Nazel

СЕРДЦЕ — ЭТО ОРДЕН, КОТОРЫЙ НОСЯТ ВНУТРИ Либо в груди, либо в земле У этой драмы есть вещдок — им является сердце. Да, натуральное человеческое сердце, заключенное в колбу с формалином. Впрочем, то, что в колбе, имеет мало общего с органом, нагнетающим кровь, отбивающим ритм, а иногда и аритмию, рождающим пульс. Оно некогда страдало от любви и ненависти, от... Прислушайтесь к себе, и вы все поймете. Разве мы первый день в плену у собственного сердца? А ереванский юрист Ашот Тадевосян без малого лет тридцать в плену у сердца своего великого друга, армянского поэта Паруйра Севака. Оно, хоть и друга, но все же чужое сердце сделало последние десятилетия его жизни мучительными и тревожными. Сам виноват. Верно. Однако случившееся не откорректируешь. Случилось же вот что. 17 июня 1971 года в автомобильной катастрофе погиб талантливейший поэт. Правда, правда, талантливый. А зачем вас убеждать? Не лучше ли дегустаторам поэзии преподнести несколько строк? Грудь моя — посмотри — Лацкан для ордена. Орден — сердце, Носят его внутри. В «Задании вычислительным машинам и точным приборам всего мира» Севак писал: «И сопоставьте — бетховенская глухота связана ли с возмущениями в атмосфере, с мощными взрывами на потрясенной земле, и, если связь существует, прошу, поясните, что, современники, можем мы в будущем ждать: множество новых Бетховенов мир осчастливит или количество глухонемых возрастет?» Время сняло с повестки дня этот вопрос. Чем ущербны метафорические глухонемые? Бог с ним, что они не могут сочинить музыку, они не слышат бетховенскую! Но и это полбеды, есть, оказывается, глухота похуже Моргвыводы патологоанатома Изувеченного поэта с места автокатастрофы перебросили в Араратскую райбольницу. Туда поспешили известные медики. Увы. Удар пришелся в висок, и Паруйр Севак, можно сказать, скончался мгновенно. Тело из райцентра перевезли в ереванский морг. Столица гудела слухами: секретные службы убрали неугодного мастера, катастрофа, дескать, была подстроена. Молодежь преклонялась перед этим оригинальным поэтом, выделяя его среди сонма бездарных виршеплетов на первую полосу праздничных номеров газет. Севак любил пить, говорил, что думал, писал крепко и честно... Разве этого мало, чтобы попасть в немилость у власти — тогда, да и сейчас? Смерть подытоживает жизнь обыкновенного человека, а для поэта подлинного физическая кончина — точка отсчета новой поэтической жизни. О гибели поэта моментально доложили наверх. Бюро ЦК Компартии после коротких дебатов решило предать тело земле в родной деревне Севака. Якобы такова была воля покойника. Что бы ни говорили, а немаловажно все-таки, где определят последнее пристанище человека. Паруйра Севака намеренно унизили, лишив его достойного места в усыпальнице национальных светил. И юрист Ашот Тадевосян, чрезмерно эмоциональный, быстро воплощающий чувства в действия, взялся по-своему восстановить справедливость. Узнав о решении ЦК, он помчался в морг и на коленях вымолил у патологоанатома... сердце покойного друга! Врач опешил от такой безрассудности и даже слушать не желал этого сумасшедшего человека, ворвавшегося в прозектуру. Отдать ему сердце Севака? Зачем? Почему нет команды сверху? Что за ненормальный друг? Тот безостановочно говорил о любви поэта к Комитасу, о сердце Шопена, похороненном поляками в Польше, об участи Байрона: часть праха в Греции, часть — в Лондоне, в Вестминстерском аббатстве... И врач дрогнул. Он аккуратно опустил сердце в колбу с формалином и вручил этому сумасшедшему человеку. Ашот Тадевосян, замаскировав драгоценный груз, поспешил домой. Теперь они были неразлучны: два сердца двух товарищей. Боже, как много мистики в этой истории! Но она — чистая правда от начала до конца. Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить! Десять лет он хранил сердце у себя дома, потом еще пятнадцать лет в рабочем сейфе. И добивался, добивался достойного его захоронения в пантеоне. К тогдашнему президенту Левону Тер-Петросяну обращался, к Католикосу всех армян, в Союз писателей, мэрию, Министерство культуры... Последнее ведомство пощадило сердечного пленника и велело Музею литературы и искусства взять «экспонат» на хранение. В воскресный день я позвонил в дирекцию музея доктору филологических наук Генрику Бахчиняну. — Хотелось бы навестить... — Не продолжайте, я догадываюсь. Я быстро собрался и поспешил в музей. Директор позвонил хранительнице, и мы спустились в подвальный этаж, где в сумеречной прохладе на полочке стояла колба с сердцем великого поэта. Только глянул мельком и отвернулся. Что-то инфернальное было в этом, с позволения сказать, музейном экспонате, реликвии. Вернее будет сказать, неестественное, как если бы в колбе хранилась рука Родена или нога Эдуарда Стрельцова, или еще кошмарнее — язык Цицерона... — Что-то надо делать, — вздохнул директор. — Я знаю ваши старания в этом направлении, — еще раз перевел дыхание доктор литературы. Каким видится выход из столь деликатной и драматичной ситуации? Случай и впрямь уникальный, истории доселе не известный. Минула четверть столетия, а севаковское сердце до сих пор лежит в формалине — лежало оно на полке в шкафу, затем его прятали в сейфе, наконец, пристроили в музейном запаснике. А хоть бы была эта колба с драгоценным содержимым выставлена на всеобщее обозрение посетителей — что в этом, скажите по совести, хорошего? Не одни ведь медики ходят в музей, а человеку обыкновенному видеть сердце в растворе, право, — как бы поделикатнее выразиться, — жутковато. В конце концов, сердце — не полковое знамя, у которого всегда стоят на часах и которое выставляют напоказ как символ воинской чести и славы. Никому не дано предугадать день собственной кончины. Севак ушел из жизни внезапно, по воле, как уверяют, рокового случая. Ему ли, поэту во цвете лет, писать завещание с указанием места последнего своего пристанища? Но тогдашние власти решили предать земле поэта в родной деревне — навечно прописав его там, они как бы отлучили от нас, поклонников севаковской поэзии, и разлучили с великим его сородичем, братом по духу, увековеченным в бессмертных строчках — Комитасом. Где преклонить колени в минуту безысходной скорби по поэту, в час высокого уважения к его памяти? Севак и Комитас, разведенные во времени и пространстве, могли бы встретиться — на малых и освященных народной любовью кладбищенских метрах, под сенью деревьев... Вот когда неумолкаемый колокол памяти прозвучит над пантеоном... Там, где покоится прах Сарояна и Сарьяна, Хачатуряна и Параджанова, там, где нашли покой великие, куда мы в последний путь проводили людей, ставших гордостью армянского народа, — там, в национальном пантеоне, место севаковскому сердцу. И если из далекой Америки привезли прах Сарояна и достойно предали отеческой земле, то неужели мы не в силах захоронить сердце поэта, не побоимся признать великомученика, поэта горькой судьбы? Да, поэты умирают в небесах, да, бессмертие их — в бессмертии творчества, да, образы великих негасимы прежде всего в наших душах... Однако мучительна для сознания мысль, что сердце любимого художника занесено в музейный реестр, в перечень неживых экспонатов. Пофигисты, кричите «Ура» Как это называется — фетишизация вещи или человеческих органов? Хранят плащаницу Христа, пуговицу Ильича, перо, которым писал Чехов, трубку Черчилля... В книге «Рейн» Виктор Гюго рассказывает о своем посещении Ахенского собора. Войдя во внутрь, он увидел плиту из черного мрамора над Карлом Великим. Его уже не было под этим камнем: Фридрих Барбаросса приказал выкопать останки императора, а Католическая церковь разобрала царские останки по косточкам, как это делают со святыми, и выставила на всеобщее обозрение реликвии. В ризнице священник показывал их «по установленной таксе — за 3 франка 75 сантимов мне удалось увидеть десницу Карла Великого, десницу, которая держала земной шар... После руки я увидел череп, тот самый череп, под которым созрела мысль о новой Европе, — ныне всякий церковный сторож может постучать по нему ногтем». Гюго продолжает: «Кроме черепа и руки, в шкафу хранятся: рог Карла Великого... нательный крест... прелестный ковчежец для мощей... веревка, которой был связан Иисус Христос во время крестного пути... кусочек губки, пропитанный желчью, которой его поили, когда он, распятый, висел на кресте; наконец плетеный пояс девы Марии и кожаный поясок Иисуса Христа». В Ереванском музее литературы и искусства, кроме заформалиненного севаковского сердца, мне показали черепные кости умершего в двадцатилетнем возрасте талантливого западногерманского поэта Петроса Дуряна. Умер он в девятнадцатом веке и был предан константинопольской земле. Как-то на месте захоронения юноши начались строительные работы, ковш бульдозера стал глубоко копать и докопался-таки до останков Дуряна. Бульдозерист заглушил мотор и, сорвав шапку, нервно вытер враз вспотевшее лицо. Тут же сообщили армянскому патриарху Константинополя, который прибыл на место и определил, что потревожены останки поэта. Собрал собственноручно кости, сложил в мешочек и отправил в Ереван. Здесь профессор Джагарян по косточкам восстановил облик Дуряна, чьи фотографии не сохранились. И вот я вижу перед собой череп юноши, который безумно рано предчувствовал свою смерть. Когда две слезинки падут Из темно-серых очей На сумрак могилы моей, Кости мои не взойдут. Здесь тишина И царство сна. Здесь мир такой — Здесь мой покой. Хранительница музея поставила рядышком реалии двух пунктов музейного реестра — череп и сердце. Ну, череп, ну, не знаю... Однако сердце... Что же делать, а? Не показывать же за деньги эти экспонаты, как десницу Карла Великого или пояс Девы Марии? Сильва КАПУТИКЯН, поэтесса: — Сердцу Севака — место в пантеоне, где покоятся наши великие, куда можно прийти и поклониться их праху. Размик ДАВОЯН, поэт, советник президента: — Да, да, надо захоронить сердце поэта, иначе — кощунственно. Левон МКРТЧЯН, академик: — Когда убили Гарсиа Лорку, жизнь овдовела. В Армении жизнь овдовела, когда погиб Паруйр Севак, погиб при обстоятельствах, до конца все еще не выясненных. Я, признаться, не знал, что сердце Севака не похоронено, что оно четверть века хранилось в доме одного из друзей поэта. Оно должно быть предано земле, и, конечно же, в пантеоне, там, где покоится прах Комитаса. Кощунственно хранить сердце поэта в литературном или каком-нибудь другом музее. Нехристианское это дело. Сос САРКИСЯН, народный артист СССР: — Такое уже случалось с нашими великими — Ованес Туманян, Уильям Сароян. Сердца великих должны покоиться с великими. Григор ХАНДЖЯН, народный художник СССР: — Разделяю мнение, что сердце Паруйра Севака не может принадлежать одному человеку, это собственность всего армянского народа. Мне посчастливилось не только создать иллюстрации к «Несмолкаемой колокольне» Севака, но и общаться с ним, советоваться и делиться с ним замыслами. Я знал живого поэта и чувствовал биение его сердца, тот восторг и упоение, которые охватывали его при создании нашего общего детища. Рубен АГАРОНЯН, народный артист Армении, первая скрипка квартета им. Бородина: — Севак — значительная часть национальной культуры. Его сердцу быть вместе с Комитасом в пантеоне. Пусть ведут диалоги два гения — поэт и композитор, автор и герой. Корюн КАЗАРЯН, сын Паруйра Севака: — По-моему, друг отца, юрист Ашот Тадевосян, стал жертвой своего необдуманного поступка. Наверное, нужна правительственная комиссия, которая смогла бы принять верное решение и учесть все нюансы сложившейся ситуации. Грант МАТЕВОСЯН, председатель правления Союза писателей Армении: — Вспомним судьбу сердца национального классика Ованеса Туманяна. Оно недавно было предано земле в его родной деревне Доех. Да, это было сделано по-христиански... Мне по душе идея захоронения сердца Паруйра в пантеоне. Кладбище великих армян станет только величественнее, обретет особую значимость, если сердце Севака найдет покой по соседству с Комитасом. Жизнь обошлась с поэтом безжалостно, и это продолжается. В 71-м режим боялся пышных и шумных похорон в национальном пантеоне, рядом с гениальным сочинителем музыки Комитасом, чью судьбу Севак озвучил в бессмертной поэме «Несмолкаемая колокольня». Боялся пуще огня митингов, беспокойных сборов длинноволосых художников, горячих студентов. Неужто и теперь боятся? Пока же то, что некогда трепетало от любви и глубокой мысли, то, что страдало, падая в бездну и замирая в ожидании нового прилива, то, что несмолкаемым колоколом билось в груди поэта и набатом гремело в стихах, казенной строкой легло в инвентаризационную опись музея. «Одним лишь глазом смотрю на жизнь, (Другой из простого стекла) Многое я, Но больше в сто крат вижу вторым, Потому что мне Глазом здоровым видеть дано, Мечтать же — только слепым». И здоровым — не видим, и слепым — не мечтаем. Ибо сердцем глухи. Иосиф ВЕРДИЯН 25.05.2000

победит знание! :lol: UrArtur,вопрос в другом немного,подскажу:речь о сердце поэта.

В середине 70-х годов Тургенев покупает для Виардо усадьбу "Ясени", расположенную неподалеку от Парижа в городке Буживаль. Сейчас в тургеневском музее можно увидеть документы, свидетельствующие о ее приобретении. Официально она принадлежала П. Виардо, но была куплена на деньги писателя. Сам Тургенев поселился там же, в уютной даче, расположенной совсем рядом с домом, где обосновались супруги Виардо. Иван Сергеевич проводил здесь обычно летнее время. Осенью же все переезжали в парижский дом Виардо на улице Дуэ, один из этажей которого занимал писатель.В Буживале были созданы последние произведения Тургенева. Уже тяжелобольной, он по-французски продиктовал П. Виардо очерк "Пожар на море", а за месяц до смерти рассказ "Конец", в котором как бы предрек ожидающие Россию социальные потрясения. Писатель умирал мучительно. У него был рак спинного мозга. А Здесь все сохраняется так, как в последние дни его жизни: широкая кровать, в ногах которой стоял маленький диванчик, открытая дверь на балкон. Полина Виардо оставалась рядом с больным до самого конца. Она ухаживала за ним, делала сама укоры морфия, когда боли становились невыносимыми. 1883 год оказался, наверное, самым страшным в ее жизни. 5 мая умер муж, Луи Виардо, а 3 сентября не стало И.С. Тургенева. Он ушел из жизни с медальоном на груди, на одной стороне которого были его инициалы, а на другой - портрет П. Виардо. Сейчас медальон - одна из основных, а может быть, главная реликвия... В конце апреля, когда Тургенева перевозили в Буживаль из парижского дома на улице Дуэ, он в последний раз увидел Луи Виардо, которого везли в инвалидном кресле. Они пожали друг другу руки, и Луи с печальной улыбкой произнес, перефразируя знаменитое латинское изречение: "Приговоренные к смерти приветствуют друг друга". Между Тургеневым и супругом Полины всегда сохранялись дружеские отношения. Когда Тургенев умер, певица устроила в Париже траурное прощание с ним. Сначала состоялось его отпевание в русской православной церкви на улице Дарю. А после Виардо организовала церемонию прощания на Северном вокзале Парижа. Проводить в последний путь Тургенева пришли многие известные французские и российские литераторы, деятели искусства. До сих пор остается загадкой, почему П. Виардо отказалась сопровождать тело писателя в Россию. Вместо себя она отправила свою дочь Клоди и ее мужа Жоржа Шамеро. Очевидно, Полина понимала, что она не приходится Тургеневу никем, а потому не хотела оказаться в неловком положении в России во время похорон.

ответ неполный. нет так нет будем играть вдвоем?

Артуру-1 балл. 2.где похоронен Туманян?

Исследователи творчества писателя до сих пор спорят о том, помешало Тургеневу знакомство с Полиной Виардо дальнейшему расцвету его таланта или наоборот. Сам Тургенев признавал, что, только оказавшись за границей, сумел написать несколько значительных рассказов из "Записок охотника". Даже его знаменитый, знакомый нам со школьной скамьи "Бурмистр" был написан в Зальцбурге. Он не мог работать, как сам говорил, оставаясь рядом с тем, что возненавидел всей душой, - крепостным правом. А там, за границей, возле своей музы - Полины он чувствовал себя способным на многое.Полина Виардо родила четырех детей.Существует легенда, что его отец вовсе не Луи Виардо, а Тургенев.Ничто человеческое не было чуждо автору "Дворянского гнезда" и "Отцов и детей". В молодые годы он любил рассказывать о своих успехах у дам. В начале сороковых годов Тургенев увлекся Татьяной Бакуниной - сестрой знаменитого русского анархиста. Их роман продолжался недолго. Но, скорее всего, именно под его влиянием совсем молодой Тургенев создал стихотворение "Утро туманное, утро седое...". Были и другие увлечения. Он даже собирался жениться на своей дальней родственнице О. А. Тургеневой. А однажды в своем родовом имении Спасском-Лутовинове он влюбился в работавшую в усадьбе по вольному найму белошвейку Авдотью Ермолаевну, которая в конце концов подарила ему дочь - тоже Полину. Тургенев впоследствии всю жизнь выплачивал пенсию матери своего ребенка, которого в восьмилетнем возрасте отправили во Францию. Там воспитанием девочки занялась П. Виардо. Этот эпизод впоследствии нашел отражение в романе "Дворянское гнездо". Уже после того, как в его жизни появилась Виардо, писатель увлекся служанкой Феоктистой, которую многие считают прообразом Фенечки в романе "Отцы и дети". Впрочем, и Полина Виардо была весьма любвеобильна. Ее первым увлечением был композитор Ференц Лист, который учил ее играть на фортепьяно. Ей нравился и другой композитор - Шарль Гуно, к которому ее сильно ревновал Тургенев. Говорят, что у нее был роман и с сыном Жорж Санд. Интересно, что именно по рекомендации Гуно учителем музыки дочери Тургенева стал проживавший в Буживале мало кому тогда известный композитор Жорж Бизе. Именно в Буживале он и создал свою бессмертную оперу "Кармен". Дом, в котором жил Бизе, сохранился до нашего времени. Он расположен на улице, которая названа в честь Тургенева. Но, что бы ни происходило, главной женщиной для писателя всегда оставалась Полина Виардо. Поэтому он всегда стремился быть рядом с ней в священный для него день, день ее рождения - 18 июня.

ФРАНЦУЗСКАЯ МУЗА ТУРГЕНЕВА УМИРАЯ, ИВАН СЕРГЕЕВИЧ СЖИМАЛ В РУКЕ МЕДАЛЬОН С ИЗОБРАЖЕНИЕМ ЛЮБИМОЙ ЖЕНЩИНЫ - ФРАНЦУЖЕНКИ ПОЛИНЫ ВИАРДО Он любил ее всю жизнь. Она была его музой. Ради нее великий русский писатель значительную часть своей жизни провел за границей. Именно ей, по его собственному признанию, он был обязан появлением многих своих произведений. Сегодня можно только восхищаться тем, как умел любить Тургенев... Писатель никогда не был женат. Так распорядилась судьба. А может, он не решился пойти под венец, потому, что понимал: так, как эту женщину, он уже не сможет полюбить никого.Нужно было обладать особыми качествами, чтобы суметь завоевать сердце Тургенева, вызывавшего всеобщее восхищение в дамском обществе.Чем же сумела покорить писателя эта женщина, которая, по словам великого немецкого поэта Генриха Гейне, вовсе не была красавицей: "... она не роза, скорее некрасива. Но это та самая благородная некрасивость". Полина Виардо - дочь знаменитого испанского певца Мануэля Гарсиа родом из Севильи, который блистал на оперных сценах многих стран мира. И не случайно Гойя написал его портрет, копия которого находится в музее в Буживале. Ну а сам оригинал можно увидеть в Художественном музее Бостона. Старшая сестра Полины - Мария Фелица Малибран - тоже была весьма известной певицей. Но она умерла в расцвете сил в возрасте 28 лет. Певицей стала и Полина. Она очень быстро приобрела известность, чему в немалой степени способствовало то, что она вышла замуж за импресарио и директора итальянского оперного театра Луи Виардо, которому оставалась благодарна всю жизнь. И еще она была признательна писательнице Жорж Санд, которая и познакомила ее с будущим супругом. Правда, ее предстоящему браку всячески противился писатель Альфред де Мюссе, который сам был увлечен певицей. Именно ему принадлежат такие восторженные слова о ней: "Да. Гений - дар небес. Это он переливается в Полине Гарсиа, как щедрое вино в переполненном кубке". Тургенев впервые услышал Полину Виардо в 1843 году - она исполняла партию Розины в опере "Севильский цирюльник". Услышал и влюбился с первого взгляда. После этого 25-летний писатель старался не пропускать ни одного спектакля с ее участием. Их знакомству способствовало увлечение Тургенева охотой, на которую тот отправился вместе с Луи Виардо. Ну а потом через мужа он был представлен самой певице. Дальше происходит то, что писатель частично описал в своей знаменитой повести "Вешние воды". Куда бы ни отправлялась П. Виардо, Тургенев следовал за ней. Этим объясняется и долгое пребывание его во Франции.

для начала возьмем что-нибудь полегче.Назовите настоящую фамилию Даниеля Варужана

ок

2. Этот литературный персонаж нашел свое призвание в должности начальника подотдела по уничтожению котов.

время истекло.

задаю первый вопрос.Принимается один ответ. 1. Какого цвета кровь у осьминога?

по-моему,нет

АНЧАР В пустыне чахлой и скупой, На почве, зноем раскаленной, Анчар, как грозный часовой, Стоит — один во всей вселенной. Природа жаждущих степей Его в день гнева породила, И зелень мертвую ветвей И корни ядом напоила. Яд каплет сквозь его кору, К полудню растопясь от зною, И застывает ввечеру Густой прозрачною смолою. К нему и птица не летит, И тигр нейдет: лишь вихорь черный На древо смерти набежит — И мчится прочь, уже тлетворный. И если туча оросит, Блуждая, лист его дремучий, С его ветвей, уж ядовит, Стекает дождь в песок горючий. Но человека человек Послал к анчару властным взглядом, И тот послушно в путь потек И к утру возвратился с ядом. Принес он смертную смолу Да ветвь с увядшими листами, И пот по бледному челу Струился хладными ручьями; Принес — и ослабел и лег Под сводом шалаша на лыки, И умер бедный раб у ног Непобедимого владыки. А царь тем ядом напитал Свои послушливые стрелы И с ними гибель разослал К соседям в чуждые пределы.

Непонятно лишь рвение императора,такие истории ведь не были чем-то исключительным.

Князь Сергей Васильевич Трубецкой был посажен в равелин 29 июня 1851 года, 12 февраля 1852 года из равелина был освобожден уже не князь Сергей Трубецкой, а рядовой Сергей Трубецкой. Военный суд, наряженный над Трубецким, быстро закончил свое дело. Уже 9 августа 1851 года на докладе генерал-аудиториата последовала высочайшая конфирмация, по коей "за увоз жены почетного гражданина Жадимировского, с согласия, впрочем, на то ее самой, за похищение у отст. шт.-кап. Федорова подорожной и за намерение ехать с Жадимировской за границу поведено князя Трубецкого, лишив чинов, ордена Св. Анны 4-й ст. с надписью "за храбрость", дворянского и княжеского достоинств, оставить в крепости еще на 6 месяцев, потом отправить рядовым в Петрозаводский гарнизонный батальон под строжайший надзор, на ответственность батальонного командира".

Не мудрено, что 35-летний князь, с очаровательной внешностью, с таким сердцем, с таким прошлым, подействовал на юное чувство молоденькой женщины. Что он нашел в этом романе, об этом он попытался рассказать на предложенный ему сейчас же по заключении в равелине вопрос от коменданта: "Государь император высочайше повелеть соизволил взять с вас допрос: как вы решились похитить чужую жену с намерением скрыться с нею за границу и как вы осмелились на сделанный вами поступок. Почему имеете объяснить на сем же, со всею подробностью и по истине, с опасением за несправедливость подвергнуться строгой ответственности". Князь Трубецкой ответил: "Я решился на сей поступок, тронутый жалким и несчастным положением этой женщины. Знавши ее еще девицей, я был свидетелем всех мучений, которые она претерпела в краткой своей жизни. Мужа еще до свадьбы она ненавидела и ни за что не хотела выходить за него замуж. Долго она боролась, и ни увещевания, ни угрозы, ни даже побои не могли ее на то склонить. Ее выдали (как многие даже утверждают, несовершеннолетнею) почти насильственно, и она только тогда дала свое согласие, когда он уверил ее, что женится на ней, имея только в виду спасти ее от невыносимого положения, в котором она находилась у себя в семействе, и когда он ей дал честное слово быть ей только покровителем, отцом и никаких других не иметь с нею связей, ни сношений, как только братских. На таком основании семейная жизнь не могла быть счастливою: с первого дня их свадьбы у них пошли несогласия, споры и ссоры. Она его никогда не обманывала, как до свадьбы, так и после свадьбы, она ему и всем твердила, что он ей противен и что она имеет к нему отвращение. Каждый день ссоры их становились неприятнее, и они - ненавистнее друг другу, наконец, дошло до того, что сами сознавались лицам даже совершенно посторонним, что жить вместе не могут. Она несколько раз просила тогда с ним разойтись, не желая от него никакого вспомоществования, но он не соглашался, требовал непременно любви и обращался с нею все хуже и хуже. Зная, что она никакого состояния не имеет и - я полагаю, - чтобы лучше мстить, он разными хитростями и сплетнями отстранил от нее всех близких и успел, наконец, поссорить ее с матерью и со всеми ее родными. Нынешней весной уехал он в Ригу, чтобы получить наследство, и был в отсутствии около месяца. По возвращении своем узнал он через людей, что мы имели с нею свидания. Это привело его в бешенство и, вместо того, чтобы отомстить обиду на мне, он обратил всю злобу свою на слабую женщину, зная, что она беззащитна. Дом свой он запер и никого не стал принимать. В городе говорили, что он обходится с нею весьма жестоко, бьет даже, и что она никого не видит, кроме его родных, которые поносят ее самыми скверными и площадными ругательствами. Я сознаюсь, что тогда у меня возродилась мысль увезти ее от него за границу. Не знаю, почему и каким образом, но я имел этот план только в голове и никому его не сообщал, а уже многие ко мне тогда приставали и стали подшучивать надо мной, говоря, что я ее увезти хочу от мужа за границу. Эти шутки и все эти слухи многим способствовали решиться мне впоследствии ехать именно на Кавказ: я знал, что они до мужа дойдут непременно. Вскоре после сего узнал я, что он своим жестоким обращением довел ее почти до сумасшествия, что она страдает и больна, что он имеет какие-то злые помышления, что люди, приверженные ей, советовали ей ничего не брать из его рук, что он увозит ее за границу, не соглашаясь брать с собой не только никого из людей, бывших при ней, но даже брата, который желал ее сопровождать, и наконец, что этот брат, верно, также по каким-нибудь подозрениям с своей стороны, объявил ему, что он жизнью своей отвечает за жизнь сестры. В это самое время я получил от нее письмо, в котором она мне описывает свое точно ужасное положение, просит спасти ее, пишет, что мать и все родные бросили ее, и что она убеждена, что муж имеет намерение или свести ее с ума, или уморить. Я отвечал ей, уговаривая и прося думать только о своей жизни, вечером получил еще маленькую записочку, в которой просит она меня прислать на всякий случай, на другой день, карету к квартире ее матери. Я любил ее без памяти, положение ее доводило меня до отчаяния, - я был как в чаду и как в сумасшествии, голова ходила у меня кругом, я сам хорошенько не знал, что делать, тем более, что все это совершилось менее чем в 24 часа. Сначала я хотел ей присоветовать просить убежища у кого-нибудь из своих родных, но как ни думал и как ни искал, никого даже из знакомых приискать не мог, тогда я вспомнил, что когда-то хотел с Федоровым ехать вместе в Тифлис. На другое же утро я заехал к нему, дома его не застал: подорожная была на столе, я ее взял и отправился тотчас же купить тарантас. Я так мало уверен был ехать, что решительно ничего для дороги не приготовил. Тарантас послал на Московское шоссе, а карету послал на угол Морской с Невским. Она вышла от матери, среди белого дня, около шести часов, мы выехали за заставу в городской карете, потом пересели в тарантас и отправились до Москвы на передаточных, а от Москвы по подорожной Федорова. Я признаюсь, что никак не полагал делать что-либо противозаконное или какой-нибудь поступок против правительства, думал, что это частное дело между мужем и мною, и во избежание неприятностей брал предосторожности только, чтобы он или брат ее как-нибудь не открыли наших следов и не погнались за нами. Что мы не желали бежать за границу, на то доказательствами могут служить факты. Во-первых, за границу она должна была сама ехать: мне было гораздо проще и легче пустить ее и ехать после. Во-вторых, если бы имели намерение бежать за границу, то, во всяком случае, мы бы торопились и не ехали так тихо. От Тифлиса до Редут-Кале мы ехали 9 дней, везде останавливаясь, везде ночевали, между тем как из Тифлиса есть тысяча средств перебраться за границу в одни сутки, через сухую границу, которая в 125 верстах. В-третьих, когда нас арестовали в Редут-Кале, у нас была нанята кочерма и баркас в Поти, и с нами должен был отправиться таможенный унтер-офицер, которого по-тамошнему называют гвардионом. В Поти ожидали два парохода, которые должны были отправиться в Одессу. В-четвертых, наконец, у нас было слишком мало денег и никаких решительно бумаг, кроме подорожной Федорова, которая ни к чему не могла служить. Что подало повод этим слухам, это, я полагаю, бумага, по которой нас остановили и в которой было сказано арестовать меня с женщиною, старающихся перебраться через границу, похитив 400 тысяч серебром денег и брильянтов на 200 тысяч серебром. Из-за нее мы теперь слывем по всему Кавказу за беглецов и за воров. Когда мы уехали отсюда, я желал только спасти ее от явной погибели, я твердо был убежден, что она не в силах будет перенести слишком жестоких с нею обращений и впадет в чахотку или лишится ума. Я никак не полагал, чтобы муж, которого жена оставляет, бросает добровольно, решился бы идти жаловаться. Мы хотели только скрываться от него и жить где-нибудь тихо, скромно и счастливо. Клянусь, что мне с нею каждое жидовское местечко было бы в тысячу раз краснее, чем Лондон или Париж. Я поступил скоро, необдуманно и легкомыслием своим погубил несчастную женщину, которая вверила мне свою участь".

Вот как изложила свой роман Лавиния Александровна Жадимировская. "Я вышла замуж за Жадимировского по моему собственному согласию, но никогда не любила и до нашей свадьбы откровенно говорила ему, что не люблю его. Впоследствии его со мною обращение было так невежливо, даже грубо, что при обыкновенных ссорах за безделицы он выгонял меня из дома, и, наконец, дерзость его достигла до того, что он угрожал мне побоями. При таком положении дел весьма естественно, что я совершенно охладела к мужу и, встретив в обществе князя Трубецкого, полюбила его. Познакомившись ближе с Трубецким, не он мне, а я ему предложила увезти меня, ибо отвращение мое к мужу было так велико, что если бы не Трубецкому, то я предложила бы кому-либо другому спасти меня. Сначала он не соглашался, но впоследствии, по моему убеждению, согласился увезти меня, и карета была прислана за мною. Меня привезли к дому Федорова, но знал ли Федоров наши условия с Трубецким, мне решительно не известно. У дома Федорова встретил меня Трубецкой, мы вышли за заставу, где ожидал нас тарантас, и, таким образом, отправились мы по дороге к Москве. Следовали мы по подорожной Федорова, и, как я слышала, князь Трубецкой заплатил будто бы Федорову за его подорожную девятьсот рублей серебром. Другой причины к моему побегу не было, и другого оправдания привести я не могу, кроме той ненависти, которую внушил мне муж мой".

На этом рапорте Николай Павлович изложил свою волю: "Вели с него взять допрос, как он осмелился на сделанный поступок, а к Чернышеву - об наряде военного суда по 3 пунктам: 1) за кражу жены чужой, 2) кражу чужого паспорта, 3) попытку на побег за границу, и все это после данной им собственноручной подписки, что вести себя будет прилично. О ней подробно донести, что говорит в свое оправдание, и как и кому сдана под расписку"Поручик Чулков представил следующий рапорт о Жадимировской, доложенный самому Николаю: "Жена Жадимировского во время следования из Редут-Кале до Тифлиса чрезвычайно была расстроена, беспрерывно плакала и даже не хотела принимать пищу. От Тифлиса до С.-Петербурга разговоры ее заключались только в том: что будет с князем Трубецким и какое наложат на него наказание. Приводила ее в тревогу одна только мысль, что ее возвратят мужу, просила, чтобы доставить ее к генерал-лейтенанту Дубельту и при уверении, что ее везут именно в III отделение, успокаивалась. Привязанность ее к князю Трубецкому так велика, что она готова идти с ним даже в Сибирь на поселение, если же их разлучат, она намерена провести остальную жизнь в монашестве. Далее и беспрерывно говорила она, что готова всю вину принять на себя, лишь бы спасти Трубецкого. Когда брат ее прибыл в Царское Село для ее принятия, он начал упрекать ее и уговаривать, чтобы забыла князя Трубецкого, которого поступки, в отношении к ней, так недобросовестны. Она отвечала, что всему виновата она, что князь Трубецкой отказывался увозить ее, но она сама на том настояла. Когда привезли ее к ее матери, то она бросилась на колени и просила прощения, но и тут умоляла, чтобы ее не возвращали к мужу. Расписку г-жи Кохун (матери Жадимировской) при сем представить честь имею". Генерал Дубельт учинил допрос Жадимировской и 8 июля доложил при представлении ее показаний и свое мнение: "Я расспрашивал г-жу Жадимировскую, и, кроме изложенных в прилагаемой записке обстоятельств, она решительно ничего не показывает, кроме некоторых подробностей о дурном с нею обращении мужа, которое доходило до того, что он запирал ее и приказывал прислуге не выпускать ее из дома. Ей 18 лет, и искренности ее показания, кажется, можно верить, ибо она совершенный ребенок. Мать и отчим Жадимировской приносят свою благоговейную признательность государю императору за возвращение им дочери и за спасение ее еще от больших, угрожающих ей несчастий".

Наконец Дубельт мог вздохнуть свободно. 6 июня он доложил графу Орлову: "Сию минуту получил я из Тифлиса частное известие, что посланный мною поручик Чулков поймал князя Трубецкого и жену Жадимировского. Между тем, независимо от официального донесения, которое еще не получено, старший адъютант 6-го корпуса жандармов майор Сивериков пишет к нашему дежурному штаб-офицеру полковнику Брянчанинову следующее: "Князь Трубецкой захвачен в Редут-Кале, за два часа до отправления его в море, и 8 июня доставлен в Тифлис, где и посажен на гауптвахту, а г-жа Жадимировская приехала в Тифлис с поручиком Чулковым только вчера и остановилась в гостинице Чавчавадзева. Выезд из Тифлиса будет не прежде 14 июня, потому что не готовы экипажи, в которых их отправят. У князя Трубецкого найдено денег 842 полуимпериала и несколько вещей, но совершенно незначительной ценности". Прочел граф Орлов доклад Дубельта и немедленно представил его царю, надписав: "Вот некоторые подробности по поимке князя Трубецкого". Царь положил резолюцию: "Не надо дозволять везти их ни вместе, ни в одно время и отнюдь не видеться. Его прямо сюда в крепость, а ее в Царское Село, где и сдать мужу". 29 июня был доставлен в Петербург князь Трубецкой, а 30 июня с поручиком Чулковым прибыла Жадимировская. Навстречу поручику Чулкову послан был из Петербурга офицер с приказанием, чтобы Чулков с Жадимировскою ехал прямо в Царское Село, но Чулков разъехался с офицером и прибыл в Петербург. Дубельт в ту же минуту отправил его в Царское Село вместе с Жадимировскою, так что "здесь ее решительно никто и не видел", - по уверению Дубельта в докладе 30 июня. В этом докладе Дубельт сделал приписочку о душевном состоянии изловленных влюбленных: "Кн. Трубецкой все полагал, что его везут в III отделение, и во время всей дороги был покоен, но когда он увидел, что его везут на Троицкий мост и, следовательно, в крепость, - заплакал. Жа: димировская всю дорогу плакала". Комендант с.-петербургской крепости генерал-адъютант Набоков 29 июня представил всеподданнейший рапорт: "Вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу, что доставленный во исполнение высочайшего вашего императорского величества повеления отставной штабс-капитан князь Сергей Трубецкой сего числа во вверенной мне крепости принят и помещен в дом Алексеевского равелина в покое под № 9-м".

А тем временем жандармские поручики уносились на курьерских все дальше и дальше, не успевая считать верстовые столбы, по следам Трубецкого. Они установили, что князь прибыл в Москву в полночь 9 мая и в три часа утра выехал на Тулу, с 9 на 10 мая он переехал за Тулой станции Ясенки и Лапотково. Отсюда поворот на тракт к Воронежу. Добравшись до этого пункта, поручики здесь расстались: поручик Эк покатил на Орел, Курск, Харьков, Полтаву, Елисаветград, Николаев, в Одессу, а поручик Чулков отправился на Воронеж, Новочеркасск, Ставрополь, Тифлис и дальше. 12 июня поручик Эк после бешеной гонки вернулся в Петербург и доложил, что все предписанное инструкцией он выполнил, но следов князя Трубецкого не нашел. В оба конца поручик Эк сделал 4058 верст. Посчастливилось поручику Чулкову. 30 мая в 6 часов вечера он прикатил в Тифлис прямо. к управляющему 6-м округом корпуса жандармов полковнику Юрьеву. Самого полковника не случилось дома: пакет III отделения распечатал старший адъютант майор Сивериков и немедленно вместе с Чулковым направился к начальнику гражданского управления в Закавказском крае князю Бебутову. Бебутов вскрыл пакет на имя князя Воронцова и поручил майору Сиверикову предпринять экстренно все необходимые розыски. Сивериков дознался, что князь Трубецкой приехал в Тифлис в 11 ч. утра 24 мая и на другой день выехал на вольных лошадях по направлению к Кутаису. Князь Бебутов направил за ним поручика Чулкова с открытым предписанием. В Кутаисе Чулков узнал, что беглецы выехали в Редут-Кале. О его дальнейших похождениях князь Бебутов сообщал в III отделение: "Не найдя возможности в 16 верстах за Кутаисом переправиться через реку Губис-Цкали, по случаю разлития ее, поручик Чулков возвратился в Кутаис и, явившись к управляющему Кутаисской губернией вице-губернатору полковнику Колюбакину, объяснил ему о цели своей поездки. Вследствие чего полк. Колюбакин тотчас командировал кутаисского полицеймейстера штабс-капитана Мелешко, который, прибыв в Редут-Кале 3 июня, нашел там князя Трубецкого и Жадимировскую, собиравшихся к выезду за границу, и первый из них тотчас арестован".

Дубельт лез из кожи. 21 мая он сообщал графу: "Беспрерывно думая, как отыскать князя Трубецкого, я просил позволения генерал-губернатора видеться с арестованным Федоровым. Он дозволил мне видеть его завтра. Ежели Федорову известно, куда скрылся князь Трубецкой, то я постараюсь выведать у него об этом". 23 мая Дубельт донес о результатах посещения Федорова и самоличного воздействия на него: "Отставной штаб-ротмистр Федоров, которого я долго допрашивал, уверяет честным словом, что похищение жены Жадимировского совершилось следующим образом: князь Трубецкой просил Федорова стать с каретою у английского магазина и привезти к нему ту женщину, которая сядет к нему в карету.. Федоров желал знать, кто та женщина, но Трубецкой отвечал, что скажет ему о том завтра, и Федоров, не подозревая, чтоб то было что-либо противозаконное, согласился на просьбу Трубецкого, приехал к английскому магазину и лишь только остановился, то женщина, покрытая вуалем, села к нему в карету. Федоров, дав князю Трубецкому слово не смотреть на нее и не говорить с нею, сдержал слово и привез ее к Трубецкому, который ожидал ее у ворот Федорова дома. Тут карета остановилась, она вышла и, быв встречена Трубецким, сейчас с ним удалилась. Далее, утверждает Федоров, он ничего не знает. Что же касается до того, что по открытым следам князь Трубецкой уехал в Тифлис, то это Федоров объясняет так: он, по болезни, хотел ехать на Кавказ и оттуда посетить Тифлис, для этого он приготовил себе подорожную, которая и лежала у него в кабинете на столе, и только на другой день побега Трубецкого заметил он, что подорожная у него похищена. Подорожная Федорова, взятая им под предлогом поездки в Тифлис, бросает на него тень сильного подозрения, что он знал о намерении князя Трубецкого и способствовал его побегу, но, несмотря на то, что я именем государя требовал говорить истину, он, без наималейшего замешательства, клянясь богом и всеми святыми, утверждал, что более того, что пояснено им выше, ему ничего не известно". Дубельт немного успокоился, когда получил от графа Орлова записку от 23 мая из Варшавы. "Я государю показывал твою записку, он одобрил взятые тобой меры и нимало не гневается на тебя, все обратилось теперь на непомерную глупость посланного полицейского офицера, из всего видно, что ему приказания даны от начальника весьма обыкновенные".

Итак, полицейский и жандармский аппарат был приведен в действие и пущен полным ходом. Было написано и отправлено огромное количество всяческих предписаний, донесений и т. д., разосланы гонцы, потревожен ряд местных властей… Из-за чего? Из-за какой государственной нужды?.. Первые попытки к изловлению романической пары были неудачны. На след напали, но догнали их не скоро. 15 мая Дубельт в своем обычном донесении графу Орлову известил графа, что "квартальный Гринер, командированный (не III отделением, а до него петербургским генерал-губернатором Шульгиным) для отыскания кн. Трубецкого и Жадимировской, донес, что они были в ночь на 7 мая в Крестцах и оттуда отправились по Московскому тракту, а Гринер поехал их догонять". Граф Орлов рекомендовал Дубельту не доверять этому сообщению. "Не верю, - написал он на докладе, - он должен быть за границей: это распускают его друзья". 17 мая Дубельт сообщал новые вести о розысках Гринера: "Квартальный надзиратель Гринер, приехав в Москву, узнал, что кн. Трубецкой и Жадимировская выехали из Москвы, по направлению к Туле 9 мая, Гринер испросил у графа Закревского курьерскую подорожную и отправился догонять бежавших". Но граф Орлов продолжал не верить. "И это меня не удовлетворяет, надобно быть дураком такое взять направление", - отметил он на записке Дубельта. В это время внимание графа делилось между двумя событиями: поисками квартального Гринера и только что состоявшимся в Ольмюце свиданием трех монархов (русского, прусского и австрийского). И непосредственно после заметки о Гринере граф Орлов продолжал свою запись любопытнейшим сообщением о последнем событии, которое по важности в глазах графа, да и самого царя, почти шло в уровень с делом Трубецкого.

Вот тут-то и произошло высочайшее волеизъявление. "Стыдно, что не нашли, надо Дубельту взять для того строгие меры", - написал царь. Пересылая листок с этой резолюцией из Варшавы в Петербург к Дубельту, граф Орлов хотел немного смягчить тяжелое впечатление, которое должна была произвести на Дубельта царская резолюция, и приписал: "Вот собственноручная отметка государя, я ему говорил, что это не наше дело, а местной полиции, но он возразил, чтобы я написал к тебе, чтобы все средства к отысканию употреблены были. Непременно исполни"… Как старая полковая лошадь, услышавшая звук трубы, пришел в движение и волнение отец и командир, Леонтий Васильевич Дубельт, узнав высочайшую волю. Он стал распоряжаться. В погоню за Трубецким он немедленно отправил жандармских офицеров: поручика Чулкова до Тифлиса и поручика Эка до Одессы. Поручикам была дана подробная инструкция и разрешение "в случае надобности быть в партикулярном платье". Поручики должны были, "стараясь всемерно", открыть и задержать беглецов, а по задержании "отправить немедленно в С.-Петербург с особым жандармским офицером или при себе и с двумя конвойными жандармами, а г-жу Жадимировскую подобным же образом, но отдельно от него, через несколько часов позже и в особом экипаже". Поручики были снабжены подорожными на три лошади, открытыми листами об оказании им содействия со стороны местных властей и отношениями к высшим начальникам - кавказскому наместнику графу М. С. Воронцову для поручика Чулкова и к исправляющему должность новороссийского и бессарабского генерал-губернатора генерал-лейтенанту Федорову для поручика Эка… Но так как Трубецкой мог скрыться в Финляндию, то Дубельт предписал гельсингфорсскому жандармскому полковнику Рененкампфу "произвести немедленно самое верное дознание: не были ли беглецы в Або, Гельсингфорсе и в окрестностях этих городов или не проезжали ли другой дорогою по направлению к границе и т. д.". Рененкампфу были сообщены приметы бежавших: "Кн. Трубецкой высокого роста, темно-русый, худощав, имеет вид истощенного человека, носит бороду. Г-жа Жадимировская очень молода, весьма красивой наружности, с выразительными глазами". Жандармское рвение разыгралось вовсю. Корпуса жандармов капитан Герасимов доложил Дубельту: "Трубецкой с Жадимировской, как слышно, проживают в Воронежской губернии". Тотчас же III отделение потребовало самых тщательных разысканий в Воронежской губернии от воронежского губернатора Лангеля и воронежского жандармского полковника Каверина. Но распоряжался не только Дубельт: и с.-петербургский военный генерал-губернатор Шульгин от себя вошел в сношение с кавказским наместником и исправляющим должность новороссийского и бессарабского генерал-губернатора.

"Вчера вечером у сына коммерции советника Жадимировского похищена жена, урожденная Бравура. Ее, как дознано, увез отставной офицер Федоров, но не для себя, а для князя Сергея Васильевича Трубецкого. Федоров привез ее в дом брата своего, на Караванной, где и передал князю Трубецкому, так, по крайней мере, уверяет муж, который с давнего времени заметил, что князь Трубецкой обратил на жену его какое-то особенное внимание и был с нею в тайной переписке. Докладывая о сем вашему императорскому высочеству, осмеливаюсь испрашивать соизволения донести об этом случае графу Орлову". Александр Николаевич надписал на докладе Дубельта: "Я давно этого ожидал, ибо никакая мерзость со стороны князя Сергея Трубецкого меня не удивляет". 7 мая Дубельт донес о случае графу Орлову, присоединив самое последнее известие: "Сейчас узнал, что полиция окружила дом князя Трубецкого для отыскания жены Жадимировского". Граф Орлов, прочитав доклад Дубельта, наложил резолюцию: "Происшествие довольно скверное по своему соблазну, тем более, что государю, как и всем, кн. С. Трубецкой известен закоренелым повесой". Оставаясь в стороне от полицейских розысков, Дубельт с беспечностью продолжал сообщать наследнику и графу Орлову подробности пикантного происшествия. 10 мая он доложил наследнику: "В городе носятся слухи, что князь Трубецкой с женою Жадимировского бежали за границу через Финляндию, что она переоделась в мужское платье, а он выбрил себе бороду, достал 40 000 рублей серебром, и что они уже находятся в Стокгольме". Наследник подчеркнул слова доклада "достал у своих родных 40 000" и не без иронии надписал сбоку: "Последнее вероятно". 11 мая Дубельт в своем ежедневном донесении Орлову повторил буквально свой доклад наследнику и единственно для развлечения графа сделал еще добавление: "А графиня Разумовская рассказывает, что они, напротив, уехали в Тифлис, и что князь Трубецкой через два месяца продаст Жадимировскую в сераль турецкого султана". Но столь беспечное отношение должно было моментально исчезнуть после изъявления высочайшей воли. 12 мая граф Орлов в своем докладе царю сообщил: "По полученным сведениям, в С.-Петербурге совершенная тишина и, благодаря бога, все благополучно. Но должен сказать вашему величеству, что ни жены Жадимировского, ни кн. Сергея Трубецкого по сие время отыскать не могут".