Nazel Posted April 21, 2008 Author Report Share Posted April 21, 2008 Либо в груди, либо в земле У этой драмы есть вещдок — им является сердце. Да, натуральное человеческое сердце, заключенное в колбу с формалином. Впрочем, то, что в колбе, имеет мало общего с органом, нагнетающим кровь, отбивающим ритм, а иногда и аритмию, рождающим пульс. Оно некогда страдало от любви и ненависти, от... Прислушайтесь к себе, и вы все поймете. Разве мы первый день в плену у собственного сердца? А ереванский юрист Ашот Тадевосян без малого лет тридцать в плену у сердца своего великого друга, армянского поэта Паруйра Севака. Оно, хоть и друга, но все же чужое сердце сделало последние десятилетия его жизни мучительными и тревожными. Сам виноват. Верно. Однако случившееся не откорректируешь. Случилось же вот что. 17 июня 1971 года в автомобильной катастрофе погиб талантливейший поэт. Правда, правда, талантливый. А зачем вас убеждать? Не лучше ли дегустаторам поэзии преподнести несколько строк? Грудь моя — посмотри — Лацкан для ордена. Орден — сердце, Носят его внутри. В «Задании вычислительным машинам и точным приборам всего мира» Севак писал: «И сопоставьте — бетховенская глухота связана ли с возмущениями в атмосфере, с мощными взрывами на потрясенной земле, и, если связь существует, прошу, поясните, что, современники, можем мы в будущем ждать: множество новых Бетховенов мир осчастливит или количество глухонемых возрастет?» Время сняло с повестки дня этот вопрос. Чем ущербны метафорические глухонемые? Бог с ним, что они не могут сочинить музыку, они не слышат бетховенскую! Но и это полбеды, есть, оказывается, глухота похуже Моргвыводы патологоанатома Изувеченного поэта с места автокатастрофы перебросили в Араратскую райбольницу. Туда поспешили известные медики. Увы. Удар пришелся в висок, и Паруйр Севак, можно сказать, скончался мгновенно. Тело из райцентра перевезли в ереванский морг. Столица гудела слухами: секретные службы убрали неугодного мастера, катастрофа, дескать, была подстроена. Молодежь преклонялась перед этим оригинальным поэтом, выделяя его среди сонма бездарных виршеплетов на первую полосу праздничных номеров газет. Севак любил пить, говорил, что думал, писал крепко и честно... Разве этого мало, чтобы попасть в немилость у власти — тогда, да и сейчас? Смерть подытоживает жизнь обыкновенного человека, а для поэта подлинного физическая кончина — точка отсчета новой поэтической жизни. О гибели поэта моментально доложили наверх. Бюро ЦК Компартии после коротких дебатов решило предать тело земле в родной деревне Севака. Якобы такова была воля покойника. Что бы ни говорили, а немаловажно все-таки, где определят последнее пристанище человека. Паруйра Севака намеренно унизили, лишив его достойного места в усыпальнице национальных светил. И юрист Ашот Тадевосян, чрезмерно эмоциональный, быстро воплощающий чувства в действия, взялся по-своему восстановить справедливость. Узнав о решении ЦК, он помчался в морг и на коленях вымолил у патологоанатома... сердце покойного друга! Врач опешил от такой безрассудности и даже слушать не желал этого сумасшедшего человека, ворвавшегося в прозектуру. Отдать ему сердце Севака? Зачем? Почему нет команды сверху? Что за ненормальный друг? Тот безостановочно говорил о любви поэта к Комитасу, о сердце Шопена, похороненном поляками в Польше, об участи Байрона: часть праха в Греции, часть — в Лондоне, в Вестминстерском аббатстве... И врач дрогнул. Он аккуратно опустил сердце в колбу с формалином и вручил этому сумасшедшему человеку. Ашот Тадевосян, замаскировав драгоценный груз, поспешил домой. Теперь они были неразлучны: два сердца двух товарищей. Боже, как много мистики в этой истории! Но она — чистая правда от начала до конца. Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить! Десять лет он хранил сердце у себя дома, потом еще пятнадцать лет в рабочем сейфе. И добивался, добивался достойного его захоронения в пантеоне. К тогдашнему президенту Левону Тер-Петросяну обращался, к Католикосу всех армян, в Союз писателей, мэрию, Министерство культуры... Последнее ведомство пощадило сердечного пленника и велело Музею литературы и искусства взять «экспонат» на хранение. В воскресный день я позвонил в дирекцию музея доктору филологических наук Генрику Бахчиняну. — Хотелось бы навестить... — Не продолжайте, я догадываюсь. Я быстро собрался и поспешил в музей. Директор позвонил хранительнице, и мы спустились в подвальный этаж, где в сумеречной прохладе на полочке стояла колба с сердцем великого поэта. Только глянул мельком и отвернулся. Что-то инфернальное было в этом, с позволения сказать, музейном экспонате, реликвии. Вернее будет сказать, неестественное, как если бы в колбе хранилась рука Родена или нога Эдуарда Стрельцова, или еще кошмарнее — язык Цицерона... — Что-то надо делать, — вздохнул директор. — Я знаю ваши старания в этом направлении, — еще раз перевел дыхание доктор литературы. Каким видится выход из столь деликатной и драматичной ситуации? Случай и впрямь уникальный, истории доселе не известный. Минула четверть столетия, а севаковское сердце до сих пор лежит в формалине — лежало оно на полке в шкафу, затем его прятали в сейфе, наконец, пристроили в музейном запаснике. А хоть бы была эта колба с драгоценным содержимым выставлена на всеобщее обозрение посетителей — что в этом, скажите по совести, хорошего? Не одни ведь медики ходят в музей, а человеку обыкновенному видеть сердце в растворе, право, — как бы поделикатнее выразиться, — жутковато. В конце концов, сердце — не полковое знамя, у которого всегда стоят на часах и которое выставляют напоказ как символ воинской чести и славы. Никому не дано предугадать день собственной кончины. Севак ушел из жизни внезапно, по воле, как уверяют, рокового случая. Ему ли, поэту во цвете лет, писать завещание с указанием места последнего своего пристанища? Но тогдашние власти решили предать земле поэта в родной деревне — навечно прописав его там, они как бы отлучили от нас, поклонников севаковской поэзии, и разлучили с великим его сородичем, братом по духу, увековеченным в бессмертных строчках — Комитасом. Где преклонить колени в минуту безысходной скорби по поэту, в час высокого уважения к его памяти? Севак и Комитас, разведенные во времени и пространстве, могли бы встретиться — на малых и освященных народной любовью кладбищенских метрах, под сенью деревьев... Вот когда неумолкаемый колокол памяти прозвучит над пантеоном... Там, где покоится прах Сарояна и Сарьяна, Хачатуряна и Параджанова, там, где нашли покой великие, куда мы в последний путь проводили людей, ставших гордостью армянского народа, — там, в национальном пантеоне, место севаковскому сердцу. И если из далекой Америки привезли прах Сарояна и достойно предали отеческой земле, то неужели мы не в силах захоронить сердце поэта, не побоимся признать великомученика, поэта горькой судьбы? Да, поэты умирают в небесах, да, бессмертие их — в бессмертии творчества, да, образы великих негасимы прежде всего в наших душах... Однако мучительна для сознания мысль, что сердце любимого художника занесено в музейный реестр, в перечень неживых экспонатов. Пофигисты, кричите «Ура» Как это называется — фетишизация вещи или человеческих органов? Хранят плащаницу Христа, пуговицу Ильича, перо, которым писал Чехов, трубку Черчилля... В книге «Рейн» Виктор Гюго рассказывает о своем посещении Ахенского собора. Войдя во внутрь, он увидел плиту из черного мрамора над Карлом Великим. Его уже не было под этим камнем: Фридрих Барбаросса приказал выкопать останки императора, а Католическая церковь разобрала царские останки по косточкам, как это делают со святыми, и выставила на всеобщее обозрение реликвии. В ризнице священник показывал их «по установленной таксе — за 3 франка 75 сантимов мне удалось увидеть десницу Карла Великого, десницу, которая держала земной шар... После руки я увидел череп, тот самый череп, под которым созрела мысль о новой Европе, — ныне всякий церковный сторож может постучать по нему ногтем». Гюго продолжает: «Кроме черепа и руки, в шкафу хранятся: рог Карла Великого... нательный крест... прелестный ковчежец для мощей... веревка, которой был связан Иисус Христос во время крестного пути... кусочек губки, пропитанный желчью, которой его поили, когда он, распятый, висел на кресте; наконец плетеный пояс девы Марии и кожаный поясок Иисуса Христа». В Ереванском музее литературы и искусства, кроме заформалиненного севаковского сердца, мне показали черепные кости умершего в двадцатилетнем возрасте талантливого западногерманского поэта Петроса Дуряна. Умер он в девятнадцатом веке и был предан константинопольской земле. Как-то на месте захоронения юноши начались строительные работы, ковш бульдозера стал глубоко копать и докопался-таки до останков Дуряна. Бульдозерист заглушил мотор и, сорвав шапку, нервно вытер враз вспотевшее лицо. Тут же сообщили армянскому патриарху Константинополя, который прибыл на место и определил, что потревожены останки поэта. Собрал собственноручно кости, сложил в мешочек и отправил в Ереван. Здесь профессор Джагарян по косточкам восстановил облик Дуряна, чьи фотографии не сохранились. И вот я вижу перед собой череп юноши, который безумно рано предчувствовал свою смерть. Когда две слезинки падут Из темно-серых очей На сумрак могилы моей, Кости мои не взойдут. Здесь тишина И царство сна. Здесь мир такой — Здесь мой покой. Хранительница музея поставила рядышком реалии двух пунктов музейного реестра — череп и сердце. Ну, череп, ну, не знаю... Однако сердце... Что же делать, а? Не показывать же за деньги эти экспонаты, как десницу Карла Великого или пояс Девы Марии? Сильва КАПУТИКЯН, поэтесса: — Сердцу Севака — место в пантеоне, где покоятся наши великие, куда можно прийти и поклониться их праху. Размик ДАВОЯН, поэт, советник президента: — Да, да, надо захоронить сердце поэта, иначе — кощунственно. Левон МКРТЧЯН, академик: — Когда убили Гарсиа Лорку, жизнь овдовела. В Армении жизнь овдовела, когда погиб Паруйр Севак, погиб при обстоятельствах, до конца все еще не выясненных. Я, признаться, не знал, что сердце Севака не похоронено, что оно четверть века хранилось в доме одного из друзей поэта. Оно должно быть предано земле, и, конечно же, в пантеоне, там, где покоится прах Комитаса. Кощунственно хранить сердце поэта в литературном или каком-нибудь другом музее. Нехристианское это дело. Сос САРКИСЯН, народный артист СССР: — Такое уже случалось с нашими великими — Ованес Туманян, Уильям Сароян. Сердца великих должны покоиться с великими. Григор ХАНДЖЯН, народный художник СССР: — Разделяю мнение, что сердце Паруйра Севака не может принадлежать одному человеку, это собственность всего армянского народа. Мне посчастливилось не только создать иллюстрации к «Несмолкаемой колокольне» Севака, но и общаться с ним, советоваться и делиться с ним замыслами. Я знал живого поэта и чувствовал биение его сердца, тот восторг и упоение, которые охватывали его при создании нашего общего детища. Рубен АГАРОНЯН, народный артист Армении, первая скрипка квартета им. Бородина: — Севак — значительная часть национальной культуры. Его сердцу быть вместе с Комитасом в пантеоне. Пусть ведут диалоги два гения — поэт и композитор, автор и герой. Корюн КАЗАРЯН, сын Паруйра Севака: — По-моему, друг отца, юрист Ашот Тадевосян, стал жертвой своего необдуманного поступка. Наверное, нужна правительственная комиссия, которая смогла бы принять верное решение и учесть все нюансы сложившейся ситуации. Грант МАТЕВОСЯН, председатель правления Союза писателей Армении: — Вспомним судьбу сердца национального классика Ованеса Туманяна. Оно недавно было предано земле в его родной деревне Доех. Да, это было сделано по-христиански... Мне по душе идея захоронения сердца Паруйра в пантеоне. Кладбище великих армян станет только величественнее, обретет особую значимость, если сердце Севака найдет покой по соседству с Комитасом. Жизнь обошлась с поэтом безжалостно, и это продолжается. В 71-м режим боялся пышных и шумных похорон в национальном пантеоне, рядом с гениальным сочинителем музыки Комитасом, чью судьбу Севак озвучил в бессмертной поэме «Несмолкаемая колокольня». Боялся пуще огня митингов, беспокойных сборов длинноволосых художников, горячих студентов. Неужто и теперь боятся? Пока же то, что некогда трепетало от любви и глубокой мысли, то, что страдало, падая в бездну и замирая в ожидании нового прилива, то, что несмолкаемым колоколом билось в груди поэта и набатом гремело в стихах, казенной строкой легло в инвентаризационную опись музея. «Одним лишь глазом смотрю на жизнь, (Другой из простого стекла) Многое я, Но больше в сто крат вижу вторым, Потому что мне Глазом здоровым видеть дано, Мечтать же — только слепым». И здоровым — не видим, и слепым — не мечтаем. Ибо сердцем глухи. Quote Link to post Share on other sites
Nazel Posted April 21, 2008 Author Report Share Posted April 21, 2008 Статья написана в 2000 году.Изменилось ли что-нибудь? Quote Link to post Share on other sites
Tereza Posted April 21, 2008 Report Share Posted April 21, 2008 Статья написана в 2000 году.Изменилось ли что-нибудь? "И хлеб приелся, и зрелище постыло." Такое ощущение,что ничего не меняется. И, если души не убили свои навсегда, то, тот же мороз по коже, и слёзы те же, Nazel джан. Quote Link to post Share on other sites
Nazel Posted April 21, 2008 Author Report Share Posted April 21, 2008 Весенний призыв. Чужих женщин не бывает - бывают чужие жены. Иосиф ВЕРДИЯН. Полюбуемся армянкой. О серьезных женщинах - легкомысленно, о легкомысленных - серьезно. Тогда поймем кое-что из того, что окутано страстными вздохами. Жалкими всхлипами и стыдливым смешком в ладошку. Хотя вряд ли: разве можно понять то, что не подчинено логике ума? Долма с мацуном - на здоровье! В конце семидесятых годов я брал интервью в номере гостиницы "Армения" у милейшей Мариэтты Сергеевны Шагинян. Присутствовала при этом черноокая красотка из института языка. Задав вопрос писательнице и включив диктофон, я тут же начал трали-вали с красоткой. Старушка, немигающе глядя в диктофон, подробно отвечала на вопрос и поскольку могла слышать только при включенном слуховом аппарате, то не замечала параллельно развивающийся лирический сюжет. Но вот она завершила монолог и только теперь обратила внимание на веселое интеллектуальное сожительство молодых. - Да как это вы смеете? Пришли брать интервью у меня, а флиртуете с девушкой! - Она быстрым и ловким движением вставила аппарат в ухо. - Может, и фокстрот станцуете?! Эх, пропадать, так пропадать! - Парень с девкой - музыки не надо! - Что? - Это у Бабеля: парень с девкой - музыки не надо. То ли упоминание Бабеля, то ли по доброте души Мариэтта Сергеевна внезапно сменила гнев на милость. - Прекрасно сказано: парень на девке - музыки не надо! - С девкой, Мариэтта Сергеевна, с девкой. - Ах, я старая каракатица, - рассмеялась она и выдернула слуховой аппарат, перейдя на монолог. - Я совсем не ханжа, деточка, я целовалась с Бухариным... - Она опять рассмеялась беззвучно и рассказала о своем венчании в Ереване, на котором шафером был великий Мартирос Сарьян. Боковым зрением я заметил, что диктофон мотает пленку, записывая слова писательницы. Говорила она громко, но в обертонах звучала тихая патриархальность. Удивительно. - Однажды в Лондоне я получила приглашение на обед в армянскую семью с английской фамилией Эпрехемен. Это была семья Абрамянов, переселившаяся на берег Темзы более ста лет назад. Она состояла из старушки-матери и трех сыновей: крупного бакалейщика, музыкального репортера газеты "Санди таймс" Феликса и коммуниста Френсиса (Франка), бывшего тогда секретарем профессора Бернала... Диктофон неслышно мотал на ус. - Жизнь на чужбине не изменила мать этого семейства, она осталась истинной армянкой, говорила на родном языке, строго блюла национальные обычаи. У нее, между прочим, в садике росли рехан, киндза, тархун, а угостила она меня вкуснейшей долмой с мацуном... Знаете, деточка, именно армянская женщина вдали от родины сохраняет верность национальным традициям в быту, обычаям, вере. - Она вдела в ухо аппарат и приготовилась слушать. Что бы сделала красотка, если б жить осталось ей один день? В декабре минувшего года в Нью-Йорке прошел конкурс красоты "Мисс-армянка США-97". Не делайте большие глаза, за океаном теперь более миллиона моих соотечественников. Преуспевающих, страдающих, сильных. И красивых тоже. Хотя, уверен, только на родине рождаются красивые люди - родной источник, родное солнце, родная почва. Та красота совсем иная, не то что национальная, однако ж с каким-то акцентом во внешности: вроде тот же материал, та же субстанция, но... розлив другой. Наверняка они и любят по-другому, если даже своего. На этом гала-параде новосветским армянским красавицам с пленящими армянскими глазами и американским взглядом задали жуткий вопрос: "Что бы вы сделали, если б жить вам осталось всего один день?" Тринадцать из четырнадцати конкурсанток ответили в том духе, что поехали бы в Армению и пожертвовали бы свои сбережения детям-сиротам. Победительницей стала четырнадцатая, которая призналась, что в свой "последний день" отдаст все деньги нью-йоркским нищим. Жюри, состоявшее в основном из американских армян, укоризненно закачало головой, и лишь представительница Армении вывела ей высокий балл. За откровенность. В данном случае - за откровенную красоту и прекрасную откровенность. И при этом нью-йоркский отель "Мариот" как стоял, так и остался стоять. Может, потому устояли стены, что дефиле в финале было пуританским? Они не вышли в купальниках, и угрюмые члены жюри оценивали их формы каждый в силу собственной фантазии. Допуск искажений, сами понимаете, при этом велик, ибо содержание женщины не определяет формы, скорее наоборот. Было бы что спасти, а спасители найдутся. Красота спасет мир в том случае, если мир спасет красоту. Пьер Безухов превосходно понимал это. Итак, наполеоновская армия ворвалась в Москву. "Очень молодая женщина... показалась Пьеру совершенством восточной красоты, с ее резкими дугами очерченными бровями и длинным необыкновенно нежно-румяным и красивым лицом без всякого выражения... Она сидела на узлах... и неподвижно большими черными продолговатыми, с длинными ресницами глазами смотрела в землю. Видимо, она знала свою красоту и боялась за нее. Лицо это поразило Пьера... Он смотрел на армянское семейство и двух французских солдат, подошедших к армянам... Все внимание его было обращено на француза в капоте, который в это время, медлительно раскачиваясь, подвинулся к молодой женщине и, вынув руки из карманов, взялся за ее шею. Красавица-армянка продолжала сидеть в том же неподвижном положении, с опущенными длинными ресницами... Пока Пьер пробежал те несколько шагов, которые отделяли его от французов, длинный мародер в капоте уже рвал с шеи армянки ожерелье, которое было на ней, и молодая женщина, хватаясь руками за шею, кричала пронзительным голосом. - Оставьте эту женщину! - бешеным голосом прохрипел Пьер, схватывая длинного, сутуловатого солдата за плечи и отбрасывая его. ...Пьер ничего не помнил из того, что было дальше. Он помнил, что он бил кого-то, его били и что под конец он почувствовал, что руки его связаны..." Вижу надутые губы родных эстетов. Однако кажется мне, что красоту армянской женщины полнее всех воспело русское перо. Д-да, русское. Конечно, тут могут быть разные объяснения, но, похоже, северный полюс легче оттаивает от южного зноя, от восточного бреда. Антон Павлович Чехов воспел красоту армяночки Маши, которую "художник назвал бы классической и строгой". Целомудрие чеховского слова сродни целомудренной невысказанности - чувства опаляют бумагу, не нарушая белизны девственности: "Это была именно та красота, созерцание которой, бог весть откуда, вселяет в вас уверенность, что вы видите черты правильные, что волосы, глаза, нос, рот, шея, груди и все движения тела слились вместе в один цельный, гармонический аккорд, в котором природа не ошиблась ни на одну малейшую черту..." Здесь следовало бы оборвать цитату, но не могу - продолжим золотую нить: "...нам кажется почему-то, что у идеально красивой женщины должен быть именно такой нос, как у Маши, и с небольшой горбинкой, такие большие темные глаза, такие длинные ресницы, такой же томный взгляд. Что ее черные, кудрявые волосы и брови так же идут к нежному, белому цвету лба и щек, как зеленый камыш к тихой речке..." Араратские витязи в оленьих шкурах, скажите что-нибудь подобное! А нет ли в этом, так сказать, эстетического национализма - любить своих женщин? Ну уж, чужих женщин не бывает - бывают чужие жены. Вот Пушкин - тому подтверждение. Из записи в альбоме княжны Анны Абамалек-Лазаревой: "Вы расцвели - с благоговением Вам нынче поклоняюсь я". Между прочим, княжна была замужем за братом поэта Баратынского и ее портрет написал брат художника Брюллова. А сама она, владея помимо армянского рядом европейских языков, перевела на французский и английский стихи Пушкина и Лермонтова, а на русский - Генриха Гейне. Стало быть, пленяла и умом, и красотой. Как и обрусевшая армянка, "железная женщина с львиной красотой" Нина Берберова, как крупная итальянская поэтесса Виттория Аганур-Помпелли (Аганурян), оставившая после себя великолепный цикл о своей исторической родине, ее муж - спикер итальянского парламента начала нашего столетия - в момент похорон жены пустил себе в висок пулю - у кромки могилы... Голая правда, без сорочки. Поставим перегородку между армянками и... армянками. В Турции обрела скандальную славу хозяйка стамбульских борделей 80- летняя Матильда-ханум (Матильда Манукян). Правда, хозяйка "кузницы кадров" исправно платит достаточно высокие налоги (пошлина на пошлость!). Уместно ли ерничество? Ведь многие не поймут... "В проститутке есть возбуждающая нашего брата грязца, - тонко заметил Доде, - но порядочной женщине этого не понять... Она даже завидует девкам, так как чувствует, что со всей своей порядочностью и добродетелью не может вызвать у нас подобного влечения..." Ветхие свитки истории сохранили имя такой весьма притягательной армянки - рабыни Шечеревдюр, которая в XIII веке прославилась своей особой жестокостью. Плененная халифом, она была передана в дар египетскому султану - монарх потерял голову и сделал ее своей женой. Повесть долгая, и ее фабула богата коварством и лютостью этой властолюбивой женщины, убившей родного сына и задушившей мужа в ...бане. Кончилось тем, что молодые военачальники подняли мятеж и сделали из нее чучело. Пренеприятная, доложу вам, история. Что делать? Без таких, как Шечеревдюр, наша женская половина неполна. И ваша тоже, кстати. Как-то раз в дальней командировке я промерз до костей и, собравшись с духом, постучался в незнакомый дом. Дверь медленно отворила майрик (по-армянски "мать") и, не спросив, как бы теперь спросили, предварительно изучив в дверной глазок, кто я да откуда, молча пропустила вперед. Присел на табуретку, виновато осмотрелся, потер ладони, а она опередила мои лишние слова извинения и поставила на стол дымящийся чай, за версту пахнущий горным ароматом. - Пей, сынок... Мать у тебя жива? Не про детей справилась или женат ли вообще, где работаю и живу. Замечено, старенькие мамы любят задавать этот вопрос. Вроде если жива мать, значит, утешится душа у продрогшего от холода или несчастливого в жизни. Кто знает, может, так и есть. Лицо ее было совершенно без морщин, по-крестьянски смугло-розовое. Юбка из темной материи с широкими складками, теплый, верно, собственной вязки, жакет, старинными монетами перехвачен лоб. - Еще чаю? Она заспешила к огню шажками легкими, быстрыми, однако степенными, словно соблюдая стать возрастную. При этом в такт движению, но диссонансом к образу мелко позвякивали монеты. Сказала - точно прочитала мои мысли. - Внуки посмеиваются над моим одеянием, - она смущенно зажмурила глаза и рассмеялась, - а я им говорю: "Сорванцы, над чем похихикиваете? Коли надо мной, старушкой, то меня Бог создал, а коли над одежкой - портной ее сшил". Творец и закройщик в ответе за женщину - не так ли? Все от неба - пышные формы рубенсовских женщин, легкое дыхание бунинской героини, беззащитность модильяниевских натурщиц и есенинские стихи без чадры, и неизъяснимо хорошая улыбка пожилой армянской крестьянки, в которой, по словам Мандельштама, бездна благородства, измученного достоинства и какой-то важной замужней прелести. А величественные во все времена и всеми почитаемые очертания материнства - через нас, да, через нас, но также от неба. В ереванском архиве хранится множество писем адмирала Ивана Степановича Исакова. Знакомясь с ними, я выписал в блокнот отрывок из письма флотоводца, речь в нем о его сестре. "Как полагается старой армянке - тучная, а душа детская. Это усложняет работу врачей и портных..." Если я вырасту как писатель, то обязательно напишу о горестной судьбе этой армянки, которая обожает детей, но никогда не могла иметь своих... Но у меня нет ни умения, ни той силы, ни тех слез, чтобы написать о человеке, который без остатка отдал свою жизнь другим. "Семейная хроника? - вопрошает адмирал. - Нет! Это очень поучительная история для нашего современника". Есть и другая поучительная история, совсем свежая. Маник Бахчалян из Лос-Анджелеса семнадцать лет ждала получения американского гражданства. Недавно ей вручили паспорт гражданина США. Этот день совпал с днем ее рождения - старой армянке исполнилось 117 лет! Стало быть, заявление о гражданстве она подала в 100 лет и власти долго тянули с этим делом - разве непонятно почему? А она выжила! И живет! Родилась она, к сведению, в 1880 году в Турции, от резни спаслась в Сирии, переехала в Ливан, оттуда в Армению, а жизненный свой век (в прямом смысле!) встретила в Америке. По мнению сведущих людей, 117-летняя армянка вытеснит из "Книги рекордов Гиннесса" 116- летнюю мадам Мейер из Канады. Даже столетние старушки не терпят соперниц. Тут уж они все одинаковы - славянка ли, англичанка ли, еврейка ли, тем более француженка и итальянка... Стоит ли удивляться? У них - у армянок и неармянок - сплошные правила без исключения... нет, сплошные исключения без правил. ----------------- Иосиф ВЕРДИЯН, собственный корреспондент "Новой газеты". Иосиф пишет о вине и женщинах, но только армянского происхождения. Не стал шовинистом из-за лени: ненависть требует труда. А любить можно (и нужно) на диване. - Иосиф, форма женщины и есть ее содержание? - Нет, средства на содержание женщины зависят от ее форм. А. К. М. Quote Link to post Share on other sites
Nazel Posted April 21, 2008 Author Report Share Posted April 21, 2008 СВОЙ В ДОСКУ. МЕМОРИАЛЬНУЮ(ч.1) Это очередь за местом в истории? Да. Но вы тут не стояли Рисунок С. Аруханова Недавно открыл для себя формулу конфликта или, точнее, условие, при котором конфликт неизбежен. Если посмотреть на привычное, родное чужими глазами, вникнуть чужим, посторонним умом, обнаружишь столько несуразицы и откровенно вздорного, что испугаешься собственной затеи. Целый день катался на троллейбусе, гулял по главным улицам и сторонним «туристским» оком обозревал мой Ереван, его таблички и вывески, его каменные бюсты и барельефы и ощущал, как понемногу зреет внутри конфликт — с собой, со скульптурной гильдией и архитекторами, со всеми теми, кто несерьезно относится к текущему моменту, а следовательно, и к будущей истории. Это бумага все терпит. Камень — не терпит, он вопиет и отторгает. Quote Link to post Share on other sites
Nazel Posted April 21, 2008 Author Report Share Posted April 21, 2008 (edited) Остановка по требованию-1 Пропись, достойная букварей: все великое и все беды на земле — от желания как-то себя увековечить. Библия дорога еще и тем, что обещает простому смертному вечную жизнь, правда, в другом измерении. Бессмертие в доступном нам выражении суть твое имя в названии проспектов и площадей, воплощение образа в мраморе и граните, чекан фамилии на мемориальной доске... Однако метаморфозы эти — посмертные, а при жизни жаждущий нетленных строк в летописи человеческой лезет из кожи вон, из штанишек выпрыгивает, дабы замеченным быть, отмеченным, запечатленным, озвученным и хоть в профиль показанным в общественном зеркале. Не сосчитать тех, кто норовит зайцем прокатиться в историю! Ее безбилетные пассажиры, выдающие себя за машинистов локомотива! Особая порода людей (кузница вездесущих кадров — преимущественно комсомол и профсоюзы), успевающих быть на виду: на похоронах какой-то мало-мальски известной персоны они держат крышку гроба и по-собачьи преданно и заискивающе смотрят в телекамеру; если какое торжество — норовят оказаться либо тамадой, либо как минимум привлечь к себе внимание неожиданным, сшибающим с ног заявлением. Однажды один из этих типов застал меня интервьюирующим гроссмейстера и немедленно присоседился к нему, чтобы сфотографироваться. Потомкам объяснит лениво, сверкая лысиной: «Ну этот попросил меня на память…». Не поверите — в минуту невостребованности (его дружки рассказывали) озабоченно вздыхал: «Хоть бы в какую библиотеку пригласили перед детворой выступить». Хороший человек — пьедестал родины, а такой шарлатан каждую ее пядь сделает для себя пьедесталом. Напоминает северокавказский фотообраз: голова твоя, а все остальное — бурка, патронташ на груди, конь под тобой — павильонный фон. Весь из себя — тля тлей, но выглядит суровым абреком — хабарда, джигит идет! Edited April 21, 2008 by Nazel Quote Link to post Share on other sites
Nazel Posted April 21, 2008 Author Report Share Posted April 21, 2008 Остановка по требованию-2 За последние десять лет у нас сложилась новая историческая общность — свои в мемориальную доску. После смены политического режима и властного караула откуда ни возьмись здания запестрели памятными табличками. «Известный врач», «талантливый художник», «выдающийся государственный деятель», «видный кинорежиссер»… А врач был известен в своем участке. А художник… извините, о покойнике кто скажет плохо — язык отсохнет. Выдающийся государственный деятель, видный кинорежиссер или музыкант, писатель… Люди эти — так себе, серединка на половинку. Хилое наследие, малокровные произведения, которые никто не слушает, не читает, не смотрит... В одной только армянской столице за десять лет были прибиты и навешаны 92 мемориальные доски — известным, малоизвестным и почти никому не известным. Гуляя по одной из главных улиц, я остановился у жилого дома, сплошь усеянного мемориальными таблицами многократного умножения заслуг отошедших в мир иной. Штук этак десять мраморных знаков — каждый килограммов под пятьдесят — отягощали бедный дом, грозя обвалом облицовочных камней. Сеанс одновременной игры в нетленность на десяти мемориальных досках. Интересно, так ли отмечен фасад знаменитого московского дома на набережной? Есть ли нечто подобное на Крещатике или на Невском проспекте? Или только у нас, на знойном юге, обуяны мемориальной вакханалией? Стены тщеславия живых и их кичливости. Стены, где цветут все цветы спеси и фамильного гонора, — своеобразные дацыбао армянской культурной революции. Увековечением памяти знаменитых ереванцев занимается комиссия при мэрии из деятелей науки и культуры, президентской службы и т.д. Лишь спустя три года после смерти комиссия рассматривает заявки семьи, госучреждений, научных и творческих коллективов на установление памятных знаков. Считается, что этот срок достаточен, чтобы проверить, выдержал ли испытание на вечную признательность покинувший сей бренный мир. И только по истечении трех лет проходит зачисление в круг бессмертных. Этой комиссии при мэрии не позавидуешь, она держит оборону, как может. Напор-то ой-ой! Миловидный секретарь комиссии по увековечению памяти Ирина Мамиконовна Григорян поведала о случае, когда любой ценой хотели поставить… памятник боевому другу по карабахской войне. «Чтобы памятник стоял перед кинотеатром! Наш брат — на коне, а конь взвился на дыбы от гордости, что носит героя!». — Еле отбились, — признается собеседница. — Этот случай экзотичен, но прост. Сложнее, когда козыряют званиями, лауреатством, при этом указывают на прецедент. Теперь, по опыту Москвы, решили, так сказать, «испытательный срок» растянуть с трех до пяти лет, а переименование улиц, площадей и парков — до десяти. Любопытно, между прочим, что в самые холодные и темные блокадные годы 1994–1996-х в Ереване ни одной мемориальной доски не установили. Не до жиру было! В 99-м же двадцать два новых имени украсили мраморные доски на столичных зданиях. Жили, как люди, а ушли «невосполнимыми утратами» для армянской науки, культуры, разной там промышленности, «незаменимыми талантами», «яркими светочами». В этом густом лесу фамилий и щедрых эпитетов вовсе тонут те, кого с полным основанием можно назвать великими или, во всяком случае, подлинно талантливыми сынами Отечества. Quote Link to post Share on other sites
Nazel Posted April 21, 2008 Author Report Share Posted April 21, 2008 Остановка по требованию-3 В общем-то не жалко, пусть себе прибивают. Подумаешь, мы и не такое видели. Воздвигли пятидесятидвухметровый монумент Сталину — и ничего, скинули за ночь. Вон Пизанская башня несколько столетий пугает человечество своим падением. Стоит до сих пор, низко голову наклоня. А прибей парочку-другую мемориальных штуковин типа «Здесь побывал Леонардо да Винчи», «Слева от падающей башни подолгу стоял папа Римский» или нечто подобное — рухнула бы башня, ей-богу, рухнула бы! Мятежная догадка: не от мемориального ли груза рассыпался Вавилонский столп? Поторопились зацепиться в древнейшей истории — и на тебе! На днях забавы ради перелистывал энциклопедический словарь семидесятых годов, и оторопь взяла от безжалостности приговора времени. Какие-то министерские чиновники, перед которыми трепетали подчиненные, партийные лидеры, депутаты... Куда, куда вы удалились, дравшиеся за место под солнцем! Оно, это место, и тогда, и сейчас можно разложить на ряд составляющих — место в президиуме, на доске почета, в правом верхнем углу газетной страницы, в пантеоне, на служебной лестнице, в табели о рангах… Вот оно, настоящее местничество — локтями пропихиваться на авансцену, забывая, что потомки поумнее будут и вычеркнут из списка вечности. Примеров с переименованием улиц, проспектов, площадей, школ не счесть. Доходит до казуса: площадь носит имя Гарегина Нжде, а памятник в ее центре — пламенному революционеру-ленинцу Сурену Спандаряну. Улицу, где имеет счастье проживать автор строк, дважды переименовывали. По-моему, еще сохранилась табличка на узкой кривой улочке, носящей имя Исаака Лалаянца, ну того самого, из ленинской когорты, по кличке Колумб. Новые наименования, по чести сказать, в основном также из области переворотов и социальных взрывов — как плыли в революцию, так и плывем себе дальше. Перед талантом, которому не воздали по заслугам, совестно. Похоже, потому поставили памятник прекрасному композитору Арно Бабаджаняну в самом центре Еревана. Да только простоял он несколько дней. Под напором общественности, узревшей в нем уродство авангардистского толка, его демонтировали и отправили на доработку. Красивые коттеджи — ваши, богатые счета — у вас, на Канарах отдыхаете и икру разноцветную хлебаете — так хоть искусство оставьте талантам! Чтобы без блата размещались заказы на те же памятники. До сих пор не могу забыть — и уже никогда не забуду — увиденный осенью на Арбате памятник Окуджаве скульптора Франгуляна. Между тем почему-то он ни разу не приглашался сюда, чтобы украсить своими работами землю предков. Люди—хиты политического сезона — всего лишь секундные стрелки истории. А воздавать и закреплять в пространстве Отечества хорошо бы по масштабам крупного отрезка времени. Quote Link to post Share on other sites
Nazel Posted April 21, 2008 Author Report Share Posted April 21, 2008 Конечная Приехали. Тема уперлась в родной дом, где живут, не догадываясь о будущих почестях, мои друзья-соседи: известный политик, академик, бывший секретарь ЦК, парочка депутатов и экс-министров. Я с тревогой смотрю на хрупкий розовотуфовый фасад: выдержит ли он нас, признанных и непризнанных гениев, тех, кто «Иштояна видел»? И на меня находит, скажу вам, такая мемориальная тоска, что жить хочется до неприличия долго-долго. Quote Link to post Share on other sites
Nazel Posted May 3, 2008 Author Report Share Posted May 3, 2008 (edited) Акрам Муртазаев о Вердияне,о внуках и коньяке. Мы сражались на мечах до одури. Поскольку внук непрестанно побеждал, то мое тело стонало от падений. Я умирал раз пятьдесят. Именно столько раз он хладнокровно вонзал в меня свой меч и я — добросовестно падал. Но оживал регулярно, поскольку открыл внуку страшную тайну — погибшего воина можно воскресить. Поцелуем. Лежу на полу, глаза закрыты. И — топ-топ-топ. И — мокрый тык губ в район левого уха. Боже, да чтобы мы знали о поцелуях, если бы не наши внуки? Вот так заманчиво, промежутками между смертью и воскрешением, я коротал вечер. Потом пришла его мама, и пацан бросился к ней, забыв о том, что я жду бездыханный. Но мое остывающее тело его уже не интересовало: захлебываясь, он рассказывал ей о своих ратных успехах, и мое бездыханье было свидетельством его мастерства. Только не подумайте, что нежность прибавила мне мудрости. Вовсе нет, поэтому я тихонечко поднялся и влепил «пендель» бессердечному убийце, и под его дикий вой сбежал в свою комнату. И, каюсь, был наполнен восторгом… Он в слезах уснул на маминой руке, а я упал на клавиатуру, жалея о том, что некому воскресить мой дух. Как-то у Ахмадулиной прочел любопытную строчку — «мозг думает о мозге». Красиво. Ничего деликатнее «ковыряния в мозгу» об этом процессе я не придумал. И что же думает мой мозг о мозге? Много лет хочу написать рассказ о старике и собаке. Они живут в одиночестве в маленьком домике в запущенном саду. Расстаются только на ночь: старик уходит спать в дом, а собака прилипает к порогу. Ей в дом нельзя. Это закон, и нарушать его не позволено никому. Они дороги друг другу, будто совсем одни живут на планете. Но старику и в голову не придет позвать собаку в дом. А она бы и не пошла — ведь мир ее рассчитан до порога. Сотни лет ее предки жили вот так — и нет причин ломать законы. Но порог еще не все. Старик ни разу не погладил собаку. И собака лишь раз в щенячьем возрасте щекой прижалась к ноге, за что и была бита той же ногой. Нельзя. Лишь взгляды соединяют эти души. Рассказ пока так и не написан. Мой друг, Иосиф Вердиян (царство ему небесное), как-то сформулировал такое: «Коньяк в бутылке принимает ее форму, а в человеке — его содержание». Так вот, однажды он, придав коньяку свое содержание, горячо мне прошептал: «Ты знаешь, на Востоке нельзя демонстрировать любовь к детям. Это как слабость, которую надо тщательно прятать. Но на внуках мы отыграемся, ты понял?». Он внуков не дождался. Я думаю: тот старик из ненаписанного мной рассказа и та собака — это что-то вроде формулы Востока, который на чувства богат, но на движения скуп. Где демонстрация любви — мужчины не достойна. Но почему горит щека от странного процесса воскрешенья? Слышь, Вердиян, мы не отыгрываемся на внуках. Мы просто наконец-то признаемся себе — что умеем любить. А в любви признание — царица доказательств. Акрам Муртазаев 31.01.2008 Edited May 3, 2008 by Nazel Quote Link to post Share on other sites
Nazel Posted May 3, 2008 Author Report Share Posted May 3, 2008 ВЕРДИЯНУ. ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ Я включил компьютер — и вот что получил: «Господин Муртазаев, сегодня скончался мой папа. Посчитал своим долгом Вам это сообщить. Баграт Вердиян». Посмотрел на клавиатуру — и понял, что на ней слишком мало букв для боли. Нет, не то. Боль бы я все-таки вместил в эти 33 буквы. А вот чувство — нет. Просто не понимаю: это чувство утраты, недоумения или печали. Потом я понял, что пытаюсь сформулировать жизнь. Именно жизнь, а не смерть, которая вонзилась в меня из Toshiba. Он почему-то очень ждал эту весну. Писал мне: «Как южный человек не могу жить, когда солнце далеко. Во мне мерзнет все, даже душа в каком-то сугробе. Жду тепла». Но он ждал не тепла, а востребования и изнывал от безмерного таланта, которым столь жестоко одарил его Господь и который оказался не нужным никому. Коньяк в бутылке принимает ее форму, а в человеке — его содержание. Все те, кто произносит эту фразу, может быть, не знают, что ее придумал Иосиф Вердиян. И горе армянскому коньяку, который уже не сможет принять содержание Вердияна. Не знаю, прочтут ли эти строчки в Армении, но мне кажется, что люди должны знать причину его смерти. И что бы ни сказали врачи, несомненно одно — он перестал жить от невостребованности таланта и души. Он часто писал про гений своего народа (Вердиян был совершенно убежден, что композитор Джузеппе Верди — происхождением из армян, но по рассеянности потерял две последние буквы в своей фамилии). Так вот, мне кажется, что после смерти Иосифа армян не станет меньше. Но содержание станет… другим. Мы в застолье дурачились, представляя себя дедами. И он, придав коньяку свое содержание, горячо шептал: «Ты знаешь, на Востоке нельзя демонстрировать любовь к детям. Это как слабость, которую надо тщательно прятать. Но на внуках мы отыграемся, ты понял?». Я — не понимал. Потому что видел, как трепетно он относился к детям и чувств своих не скрывал, как полагается мужчине, а выплескивал их в пространство. И, наверное, весь Ереван знал день, когда из Праги прилетал сын Баграт, — и дом становился розовым и теплым. И если он успел о чем-то подумать перед Вечностью, то я совершенно точно знаю, о чем. Как совершенно точно знаю, как назовут внука, который придет в этот дом чуть позже. Акрам МУРТАЗАЕВ Quote Link to post Share on other sites
Nazel Posted May 3, 2008 Author Report Share Posted May 3, 2008 (edited) ЕЩЕ НЕ ХОДИТ, А УЖЕ МОЧИТ ВСЕХ Наверное, будет президентом Незнакомец, проходя мимо дома Вартана Оганяна, вздрагивает от странных восклицаний хозяев: — Путин, веди себя нормально! Ширак, чтоб ты пропал! Берите пример с Жака! Думаете, разговорчики дурдома? Ну что вы, все это правда, лишь с небольшой натяжкой: близняшкам Жаку и Шираку всего-то месяц от роду, а вот старшему брату Путину — целых полтора года. Семья проходчика тоннеля Арпа — Севан Вартана Оганяна пополнилась двумя сыновьями сразу же после того, как Франция признала геноцид армян. В благодарность чета Оганянов из села Варденик нарекла родившихся Жаком и Шираком. А у Путина, нареченного в день рождения Торником, спустя полтора года стали проступать черты лица российского президента, и его переименовали. В этом смысле череда президентских имен началась с Владимира Владимировича, а французский его коллега только подхватил эстафету, распавшись именем и фамилией на двоих. Если эта армянская семья намерена сделать традицией нарекать новорожденных звучными президентскими именами, то простор для творчества бесконечен. В запасе Туркменбаши, Гавел, Шредер... Конечно, наиболее перспективен американский президент, в чьем резерве целых три имени для оригинальной армянской семьи: Джордж, Буш и Младший. Но отец «президентов» отрицательно мотает головой: «Точка! Успеть бы троих на ноги поставить...» И то верно. Что с того, что имя президентское? Надо, чтобы и судьба соответствовала. Иосиф ВЕРДИЯН 15.03.2001 Edited May 3, 2008 by Nazel Quote Link to post Share on other sites
Nazel Posted May 3, 2008 Author Report Share Posted May 3, 2008 (edited) ДЕФОЛТ ПОСЛЕДНЕГО ОБРЯДА Рисунок С. Аруханова В мрак траура порой Бог посылает блеск улыбки. Совет: не умирай, чтоб не смешить людей Пожалуйста, не дергайтесь, а честно признайтесь: как вы поступаете, когда у вас во дворе или даже прямо под окнами выставлен гроб? Закрываете ставни, считая неприличным созерцать чужое горе? Конечно же, нет. Я вижу высунувшегося по корпус человека, с плохо скрываемым интересом следящего за скорбным церемониалом. "Которая вся в черном, поддерживаемая с двух сторон, — видно, убитая горем вдова. А этот со скучающим лицом... Кто бы мог быть? Сын, если дебильный, или зять, если не более чем зять. О, а венков-то сколько! И оркестра целых два — духовой и народников. А вот и Петрос — интересно, кем он приходится покойнику?" Это отрывок из внутреннего репортажа с места события. Могут ли быть забавными похороны? Печаль светла, а не смешна. Ведь действо глубоко и, извините, всесторонне печальное. Прощание с человеком, отошедшим в мир иной, душераздирающее зрелище конечного пути — петлял, петлял, да в яму попал. Однако, странное дело, во всякое скорбно-трагическое действительность неожиданно вносит комические нотки. Об этих нотках, прозвучавших в разное время на разных похоронах, — рассказ моего собеседника, известного кинорежиссера Рубена ГЕВОРКЯНЦА продолжение ниже.... Edited May 3, 2008 by Nazel Quote Link to post Share on other sites
Nazel Posted May 3, 2008 Author Report Share Posted May 3, 2008 (edited) продолжение... вечное перо для загробной жизни — Мы с приятелем стояли, понурив голову, на панихиде писателя — весьма посредственного, приходящегося отцом нашему другу. Лилась тихая музыка, цветы ложились на гроб, неслышно входили-выходили. Панихида как панихида. Но вот к гробу подошел пожилой человек и, как будто обращаясь к усопшему, а на самом деле привлекая внимание печально-чинной публики, громко произнес: — Брат, нам не будет хватать твоих новых книг. Хрустального языка! Глубокой мысли! — Он продолжал заводиться. — Искренности чувств! Широты души! Незабываемых образов! Тут он перевел дыхание, осмотрелся и уверенно направился к нам. Подойдя вплотную, спросил у моего друга: — У тебя ручка найдется? Забрав желаемую вещь, вернулся к гробу и на глазах у всех расстегнул пиджак покойника и вложил ручку во внутренний карман: — Пиши нам оттуда, брат. Перекрестил и покинул комнату. — Что он делает? — разволновался владелец ручки. — Это же «паркер» с золотым пером! Мне его тетя прислала из Лос-Анджелеса! Целых 250 долларов стоит! Я втянул голову в плечи и шепнул: — Тихо, рядом услышат. — Хоть бы писать умел! А то морочил голову людям мертворожденными словами! — Да успокойся ты, — потянул я его за полы пиджака. — Там твое перо сохранит целомудрие — он же не может им пользоваться. К тому же тебе повезло, что не захватил с собой факс. — Тебе всё шуточки, — зашипел он, — а я этим «паркером» ни слова еще не вывел. — Слушай, подойди к гробу. Упади на него, содрогаясь от рыданий, и в удобный момент просунь руку и вытащи ручку! Очевидно, заметив что-то неладное, к нам подошел сын покойника: — Случилось что? — Случилось. Тиграна «паркер» дали твоему отцу. — Нашел время прикалываться! Но по нашим лицам он понял, что все серьезно. Подошел к отцу и достал из его кармана «паркер». «Этот?» — спросил он взглядом. «Этот!» — криком закричали глаза владельца. Печальный вздох-1 Запись в дневнике классика: «А умер он вовремя, когда уже выдохся и вынужден был признаться, что ему нечего больше сказать. Он умер как раз в том возрасте, в каком умирают женщины, потерявшие способность рожать». Есть люди, которые умерли давно, но все еще ходят, шумят, заседают, вещают с трибун... Встречая их, всякий раз хочется перекреститься: не иначе как с того света. Этот писатель скончался лет десять назад, хотя, по совести говоря, никогда им и не был. Хемингуэевская проза — нотопись для джаза, проза Сарояна — мелодия для соло дудука, а мелодию иного сочинения можно отстучать на барабане. Его же книги никак и ни на что не переложимы — выкидыши мыслей и эмоций. А все марает бумагу, будучи хронически беременен глупостями. Не всякая смерть скоропостижна, преждевременна, невосполнима — случаются и актуальные утраты, отвечающие, простите, злобе дня. Edited May 3, 2008 by Nazel Quote Link to post Share on other sites
Nazel Posted May 3, 2008 Author Report Share Posted May 3, 2008 Ни пуха себе! Хоронили известного кинооператора. Режиссер, проработавший с ним не один десяток лет, по бумажке читал прощальное слово: «Твои ленты никогда не померкнут, ибо сняты талантливо и вдохновенно. Прощай, пусть пух будет... Пусть пером станет...» Чего-то он не мог разобрать в написанном и на ровном месте стал спотыкаться. В толпе раздались приглушенные смешки. Чуть поодаль стоял сын покойного, который пришел с охотничьим ружьем, чтобы отсалютовать на могиле. Режиссер поднял голову и тут же снова уткнулся в текст: — Дорогой друг, — мягко и сердечно отредактировал он начало последней фразы, — мы тебя не забудем. Пусть пух и перо... Земля ни пуха... Смешки пошли смелее в предвосхищении слова из трех букв — аллитерацией к пуху. Оратор остановился, вытер платком запотевший лоб и растерянно оглядел присутствующих. Нервно откашлявшись, начал с предыдущего абзаца, строго следуя тексту: — Твои ленты никогда не померкнут, ибо сняты талантливо и вдохновенно. Прощай, друг. — Он затеял новую редакцию, презрев предыдущую — мягкую и сердечную импровизацию. — Прощай, друг, — повторил он с чувством, набирая инерцию, не терпящую косноязычия, — и пусть земля родная в пух и прах... В толпе кто-то коротко и внятно хохотнул. Режиссер не сдержался: — Да что же это со мной, мать вашу! В момент сын взметнулся с места и с криком: «Я его убью! Он и при жизни ненавидел отца, а сейчас издевается!» направил на оратора ружье. Рядом стоящие едва успели выбить его из разгневанных рук. Печальный вздох-2 Монтескье, «Персидские письма». Узбек пишет Иббену в Смирну: «Когда умирает какой-нибудь вельможа, люди собираются в мечети и над ним произносят надгробное слово, являющееся похвальной речью в его честь, речью, из которой трудно вывести правильное заключение о заслугах усопшего. Я бы упразднил все погребальные торжества. Людей следует оплакивать при рождении, а не по смерти. К чему церемонии и вся та мрачная обстановка, которыми окружают умирающего в его последние минуты, к чему даже слезы его родных и горе друзей, как не для того, чтобы еще усугубить ему утрату. Мы так слепы, что не знаем, когда нам огорчаться и когда радоваться: мы почти всегда отдаемся ложной печали или ложной радости». История повторяется дважды, уверены мудрецы: вначале как трагедия, потом — как фарс. Сюда вписывается, надо полагать, и история человеческой личности: рождение — трагедия, смерть — фарс? Quote Link to post Share on other sites
Nazel Posted May 3, 2008 Author Report Share Posted May 3, 2008 А потом пошел дождь Странными были проводы в последний путь старенькой соседки. Как только процессия тронулась, всем стало ясно — пойдет дождь. Бог с ним, с дождем, до катафалка бы донести гроб, метров сто-сто пятьдесят. Прошли всего половину пути, и тут ветер завихрился, поднял пыль столбом, и грянул сильный дождь. На первых минутах удалось соблюсти ритм шага, приличествующий невеселому случаю. Но дождь набирал силу. Вот уже дамы раскрыли зонты, мужики подняли вороты плащей, накрыли головы газетами. А те, кто нес гроб с сухонькой старушкой, уже перестали изображать из себя атлантов и имели весьма жалкий вид. Через короткое время было принято мужественное, почти богоборческое решение: нырнуть в ближайший подземный переход и переждать там дождь. Опять же чинно спустились вниз. Толпа взяла в плотное кольцо гроб и уперлась взглядом в пол, чутко прислушиваясь к шуму дождя над головой. Ливню, казалось, не будет конца. Сколько же можно! Пришедшие отдать дань памяти покойнице потеряли терпение и помаленьку разошлись по подземному пространству. А здесь торговали... Боже, чем только здесь не торгуют: семечки жареные, свежая периодика, свечки, пирожки с рисом, эмиратский ширпотреб, мороженое, цветы, кассеты, суррогатный коньяк, фломастеры, российские спички, турецкие тетради, лимоны из Грузии, армянские сигареты, сухумский паршивый чай в банках, китайские трусы... На одном из подземных перекрестков одноногий аккордеонист растягивал меха: «Несчастным родился, несчастным умру». Кто-то из знакомых окликнул его: «Как живешь?» — «Жил бы хорошо — не сидел бы тут». Которые на плечах гроб держали, попросили замены на время перекура. Народ, значит, расползся по этим лавочкам и стал покупать кто что. Бойкая торговля шла эдак с полчаса. Там, наверху, ливень поутих. С позволения сказать, отоварившаяся публика вышла из подземки, вновь придав своему лицу траурный смысл. На следующий после похорон день я нырнул в этот переход за сигаретами. Продавец сразу признал во мне вчерашнего нечаянного посетителя и заговорщицки подмигнул: «Я тебе бесплатно буду табак отпускать, только иногда сворачивай вниз поток покупателей, пусть даже они удручены потерей близкого человека!» Печальный вздох-3 Гюго был расстроен похоронами Шатобриана, которые ему показались слишком обычными. «А мне бы хотелось для Шатобриана по-королевски торжественной церемонии погребения: собор Парижской Богоматери, мантия пэра Франции, мундир академика, шпага дворянина-эмигранта, ожерелье ордена Золотого руна, представители всех корпораций, половина гарнизона под ружьем, задрапированные черным крепом барабаны, каждые пять минут пушечный выстрел — или уж катафалк для бедняков, отпевание в сельской церкви...» Не-е-ет, нас так не похоронят — так положено хоронить великих. Иные кончины приравниваются к малозаметному дефолту физического характера: так себе, легкая утруска и усушка семьи или компании... Никогда не забуду похорон Арама Хачатуряна. Весь путь от оперной площади до национального пантеона усеян цветами. Ни грана театрализованности — чтобы кумач на рукаве, черный костюм, немигающие глаза. В сцене народного прощания с мастером больше благодарности за деяния, нежели скорби по утрате. И даже в скорби преобладала благодарность: жаль, маэстро уже никогда не порадует наши сердца. А за гробом шли обожатели нежнейшего вальса и огненного танца с саблями — секретари ЦК и небритые кутилы из старых ереванских кварталов. Quote Link to post Share on other sites
Gnel Posted May 3, 2008 Report Share Posted May 3, 2008 Не люблю болтунов. Quote Link to post Share on other sites
Nazel Posted May 3, 2008 Author Report Share Posted May 3, 2008 Вырыли яму одному, а попал в нее совсем другой А еще запомнились похороны другого оператора, начавшего карьеру у Довженко. Траурная процессия дошла до кладбища и растеклась на тоненькие ручейки, чтобы, просочившись меж надгробий, добраться до своих углубленных кладбищенских метров. Ну, наконец — свежая насыпь, тщательно отделанная утроба земли, гроб уложен, родные интеллигентно переживают горе. Пора сказать слова прощания. Речь доверили видному киноведу. А вот и он, с профилем Мефистофеля и взглядом сатира. Торопится. Всё ближе к могиле. Так. Теперь хорошо бы устроиться на насыпи. Он заносит ногу и... мягко скатывается в глубокую яму. Могильное молчание — не то слово. Немолодой киновед пытается самостоятельно выбраться. Куда там! Раз за разом терпит фиаско. Объекты его едкой критики — артисты, режиссеры, операторы и прочая кинобратва — злорадствуют. С озабоченными лицами дают глупые советы... И всё — тихо, как бы не замечая экстремальности случая. Только музыканты давятся от смеха. — Да подайте же кто-нибудь руку! — закричал из глубины киновед, не выдержав испытания иллюзией собственных похорон. Некролог он прочитал страстно, прочувствованно, на себе ощутив ужас момента. Он был на высоте своего падения. Не помрешь — так не похоронят Современники утверждают, что за гробом Шиллера шли шесть сапожников, за гробом Мюссе — сорок человек. Почти столько же народу сопровождало погребение замечательного американского прозаика Левона-Завена Сюрмеляна в Лос-Анджелесе. А Моцарта хоронили без гроба, в общей могиле с городскими беспризорниками. Что с того? Вон как блестела медь на похоронах наших генсеков! Хоронили почти на «бис». Не помрешь — так не похоронят. Вот ведь сколько забавного случается в прощальный час. Стоит ли становиться посмешищем даже на смертном одре? Лучше не давать повода к тому. Не умирайте, пожалуйста, не смешите людей! Иосиф ВЕРДИЯН 03.08.2000 Quote Link to post Share on other sites
Nazel Posted May 3, 2008 Author Report Share Posted May 3, 2008 Не люблю болтунов.Это к кому?! Quote Link to post Share on other sites
Gnel Posted May 3, 2008 Report Share Posted May 3, 2008 Я про этого журналиста. Не знаю какой он был человек, да и знать не интересно - просто по моему жизненному наблюдению словоохотливые люди малого стоят. Не должен человек так много говорить. Грех это. А журналист для меня лично тот кто может и против власти и против чиновников сказать, может ценой жизни - немного скажет, но в точку. Вот это человек. Quote Link to post Share on other sites
Pandukht Posted May 4, 2008 Report Share Posted May 4, 2008 А журналист для меня лично тот кто может и против власти и против чиновников сказать, может ценой жизни - немного скажет, но в точку. Вот это человек. А конкретный пример приведете? Quote Link to post Share on other sites
Harib Posted May 4, 2008 Report Share Posted May 4, 2008 Не знаю какой он был человек, да и знать не интересно - просто по моему жизненному наблюдению словоохотливые люди малого стоят. Не должен человек так много говорить. Грех это. А журналист для меня лично тот кто может и против власти и против чиновников сказать, может ценой жизни - немного скажет, но в точку. Вот это человек. Среди молчаливых можно найти и тупиц. Русский поэт Алексей Константинович Толстой отстаивал Правду. Однако и он признался: «Бывает бегать склизко По камешкам иным, О том, что было близко Мы лучше умолчим» Журналист обязан говорить правду. Но никто не вправе требовать от журналиста, чтобы он выложил всю правду. Quote Link to post Share on other sites
Karmir Posted May 4, 2008 Report Share Posted May 4, 2008 Он был собкорром "Новой газеты" в Армении. Я читал его статьи. Quote Link to post Share on other sites
Pandukht Posted October 8, 2008 Report Share Posted October 8, 2008 (edited) Круг истории Прародитель Айк начал жизненный путь за два тысячелетия до нашей эры. В это трудно поверить — далекое прошлое окутано плотным туманом поверий и легенд, и между сознанием современника и былым лежит бездна необозримого пространства. Но, даже сомневаясь, можно вообразить: по сухой, каменистой тропе шел старик с глазами странника, похожий на бога, придуманного позже. Эти глаза смотрели на Арарат на рассвете и перед наступлением сумерек, потому что в другое время дня гора плыла в мираже. И была необычайно зеленая долина, на которой наливались соком персик и виноград... Так или иначе. Древний грек Ксенофонт в тени оливковых деревьев, описав Армению, добросовестно подметил трудолюбие и старательность «армен» из страны «Айастан». Эта земля, на которой работает ныне атомная электростанция и стоит памятник месроповским письменам, древнее слова «древность». Чело истории еще не испещрено именами великих мужей: пока не высказана гераклитова истина и гиппократова клятва, еще не родились на свет Марк Юлий Брут — отец подлости и Марк Тулий Цицерон — отец красноречия... А Армения уже знала страсти праздничных вакханалий и слезы горьких поражений, знала дружбу по оружию и измену в бою. Канули в реку забвения суета и тщеславие, но остались, дошли до наших дней кувшин, сработанный гончаром, серебряный пояс неведомого мастера, чекан по серому камню и зерна, выращенные сеятелем. Труд вечен и памятен. И в материальной ценности заключено великое нравственное правило: непреходящи лишь деяние рук мастера и слово, молвленное в глубоком раздумье. Во все времена народ чтил эту пропись, трудом связуя накрепко звенья Красоты и Добра. И в этом смысле эпохи народной жизни едины по нравственному содержанию. Если время — сосуд, то содержание его — созидание. «Оплакиваю тебя, земля армянская…» — сокрушался историк V века Мовсес Хоренаци. «Армения целиком от Арарата до Тавра оглашена эхом рыданий и стоном осиротевших», — гневно писал революционер-демократ Микаэл Налбандян в девятнадцатом столетии. Народ, творя, — побеждал, не умирая, нет, творя, побеждал. Победа — это ведь не только меч, обагренный кровью врага; победа — это тридцать шесть букв, как тридцать шесть выразительниц светлого разума, это лоза аштаракца, тянущаяся к солнцу, тонкие рослиновские росписи и крепкие ладони каменотеса. В старинном фольклоре помимо плачей, заклинаний, песен изгнанника сохранились песни о любви и о природе, трудовые песни. Человек страдал и маялся в нужде, но не терял надежды, он воспевал пахаря и сеятеля, косаря и жнеца, возчика и пряху: Эй, отгребай, молодая, проворней, Пусть красота твоя вечно цветет! Крутится тяжко грохочущий жернов,Крутится жернов, дело идет. Крутится жернов, стало быть, дело идет. Медленно, но с неизбывным ускорением крутились жернова истории, перемалывая зерна людских страданий в народный гнев. Круг истории, безостановочно двигаясь, приближал настоящий день. Иосиф Вердиян, 1980 г., из очерка "О Времени" Edited October 8, 2008 by Pandukht Quote Link to post Share on other sites
Pandukht Posted October 9, 2008 Report Share Posted October 9, 2008 (edited) ЭТО СЛАДКОЕ СЛОВО - СВОБОДА Напротив памятника по закону архитектурной симметрии и высшей правды воздвигнут Музей революции. Священные реликвии яростной борьбы и вдохновенного труда... Пожелтевший листок-прокламация; революционный мандат; архивный снимок митинга; пробитый пулей, с запекшейся кровью партбилет; красная ленточка — с ней выходили на демонстрацию в 1905-м. А вот кресло царского наместника. Он, по всему, любил державные позы: подлокотники отполированы до блеска, спинка ровная, ножки высокие, в стремлении возвысить сидящего над окружающими. Экспонаты этих залов — отражающие зеркала Истории. Той, которая соткана из суровых нитей бесстрашного подвига и самопожертвования. Армянский народ ступил в двадцатый век, умудренный подневольной жизнью и закаленный в освободительной борьбе. Вот демаркационная линия девятнадцатого столетия, за ней — новая полоса. Что осталось там, в минувшем временном измерении? Избиение сасунских армян и стихи Петроса Дуряна, освобождение от персидского ига и вхождение Восточной Армении в Русское государство, разгорающееся пламя революционно-демократической мысли и жертвы на алтаре свободы. В горах витает дух Сенатской площади; молодого Пушкина восхищает пыл свободолюбивого спутника-армянина: рукопожатие Микаэла Налбандяна и русского исполина Герцена сродни вскинутым в протесте кулакам борцов: «Есть искорка в древнем вулкане Арарата!» Армения в революционном брожении. Отныне ее судьба тесно связана с российским народом, ее плечо чувствует рядом плечо стойкой России. Отныне и навсегда. И уже не премудрости в аскетической келье монастырей, а на обширном лоне жизни патриоты Отечества постигают сложную науку революции. Эта наука дорога, как и всякая правда, к которой идут сквозь стужу и шторм судьбы. Нерасторжимы звенья веков. В XIII веке поэт-вольнодумец Фрик писал: «...Ужели же закон таков? (Несправедлив он и суров)... Тот родом знатен и богат, А этот подаянью рад... Один сверкает в жемчугах, Другой на нищего похож... Князей поставил ты, господь, Чтобы терзать людскую плоть...». Глас людского протеста, подобно девятому валу, нарастал. Волны гнева, накладываясь, вздымались грозной силой; неприметные ручейки ропота и неповиновения, сливаясь, обретали мощь бурного океана. Армянский вольнодумец сетовал на несправедливость мироустройства в средние века; в России неистовствовали крестьянские вожаки; во французский мрамор воплотился «Мыслитель», задумавшийся о причинах людского гнева... из очерка "О времени", 1980 г. Edited October 9, 2008 by Pandukht Quote Link to post Share on other sites
Recommended Posts
Join the conversation
You can post now and register later. If you have an account, sign in now to post with your account.