

Но это судьба, что дано, то дано.

[Nazel]

Последнее письмо матери.

Его вручили матери через год после того, как Сент-Экзюпери уже не стало, а страна, за которую он отдал жизнь, была освобождена: “Мамочка! Я бы так хотел, чтобы вы не беспокоились обо мне и чтобы это письмо дошло до вас. Мне очень хорошо. Совсем хорошо. Мне только очень грустно от того, что я так давно вас не видел. И я тревожусь за вас, моя старенькая, любимая мамочка. Как несчастна наша эпоха... Мама, поцелуйте меня, как я вас целую, от всего сердца.

Антуан”.

[Nazel]

Письмо Ивонне де Летранж

Ивонна, дорогая, как мне тебя не хватает! Мне так много нужно тебе сказать, так много! И очень хотелось бы знать, что ты делаешь, как поживаешь, о чем думаешь в эту эпоху вавилонского столпотворения, когда все языки утратили смысл.

Может быть, там, где ты, все на удивление здраво - и направленность мыслей, и направленность чувств, но тут, где пребываю я, - стоячая лужа. И лягушки распевают оперу. Если у нас повсюду так, можно отчаяться в жизни.

У меня потребность восстановить человеческое доверие. Я ненавижу политику. Ненавижу сухие и ложные идеи. Мне так необходимо все пересмотреть заново, исходя единственно из сущности. Жить дружбой, домом, садом...(выделено мною.-Назель)

Я пытаюсь делать, как лучше. Ты это знаешь.

Обнимаю тебя изо всех сил.

Антуан

Edited May 12, 2008 by Nazel

[Nazel]

Благодарю вас, дорогая Ивонна, за многое-многое. Не могу даже сказать за что (то, что идет в счет, незримо...), и тем не менее раз мне хочется вас поблагодарить, значит, у меня есть для этого основания.

Впрочем, это все неважно. Саду не говорят спасибо. А я всегда делил человечество на две части. Есть люди-сады и люди-дома. Эти всюду таскают с собой свой дом, и ты задыхаешься в их четырех стенах. Приходится с ними болтать, чтобы разрушить молчание. Молчание в домах тягостно.

А вот в садах гуляют. Там можно молчать и дышать воздухом. Там себя чувствуешь непринужденно. И счастливые находки сами возникают перед тобой. Не надо ничего искать. Вот бабочка, вот жук, вот светлячок. О цивилизации светлячков ничего не известно. Об этом можно поразмышлять. У жука такой вид, словно он знает, куда направляется. Он очень спешит. Это поразительно, и об этом тоже можно поразмышлять. Бабочка. Когда она садится на большой цветок, говоришь себе: для нее это - словно она на качающейся террасе висячих садов Вавилона... А потом замечаешь первые звезды и - замолкаешь.

Нет, я вовсе не благодарю вас. Вы такая, какая есть. Просто мне захотелось еще раз у вас прогуляться.

И еще я подумал вот о чем. Существуют люди-шоссе и люди-тропинки. Люди-шоссе наводят на меня скуку. Мне скучны щебенка и километровые столбы. У людей-шоссе четко определенная цель. Барыш, амбиции. А вдоль тропинки вместо километровых столбов орешник. Бредешь по ней и щелкаешь орехи. Ты на ней для того, чтобы просто-напросто быть на ней.

И шагаешь для того, чтобы идти по ней, а не куда-то, куда тебе необходимо. А от километрового столба ждать совершенно нечего...

Ивонна, дорогая Ивонна, люди нашей эпохи попали в ловушку. Телефонная цивилизация невыносима. Подлинное присутствие сменилось карикатурой на присутствие. С человека на человека теперь переключаются так же, как в одну секунду поворотом ручки приемника переключаются с Иоганна Себастьяна Баха на “Пойдем-ка, цыпочка”. Нынче ни на чем не сосредоточишься, человек сейчас во всем и ни в чем. Ненавижу это растворимое человечество. Если я где-то нахожусь, то я там как бы навечно. Садясь на скамейку, я желаю сидеть на ней вечность. Я имею право на своей скамейке на пять минут вечности.

Вы, разумеется, встречаетесь со слишком многими людьми. II это раздражает. Они вас обкрадывают. И вечером вы, конечно, в состоянии величайшего уныния. Во всяком случае, у вас было бы такое чувство, не мешай вам об этом думать телефон, не будь он постоянно под рукой. И тем не менее очень интересно побыть некоторое время рядом с вами. Даже секунду, если это “некоторое время” - секунда. Вы присутствуете в пожатии руки, в приветствии, даже в прощании. Вы спешите только в вещном, зримом мире. А втайне от себя самой неспешным шагом проходите по саду. И эта ваша истинная походка безмерно мне дорога.

Это, безусловно, означает, что вы нерастворимы. Но будьте все-таки настороже. Крутить слишком много ручек у приемников - изнурительно, даже если человек нерастворим. Даже если он умеет превратить одну секунду Баха в вечность. Дураки очень опасны. И еще интеллигентные люди, когда они собираются группой. Интеллигентность - это дорога. А сто дорог разом - уже рыночная площадь. Это уже теряет смысл. Приводит в отчаяние.

Я становлюсь седым стариком, который сидит и покачивает головой. Словно сожалею о молодости, что прошла во времена повозок, запряженных волами. Мне бы надо быть меровингским королем. Однако я всю жизнь разъезжал. Даже немножко устал от разъездов. Только сейчас я по-настоящему понимаю знаменитую китайскую пословицу: “Три вещи не дают возвыситься духом. Во-первых, путешествие...” И то, что мне раз двадцать говорил Дерен: “Я знал лишь трех поистине великих людей. Все трое были неграмотны. Савойский пастух, рыбак и нищий. Они ни разу не уезжали из родных мест. За всю мою жизнь они единственные, кто снискал мое уважение...”

И еще очаровательные слова бедняги Жоз Лаваля по возвращении из Соединенных Штатов: “Ужасно рад, что вернулся. Я не дорос до небоскребов, я на уровне осла...”

У меня изжога от километровых столбов. Они никуда не ведут. Надо было родиться в другое время...

Ожидая, когда же у меня появится призвание уйти в Солем

(григорианские песнопения так прекрасны), или в тибетский монастырь, или стать садовником, я вновь выжимаю рычаги газа и со скоростью шестьсот километров в час лечу в никуда...

Именно поэтому, Ивонна, дорогая Ивонна, я совершил тихую прогулку в этом письме, в котором нет, в общем, никаких важных известий и которое, несомненно, будет трудно прочесть (я слишком стар, чтобы исправлять свой почерк). Да оно и не имеет никакого значения. Просто-напросто я пять минут вечности посидел в дружеской сени.

Сент-Экзюпери

Отвечать не надо, так как я убежден, что письма никогда не дойдут до этих богом забытых мест, а я скоро буду в Алжире. Я вам позвоню. Самолет улетает: доверяю ему это письмецо.

[Nazel]

Письмо Консуэло.

Консуэло, пойми, мне сорок два. Я пережил кучу аварий. Теперь я не в состоянии даже прыгать с парашютом. Два дня из трех у меня болит печень, через день - морская болезнь. После гватемальского перелома у меня днем и ночью шумит в ухе.

Чудовищные затруднения с деньгами. Бессонные ночи, истраченные на работу, и беспощадная тревога, из-за которой мне легче, кажется, гору сдвинуть, чем справиться с этой работой. Я так устал, так устал!

И все-таки я еду , хотя у меня столько причин остаться, хотя у меня наберется добрый десяток статей для увольнения с военной службы, тем более что я уже побывал на войне, да еще в каких переделках. Я еду (...) Это мой долг. Еду на войну. Для меня невыносимо оставаться в стороне, когда другие голодают;

я знаю только один -способ быть в ладу с собственной совестью:

этот способ - не уклоняться от страдания. Искать страданий самому, и чем больше, тем лучше. В этом мне отказа не будет: я ведь физически страдаю от двухкилограммовой ноши, и когда встаю с кровати, и когда поднимаю с пола платок. (...) Я иду на войну не для того, чтобы погибнуть. Я иду за страданием, чтобы через страдание обрести связь с ближними (...) Я не хочу быть убитым, но с готовностью приму именно такой конец.

Антуан

[Nazel]

Бедный парень Антуан, сколько в жизни натерпелся.

Мне кажется чувственность это дар, она может окрасить жизнь в полутона, а может и отравлять порой жизнь, если не совладать с нею. Но наверно лучше с нею чем без неё - тем жизнь богаче на эмоции и драмы.

Какая-нибудь женщина приятной наружности и вполне среднего или чуть выше среднего ума может погубить героя и гения просто так, не задумываясь и не помышляя об этом.

Но это судьба, что дано, то дано.

Иногда и хочется стереть,уничтожить чувственность,чувствительность,но понимаешь,что без этого ты-Ничто,Никто,и жизнь теряет краски,а в серости и жить не хочется.

[Aragami]

Это ведь я так собираю себе приемную семью — из тех, кто меня никогда не обманывал...

Очень сильно. Если подумать в таком ключе - многие ли могут похвастаться такой семьей?

Edited May 14, 2008 by Aragami

[Nazel]

А вот некоторые оригиналы писем.