Спасибо Пандухту.
Это старая статья об актере.
Чужая роль Размика Арояна
Он подтянут, аккуратен, строен и элегантен. В комнате — любимые цветы, розы. И только усталое лицо моржа выдает несметное количество бед, обрушившихся на его некогда увенчанную лаврами голову.
Комната с розами и с гитарой на стене — не где-нибудь, а в доме престарелых, а элегантному жильцу комнаты всего-то 53 года. И зовут его Размик Ароян. Да, он тот самый Ароян, который играл Сатина и Какули, Артобана и Монтано на сцене Сундукяна, тот самый Ароян, который снялся в 34 фильмах, и если все так сразу и не вспомнить, то уж “Шелковица”, “Лирический марш”, “Аревик” вряд ли забыты.
Было признание, была слава, а потом — падение. Трагический случай, когда в состоянии аффекта ранил человека, посягавшего на его достоинство, и годы — проведенные в колонии, затем на исправительных работах в Сибири, на рудниках. Журналисты смакуют подробности его биографии, которой хватило бы на сценарии нескольких фильмов, а он по-прежнему бредит театром. Вот его монолог, перемежающийся записями из дневника, похожий на сюжет для небольшого рассказа.
“Помню, когда я был ребенком и мы жили в Тегеране, отец за руку повел меня в кинотеатр. В тот день в синема “Кристалл” показывали армянский фильм “Сердце поет”. Я был еще очень мал, наверное, не старше пяти лет, не все сцены фильма я понимал и воспринимал правильно, но, живя за границей и уже с детства тоскуя по армянскому языку, я впитывал всей своей сущностью происходящее на экране. Каждое слово Грачья Нерсисяна, его дыхание вдохновляли настолько, что мое наивное детское сердце откликнулось на его величие. С этого дня цель моей жизни и ее продолжение определились. Другого пути для меня не существовало”.
Когда спустя годы наша семья репатриировала в Армению, моя мечта осуществилась: меня приняли в студию при театре им.Сундукяна, которой руководил сам Аджемян. Из ста человек, участвовавших в конкурсе, нас выбрали 12 — самых талантливых и ярких. Уже во время учебы мы участвовали в массовых сценах. Все были очень привязаны друг к другу, любили всех. Но эта привязанность длилась недолго.
“Ревность и зависть, царящие в мире, — ничто по сравнению с той ревностью и завистью, которыми насыщена актерская среда. Что говорить о дружбе, если муж или жена истекают завистью, когда одному досталась роль, а другому — нет. И мне нанесли первый удар”. “Почему это первым из нас должен заговорить со сцены Сундукяна Размик?” — возмущались те, которые еще недавно были близкими друзьями. Но я заговорил, и это было только начало, потом пошли роли в пьесах “Пепо”, “Отелло”, “На дне”, из двадцати восьми спектаклей репертуара я играл в двадцати семи. Потом стали поступать приглашения с киностудии, я снялся в тридцати четырех фильмах. Пришли популярность, признание, слава. Поначалу это мне льстило, нравилось, но потом стало тяготить, я не мог выйти на улицу, сесть в автобус, отовсюду неслось: “тот самый, актер... актер... актер”. От всеобщего внимания тошнило, как нерсисяновского героя, которого преследовало: “тжвжик-тжвжик-тжвжик”.
И все же я был счастлив: у меня был свой мир — театр, мать, и я был счастлив. Я жил, как жили Адам и Ева после сотворения мира. Я жил как первозданный человек. Много снимался, играл главные роли, ездил за границу как чтец. Здесь, в двухстах метрах от дома престарелых, находится школа N 134. Я собрал талантливых ребят, готовлю с ними литературные композиции, ставлю миниатюры. Все до одного талантливые ребята. Средних, посредственных отсеиваю. Актер должен быть либо талантливым, либо гениальным, среднего не дано, и это видно с детства.
Но жизнь меня сломала. Я оказался в колонии, потом — на рудниках. Меня никто не трогал, не обижал, наоборот, зеки складывались, чтобы заплатить начальству колонии, и те привозили фильмы с моим участием, где я играл с Фрунзиком Мкртчяном, Софико Чиаурели, Арменом Джигарханяном. Я рассказывал им про кино, про театр, и это меня спасало. Театр был во мне. Я вспоминал моменты съемок. Однажды мы снимались в Тбилиси. Софико играла Аревик. По сценарию, я должен был уговорить ее выйти за меня замуж, чтобы она изменила показания против героя Армена Джигарханяна, задавившего машиной человека. Моим аргументом было то, что я, то есть мой герой, стоял первым в очереди на квартиру, а Софико, то есть Аревик, жила по найму. Но Софико парировала, что тоже получает квартиру. Мне следовало произнести реплику: “А там кто-нибудь сунется без очереди” и сделать красноречивый жест большим и указательным пальцами — мол, дадут взятку. Снимали крупным планом. Софико стояла прекрасная, недоступная, я настолько был очарован ею, что смазал глупость: “А там кто-нибудь засунется”, — и показал на нее пальцем. Она приняла грозный вид и сказала: “Я тебе покажу “засунется”. Вся группа покатилась со смеху. Пришлось снимать дубль. Через несколько лет я сидел в гримерной, еще не успел снять грим, как кто-то вошел и крепко обнял меня сзади. Это была Софико. “А там кто-нибудь засунется”, — сказала она.
...Те десять-пятнадцать лет, что я отбывал наказание, пришлись на самую активную пору моей жизни. Но моя трагедия даже не в том, что я потерял эти годы, а в том, в пятидесятишестилетнем возрасте умерла моя мать. Умерла из-за меня, а меня даже не отпустили на похороны. Для меня самое дорогое в жизни — мать и театр, они на одной чаше весов. Мать я потерял, а театр всегда со мной, в моей голове, вокруг. Когда я вернулся в Ереван и у меня не оказалось ни работы, ни крова, я ночевал под открытым небом в саду или на вернисаже, сад превращался для меня в подмостки. Я представлял, как можно поставить там, на природе, “Разбойников” Шиллера или “Вильгельма Теля”. У меня в голове пьеса о последних годах жизни в Армении — о бомжах. Вы видели, как они собираются стаей? Один просит подаяние, другой роется в мусорных баках, третий обходит дома в поисках еды, но всеми руководит один человек. Они отдают ему все собранные деньги, и он откладывает их на дорогу в Америку. Годами собирают они эти деньги, кто-то умирает, не выдержав голода, кто-то потому, что пьет, но среди них много порядочных людей, просто одного отторгла семья, другой потерял работу, третий лишился дома, друзей. И вот деньги собраны, они скидывают свое тряпье, одеваются в хорошую одежду, все препоны с посольством, с визами улажены, и они уже в аэропорту. Объявляется посадка на самолет, следующий в Лос-Анджелес. Они уже прошли регистрацию, идут на посадку, и вдруг все падают на землю, и звучит строка Амо Сагияна...
Я знаю жизнь бомжей не понаслышке: три месяца ночевал под открытым небом. Как только перепадали деньги (не подумайте, что я просил подаяние, нет, подрабатывал, знакомые предлагали), тут же бегал в баню. Оборванцем никогда не ходил, правда, обувь всю стоптал. Однажды увидел афишу театра имени Пароняна. Давали “Эзопа”. В главной роли Арамаис Карагезян. Меня узнали, пропустили без билета. После спектакля я зашел в гримерную поздравить Арамаиса. Он сидел еще в гриме, оглядел меня с ног до головы, заметил мои стоптанные башмаки, спросил: “Размик, я тут туфли купил, жмут, какой у тебя размер?” Я не знал, куда деваться от стыда: “Сорок пятый, только не надо, я не возьму”. — “Ну что ты, — успокоил он меня, — все равно я их не буду носить, малы, это тебе на память, носи на здоровье”. Я вышел в новой обуви, и от радости впервые за несколько дней мне захотелось спать. Как всегда, положил под голову дорожную сумку, в которой хранил все свое богатство — архивы, дневники, документы, фотографии, и крепко заснул. Проснулся оттого, что почувствовал, как кто-то стаскивает с ноги ботинок. Стаскивали двое, один ботинок уже успели снять, и тот валялся рядом на земле, а второй я отвоевал, пока я сопротивлялся, они подхватили сумку и сбежали. Хорошо хоть паспорт был в кармане пиджака.
...Мимо моей скамьи на вернисаже каждое утро проходила очень приятная, интеллигентная женщина, мы даже начали с ней здороваться. Однажды она положила рядом со мной пакет с едой, а наутро велела явиться в Министерство соцобеспечения, где работала. Я даже фамилии ее не знаю, только имя — Арпине. По ее ходатайству меня отправили на медобследование, выявили кучу болезней, и вот я здесь — в доме престарелых. Как будто попал в театр абсурда. Но в моем случае даже абсурд имеет логику сюжета, в котором не последнюю роль сыграли, как сказал поэт, “женщины и вино”.
"Новое время"
26 октября 2004
