Вильям Сароян

[silverworld]

что Вильям прислушался и насторожился Райден подождал... А затем шепотом:

-- Саган, Вильям, идемте обратно... Да помогут нам боги найти дорогу назад. А может, стоит позвать? Ведь Шат мы так и не нашли.

Видя, как Вил молится, склоняет голову и касается медальона.

[Pandukht]

Притча о том, что вера в Бога - благо, спасшее жизнь по меньшей мере одному доброму человеку

Когда бабушка Люси хочет наглядно показать, что упование на Бога - великое благо, а отчаяние - бедствие, она рассказывает о том, как сотни лет назад жил да был плотник, который однажды вечером по дороге домой повстречал друга.

- Братец, ты что пригорюнился? - спросил он.

- И тебе было бы не до смеху, - вздохнул плотник, - окажись ты на моем месте.

- А что случилось? - поинтересовался друг.

- К завтрашнему утру, - ответил плотник, - царь велел мне заготовить одиннадцать тысяч, одиннадцать сотен и одиннадцать фунтов мелких опилок, а не то лишусь головы.

Товарищ улыбнулся и обнял плотника за плечи.

- Дружище, - сказал он, - не принимай все так близко к сердцу. Пошли пировать и забудем о завтрашнем дне. Всемогущий Господь не оставит нас, пока мы молимся.

И они направились в дом плотника, в котором раздавался плач его жены и детей, после чего начались возлияния, песни-пляски, разговоры, упование на Бога и Его милосердие. В разгар веселья жена плотника разрыдалась:

- Муж мой, значит утром тебе отрубят голову, а мы тут наслаждаемся жизнью.

- Помни о Боге, - сказал плотник и продолжал молиться.

Всю ночь не смолкало застолье. Когда первый луч света пронзил тьму и наступило утро, все умолкли, подавленные ужасом и горем. Пришли царские гонцы и тихонько постучались в дверь. Плотник сказал:

- Вот и пришел мой смертный час, - и отворил запоры.

- Плотник, - сказали они, - царь умер, сделай ему гроб.

Перевод Арама Оганяна

[Pandukht]

Что сказал смышленый молодой человек про юного царя с куриными мозгами, который забавлялся тем, что придумывал для своих подданных эксцентричные, но невыполнимые задания

Мой дядя Арам, чтобы привести наглядный пример чего-либо экстравагантного, рассказывает о том, как жили-были царь и некий человек. У царя были нелепые причуды, а у того человека - одного из царских советников - больше здравого смысла, смекалки и мужества, чем у царя и у всех его предков вместе взятых.

Однажды вечером царь сказал:

- Желаю, чтобы к утру мне доложили, сколько в этом городе слепых.

- Да, - ответил советник, - будет исполнено.

И удалился, чтобы обдумать исполнение нелепого приказания. Он разыскал опытного счетовода, посадил на изящного коня, вручил ему гроссбух с пером и велел проехать по городу и переписать всех слепых, какие только ему повстречаются. К седлу своего коня он прочной веревкой привязал большущую ветку сирени и потащил за собой по улицам.

Тотчас же один прохожий взглянул на него и воскликнул:

- Махмед, что ты делаешь?

Советник повернулся к счетоводу и сказал:

- Счетовод, этот человек слепой. Открывай свой счет.

На соседней улице женщина высунулась из окна красивого дома и поинтересовалась:

- Молодой человек, что ты делаешь?

И советник велел счетоводу продолжать учет.

К утру в реестре слепых оказался весь город, и советник со счетоводом вернулись верхом во дворцовые сады, по-прежнему волоча за собой ветку сирени.

Царь собственной персоной вышел на балкон и посмотрел на советника.

- Эй, Махмед, - крикнул он, - что это ты делаешь?

Советник быстро обернулся к счетоводу и сказал:

- Счетовод, теперь список полный. Этот сукин сын тоже слепой.

[Pandukht]

Притча о том, как медведь пожалел глупого охотника, который продал медвежью шкуру, не успев убить медведя

А еще, чтобы высмеять скудоумие того, чьи амбиции и мечтания опережают события, мой дядя рассказывает, что жили-были два араба - один рассудительный, другой безрассудный - и отправились они как-то в горы охотиться на медведей.

- Я уже продал шкуру своего медведя, - сказал глупый охотник. - А ты?

- Нет, - ответил проницательный охотник. - Я подумаю об этом, когда убью медведя. Откуда у тебя такая уверенность?

- Ну, - сказал тот, - просто я искусный стрелок, знаток медвежьих повадок и предприимчивый делец.

Они поднялись высоко в горы, и пути их разошлись. Из-за огромного валуна возник громадный медведь. Легкомысленный охотник выронил ружье, бросился наземь и притворился мертвым. Медведь приблизился к нему, обнюхал и помочился на его лицо, а затем неторопливо ушел прочь. Когда медведь был далеко, незадачливый араб встал и вытер лицо. Подошел другой араб и спросил:

- Что тебе сказал медведь?

Неразумный охотник, который теперь немного образумился, ответил:

- Медведь сказал: "В следующий раз сперва сдери с меня шкуру, потом продавай".

[Pandukht]

Бестолковое, но прекрасное в своем гневном пафосе изречение о лицемерии, адресованное медведем своему другу

В упрек двуличным людям, которые расхваливают человека в его присутствии, а за спиной у него говорят гадости, дядя Арам также рассказывает историю про Медведя и Человека, которые дружили и вышли прогуляться однажды зимним днем. Человек остановился, чтобы подуть на руки. Медведь спросил:

- Дружище, зачем ты дуешь на руки?

- Чтобы согреть, - ответил Человек.

После прогулки они зашли поужинать в дом Человека, и, когда на стол подали суп, человек начал на него дуть. Медведь полюбопытствовал:

- Дружище, зачем ты дуешь на суп?

- Чтобы остудить, - сказал Человек.

- Будь проклято дыхание, которое зараз и греет, и охлаждает! - взревел Медведь (совсем как мужчина с буйным темпераментом моего дяди).

Перевод Арама Оганяна

[Pandukht]

Чудодейственная грампластинка

В 1921 году, вскоре после того как мне минуло тринадцать, я ехал домой из центра Фресно, прижав к бедру заводной фонограф "Виктор" с одной грампластинкой. А ехал я на велосипеде.

От того, как я обращался с велосипедом, будучи рассыльным Почтово-телеграфной компании, он разваливался.

Ко времени выхода в свет моей первой книги у фонографа отказал моторчик, и пока я впервые в жизни путешествовал по Европе в 1935 году, его отдали Армии спасения.

Зато пластинка сохранилась у меня до сих пор, и я питаю к ней особую привязанность.

Мои теплые чувства к ней объясняются тем, что каждый раз, когда я ее прослушиваю, мне вспоминаются события, развернувшиеся у нас дома, как только я привез фонограф и пластинку.

Фонограф обошелся мне в 10 долларов, пластинка - в 75 центов, причем новенькие. Я заработал эти деньги за первую неделю работы посыльным, плюс к ним 4 доллара 25 центов были у меня с собой.

Моя мама только что вернулась с фабрики Гуггенхайма, где, судя по выражению ее лица, она расфасовывала инжир по пакетам весом восемь унций - самым непопулярным среди упаковщиков, потому что полный рабочий день на укладке пакетов весом восемь унций по столько-то за штуку приносил всего полтора или самое большее - два доллара. А на упаковке пакетиков весом четыре унции можно было заработать три, а то и четыре доллара, что по тем временам были неплохие деньги и очень желанные, если учесть, что работа у Гуггенхайма или на других упаковочных фабриках - у Розенберга или Индерридена - была сезонной, а сезон никогда не длился долго.

Когда я, волнуясь, вошел в дом с фонографом, прижатым к бедру, мать посмотрела на меня взглядом, судя по которому, день выдался на восемь унций. Однако она промолчала, и я промолчал, водружая фонограф на круглый стол в гостиной; убедившись, что внешние детали при перевозке не пострадали, и не обнаружив дефектов, я снял пластинку с поворотного диска, к которому продавщица прикрепила ее резинками, осмотрел с обеих сторон и заметил, что мать наблюдает за мной. Наконец, когда я принялся заводить фонограф, она заговорила вкрадчивым и вежливым голосом, что, как мне было известно, было признаком того, что все это ей не по нраву. Она сказала по-армянски:

- Вилли, что это там у тебя?

- Это фонограф.

- Где ты раздобыл этот фонограф?

- У Шермана и Клея на Бродвее.

- Тебе что, дали этот фонограф у Шермана и Клея?

- Нет, я заплатил за него.

- Сколько ты заплатил, Вилли?

- Десять долларов.

- Десять долларов большие деньги для нашей семьи. Может, ты нашел эти десять долларов на улице?

- Нет, я получил их за первую неделю работы рассыльным. А пластинка стоила 75 центов.

- А сколько со своей первой зарплаты ты принес домой на всю семью - на арендную плату, на еду, на одежду?

- Четыре доллара и двадцать пять центов. Я получаю всего четырнадцать долларов в неделю.

Итак, пластинка установлена на фонограф, и я собираюсь опустить иглу на вращающийся диск, как вдруг замечаю, что мне лучше все бросить и смыться, что я и делаю, причем вовремя. Cначала я хлопаю дверью на заднем крыльце, потом ею хлопает мать.

Бегая вокруг дома, я осознаю две вещи: во-первых, что вечер прекрасный, и во-вторых, что отец Левона Кемаляна, очень почтенный человек, стоит перед своим домом на той стороне улицы и наблюдает со слегка отвисшей челюстью. Он староста Первой Армянской Пресвитерианской церкви; он родом не из Битлиса, как мы; он не Сароян, поэтому такое зрелище ошеломляет его. Очевидно, Тагуи Сароян и ее сын носятся вокруг дома не для разминки или спортивного состязания. Тогда зачем же?

Я приветствую в духе добрососедства мистера Кемаляна, перебегая с переднего крыльца в гостиную, где быстренько опускаю иглу на пластинку, и несусь в столовую, откуда можно наблюдать, как подействует музыка на мать, и, если понадобится, выскочить во двор через заднее крыльцо. Как только мать появилась в гостиной, из фонографа полилась музыка.

На мгновение мне кажется, будто она собирается пренебречь музыкой и продолжить погоню, но затем вдруг происходит то самое, отчего эта пластинка раз и навсегда становится моим сокровищем.

Мать останавливается - может, просто перевести дух, может, прислушаться к музыке, еще неизвестно...

Пока звучит музыка, я не могу не заметить, что мать либо очень устала гоняться за мной, либо и впрямь слушает музыку. Потом я замечаю, что она, несомненно, слушает музыку. Я вижу, как ее внимание переключается с погони на фонограф. Я вижу, как она берет один из шести плетеных стульев, оставшихся со времен моего отца, с 1911 года, и пододвигает его к круглому столу. Я вижу, как она садится, - замечаю, что на ее лице уже не осталось ни следа усталости и гнева. Мне вспоминается страдающий безумием библейский персонаж, которому встречается человек, музицирующий на арфе. Я стою в дверях гостиной, и когда мелодия прекращается, подхожу к фонографу, снимаю иглу с диска и выключаю мотор.

Не глядя на меня, мать обращается ко мне на этот раз по-английски:

- Ладно, эту штуку мы оставляем, - затем ласково по-армянски: - Поставь, пожалуйста, еще раз.

Я быстро, в несколько оборотов завожу фонограф и вновь ставлю иглу на диск.

На этот раз, когда игла подходит к концу пластинки, мать говорит:

- Покажи, как это делается.

Я показываю, и в третий раз она заводит пластинку самостоятельно.

Музыка, конечно, прекрасная, но всего лишь мгновение назад она сердилась на меня за то, что, по ее мнению, бьльшая часть моего недельного жалованья бездарно потрачена на какой-то дурацкий хлам. Потом она услышала музыку; что-то ей приоткрылось, а именно: деньги не только не потрачены зря, а дальновидно вложены.

Она прокрутила пластинку шесть раз, а я так и сидел у стола в гостиной и просматривал маленький каталог пластинок, бесплатно предоставленный мне продавщицей у Шермана и Клея. Потом она спросила:

- Ты принес всего одну пластинку?

- Вообще-то на оборотной стороне есть еще одна песня.

Я вернулся к фонографу и перевернул пластинку.

- А что это за песня?

- "Песнь об Индии". Я ее раньше не слышал. В магазине я прослушал только первую под названием "Чио-Чио-Сан".

- Что значит "Чио-Чио-Сан"?

- Наверное, так называется песня. Хочешь послушать вторую, "Песнь об Индии"?

- Да, прошу тебя.

Когда вернулись домой остальные члены семьи, они услышали музыку из гостиной. Войдя, они увидели новенький фонограф и мать - сидит на плетеном стуле прямо перед ним и слушает...

Зачем мне понадобилось столько лет так бережно хранить и лелеять эту пластинку? А затем, что пластинка почти мгновенно приобщила мою мать к искусству и она начала догадываться, что ее сын не напрасно ценит некоторые вещи выше денег и, возможно, выше еды, питья, крова и одежды.

Через неделю она во всеуслышание объявила за ужином, что пора выделить из семейного бюджета некоторую сумму на приобретение второй пластинки, и поинтересовалась, что там еще можно найти. Я достал каталог и пробежал по названиям, но для нее это был пустой звук, поэтому она велела мне отправиться в магазин и выбрать нечто "hrashali", что по-армянски означает "чудесное", что я с удовольствием исполнил.

Теперь, спустя 42 года, когда я снова слушаю эту пластинку и пытаюсь понять, что же тогда произошло, то думаю - это банджо так ее проняло, это банджо говорило с ней искренне, как со старинной знакомой, которую понимают с полуслова и безгранично любят. Аккорды банджо и голос кларнета помнили все былое, принимали все нынешнее и ожидали всего, что могло выпасть на ее долю, отзывались эхом из повести о японке, которую покинул американский моряк; гобой твердил слова, саксофон захлебывался эмоциями: "Фокстрот (на мотив Дж. Пуччини в аранжировке Хьюго Фрея) Пол Уайтман и его оркестр. 18777-А".

После этого случая, когда я подвергался нападкам родни из-за некоторых моих, по их представлениям, чудачеств, мать всегда терпеливо вставала на мою защиту, пока не выходила из себя. Тогда она в сердцах восклицала:

- Слава Богу, он не бизнесмен.

"Сатердей ивнинг пост", 19 октября 1963 года

Перевод Арама Оганяна

[Nazel]

Сегодня день рождения великого писателя.

Ես միշտ հայ գրող եմ եղել, մենակ թե իմ լեզուս անգլերեն է եղել:

[Mukik]