Вильям Сароян

[bvahan]

Ваше отношение к Вильяму Сарояну.

Насколько, по-вашему, он популярен в мире, Армении, в России, в стране вашего проживания?

Оказал ли он воздействие на армянских писателей?

А на вас? Если да, то в чём?

[bvahan]

вышел первый Бюллетень (листок, Newsletter) посвященный Сарояну

на английском

он доступен в виде PDF файлов страничек

www.WilliamSaroyan.org/NL

объем небольшой и листка, и тиража

называется

WS - In the Time of Your Life

WS - сокращено William Saroyan

такое название выбрано с двойным смыслом

и как название его пьесы

и как вопрос к читателю - о месте Сарояна в его жизни

предназначен для англоязычных почитателей Сарояна (не только армян)

пока распространяется локально в Сан Франциско

периодичность планируется - раз в 2-3 недели

если есть знакомые, читающие на английском и интересующиеся Сарояном - прошу переслать им линк

авторы в первом номере:

- Жаклин Казарян (племянница писателя, директор Фонда Сарояна, хранитель Дома-Музея в Сан-Франциско)

- Давид Калонне (литературовед, написал единственную в Америке докторскую по Сарояну, армянин по материнской линии)

- Аракси Толекян (вдова художника Мануела Толекяна, они были очень близки к Биллу)

- Ник Вагнер (учитель, работал в Ереване и Арцахе, недавно вернулся в Теннесси)

- Герберт Голд (писатель, друг Сарояна)

и т.д.

прошу высказать мнения, замечания, вопросы, если таковые есть

[Pandukht]

Этот рассказ Вильяма Сарояна появился в газете «Айреник Дейли» в Бостоне 9 мая 1933 года. В то время Сароян подписывался псевдонимом Сирак Горян по имени Корюна — армянского автора V века, а Сираком звали одного из многих кузенов Сарояна. С 1933 г. рассказ не переиздавался на английском языке. Тогда геноцид был еще живым воспоминанием. Этот рассказ — сарояновская версия притчи о Давиде и Голиафе. Во многом он аллегоричен, Сароян художественными средствами показывает, что народ может уцелеть, если он борется, даже если эта борь­ба не обещает победы.

Вильям Сароян «Кулачный бой за честь Армении»

Решение назревало медлен­но, постепенно вырисовыва­лось, обретало форму и очертания, когда-то отверг­нутое для того, чтобы теперь быть пущенным в ход, дей­ствовать, работать. В откры­тую. Всем телом и естест­вом. Ему казалось, что уже находиться среди них, этих воющих, улюлюкающих маль­чишек и то слишком. А беситься и верещать, распоя­сываться, как другие, это уже ни в какие ворота; про­сто он знал, что это не доставило бы ему ни малейше­го удовольствия. Они но­сились, как угорелые, ста­вили один другому поднож­ки и колотили друг друга, били по лицу. Он примирился с постыдностью всего этого. В преддверии ка­никул совесть у них улету­чивалась. Они колошматили друг дружку и гоготали.

А его тянуло к ним, ему становилось завидно. Поче­му бы не попробовать, в самом деле? Почему бы не побегать за компанию с ними? Почему бы не поорать вволю? Не принять участие в их диких забавах? Не поразмяться? Конечно, это последнее дело, но не мог же он все время находиться в отчуждении и глазеть на остальных, не вечно же ему прятаться в своей скорлупе. Они были носителями чуждого ему начала, эти непоседливые мальчишки, с ними он чувствовал себя не в своей тарелке и с ними же связывал надежды на спасение. Движение было физически осязаемо, оно давало жизнь всему сущему. Они издевались над ним, дразнили его, обзывали рох­лей, нюней, трусишкой. Но он не трусил. Он стыдился того пути, который они избрали, ведь они не имели понятия, в каком году жи­вут, не догадывались, что в них заложен весь жизненный опыт человечества. Ради их же пользы. Чтоб они могли стать людьми.

В обязательные игры — бейсбол, футбол — он иг­рал. Это давалось с трудом, так как он не мог постичь их смысла: зачем нужно было ловить летящий мяч? И хотя он выкладывался, как умел, завладеть мячом ему удавалось лишь по счаст­ливой случайности. Это обстоятельство приводило его в чрезвычайное замешательство, и он, вместо того, чтобы сразу же послать мяч другому игроку, зафутболи­вал его куда-нибудь под не­беса, или пониже. И готов был лопнуть от злости на самого себя за свою нерасторопность и неповоротли­вость. При виде бейсбольной биты он приходил в ужас, но не из страха перед ударом мяча, хотя и такое случалось несколько раз, что за­ставляло его подпрыгивать от резкой боли, а потому, что ему хотелось нанести по мячу точный, сильный, искусный удар и заслать его подальше. В результате же он молотил воздух, почем зря, под хохот и ржание всех присутствующих. Он не мог унять дрожь в ко­ленках и скрежетал зубами, страдая телом и испепеляя душу. Но тщетно: всякий раз, когда ему удавалось дорваться до мяча, удар по­лучался смазанный, сколь­зящий, либо мяч летел вверх свечкой, в общем, все не слава богу.

Никто не хотел брать его в свою команду. Он был не­умеха, суетился без толку, на него нельзя было поло­житься и его присутствие в команде удручающе действо­вало на остальных игроков.

На футбольном поле он был робок, малоподвижен, держался в стороне от глав­ных событий и завидовал точ­ным ударам своих товари­щей, если же мяч приходил прямиком к нему, то от не­го он уже летал в никуда. Либо его нога описывала в воздухе большую дугу, чем мяч, либо он обнаруживал по недовольным возгласам товарищей по команде, что послал мяч совсем не туда. Будь на его месте какой-ни­будь другой тюфяк, его бы живо произвели в посмеши­ще и потешались бы над ним. Но тут никому смешно не было. Слишком уж он был серьезен и неприступен.

А тяга в нем все нараста­ла. Наедине с самим собой, по ночам, у себя дома, за столом или во сне, он наносил воображаемые удары, делал выпады. «Я ударю», - твердил он, - «Я зашвырну». Он презирал саму мысль об этом, настоятельную необходи­мость действовать, вот что не давало ему покоя, ввергало его в смятение. Мальчишки его не беспокоили, хотя они были те еще злыдни: ненавистна была сама идея, шкала ценностей, перево­рачивание понятий добра и зла с ног на голову.

И вдруг, вполне осознан­но он ввязался в драку с самым грозным громилой в школе, с которым никто не рисковал иметь дело. Это было испытанием, репетицией. И хотя драки можно было легко избежать, он не стал этого делать, чем встревожил многих. Он не боялся. Никого не боялся. Неизбежность того, что ему расквасят нос или поставят фонарь под глазом не стра­шила его. Его удары не от­личались точностью и по большей части в цель не попадали. Хуже было другое: когда ему представлялась возможность врезать как следует, он не пользовался ею, не мог заставить себя ударить человека по ли­цу. Досталось ему, конечно, по первое число. Но был и определенный успех: сделан первый шаг, положено начало.

И неважно, что затея бы­ла совершенно бессмысленная и никчемушная. Это и так было ясно, как божий день, но он продолжал стоять на своем. Носился вместе с ними, как угорелый, орал, ставил подножки, боролся и играл в их командах.

Самое главное было не останавливаться, двигаться, и неважно, в каком направ­лении и с какими последстви­ями. Действовать, всегда. В любой момент времени, без передыху. От одного стре­миться к другому, непрерыв­но. Никакой созерцательно­сти, никакой рефлексии. Ни­какого копания в прошлом. Никаких дневников и лето­писей.

Он принял правила игры и в семнадцать лет стал вы­ступать в школьной коман­де по регби. Он не отличался габаритами, но был очень увертлив и обладал способ­ностью пронести мяч через открытое поле на большое расстояние. Ему нрави­лась игра, но он не при­нимал ее всерьез, не сра­жался. Это ж всего лишь иг­ра, спорт. Их болельщики че­рез год—два либо будут си­деть по домам, либо по офи­сам. Когда же он напрягал все свои силы, чтобы достичь цели во что бы то ни стало, он обнаруживал, что его пыл и самозабвение перебивают его намерения, лишают все смысла. Он так увязал во всеобщей свалке, что игра уже не доставляла ему ни­какого удовольствия, и он неизбежно начинал ненави­деть команду соперников, а это было глупо.

Мальчики помоложе, что жили по соседству, души в нем не чаяли, ему же достав­ляло удовольствие обучать их боксу и борьбе. Если он замечал, что кто-нибудь из мальчиков становится се­рьезен и зол, он останав­ливал бой.

— Вот что, — говорил он. — Ты не должен его ненави­деть. Это спорт. И относить­ся к нему надо соответствен­но.

Он считал, что если сможет научить ребят боксировать без озлобленности, тогда и жить им на свете будет лег­че. Он был убежден, что уже который раз он из-за кого-то попадает во всякие пере­дряги, которые в конечном счете оканчивались мордобоем.

Однажды вечером на веран­де своего дома он беседовал с Рубеном Полом. И вдруг к ним с шумом и гамом при­бежала стайка семи-восьмилетних мальчишек: их ос­корбили, Рой Соммерс, ко­торый выступал на ринге американского легиона, это он их оскорбил.

— Он обзывал нас грязны­ми армяшками, — пожаловал­ся с дрожью и слезами в го­лосе восьмилетний Ара Джордж и заплакал.

— Кончай реветь, — ве­лел ему мальчик постарше. — Каспар его проучит. Кас­пар заставит его взять свои слова обратно.

— Да, — сказал другой, —разревелся тут.

Рубен Пол нашел все это очень забавным:

Он сказал, что мы грязные, да? Ну, а вы ответили ему, что мы такие же чистые, как он? Что мы, как и он, раз в неделю ходим в баню?

— Не в этом дело, —ска­зал мальчик постарше, да­вая понять, что речь совсем о другом.

Замечания Рубена не по­казались Каспару такими забавными. Смех смехом, конечно, а связываться с таким тупым, неотесанным типом, как Рой Соммерс, бессмысленно, но слезы Ара Джор­джа задели его за живое. Хоть мальчик и не знал род­ного языка, в нем пробуди­лась древняя боль, разбу­женная безмозглой ненави­стью.

- Где Соммерс? — спро­сил он.

— Мы знаем, что нас не­навидят, но что из этого? — затараторил Рубен.

Мальчики ответили, что Соммерс ждет на пустыре, напротив аттракционов. С ним двое приятелей и женщина. И умолкли, затаив дыхание, глядя на Каспара: пойдет или не пойдет?

Когда они двинулись к ат­тракционам вниз по Сан-Бенито авеню, Ара Джордж, всхлипывая, потащился домой. Он был напуган и не хотел видеть, что будет даль­ше.

— Не лезть же тебе в бес­смысленную драку только из-за того, что малыши устроили такой переполох, — пытался урезонивать его Рубен.

— Да, — признал Каспар, — меня наверняка здорово от­дубасят.

Когда они пришли на пу­стырь, Соммерс, его дружки и женщина пили что-то, пе­редавая по кругу бутылку. Женщина выкрикнула какое-то ругательство и мальчики сказали:

— Вот, слышишь, Каспар.

Рубен попросил мальчи­шек держаться у края пусты­ря и наказал никого не обзывать. Их послушание, их подавленность вызвали в нем отвращение к обыденности, заурядности происходящего, и он совсем потерял голо­ву, оттого, что этой головою невозможно было придумать ничего разумного. Он взял Каспара за руку и заявил, что драться будет он.

— Ты в это дело не встре­вай, — сказал Каспар.

Рубен в жизни ни с кем не дрался. Его язык был спосо­бен наносить более мощные удары, чем его кулаки.

— Ты не в себе, — про­должал Каспар. — Ты нена­видишь его.

Соммерс выразил удивле­ние по поводу своего про­тивника и уже предвкушал, какое неотразимое впечат­ление он произведет на свою подругу.

— Вы только посмотрите, кого они выставили против меня — сказал он, развлекая своих приятелей, которые едва сдерживались, чтобы не расхохотаться. Затем он похвастался, что будет драть­ся одной правой, посколь­ку, принимая во внимание незначительность противни­ка, левая ему не понадобит­ся. Но его противник спо­койно отверг фору, и они сняли пиджаки, закатали ру­кава, причем один из них де­лал это с нескрываемым на­мерением поразвлечься.

Когда бой начался, пона­чалу неспешно, Рубен по­чувствовал, что не знает, ку­да себя деть, что он должен что-то обязательно предпри­нять, но беспомощен, око­ванный своим бессилием; в нем клокотала ненависть, ко­торой он не мог дать выхода, не знал как. Рубен возне­навидел себя за то, что не уродился таким же верзи­лой, как Соммерс. Перестала существовать мировая цивилизация. Превосходство основывалось на грубой си­ле и натиске, возобладало количество, а качество ока­залось не у дел.

Непринужденно нанося сильные удары, Соммерс входил в форму, пользуясь своим преимуществом в мо­щи и весе. Его противник время от времени осыпал его сериями внезапных уда­ров, недостаточно сильных, однако, чтобы причинить сколько-нибудь беспокойства своему сопернику. А тот смеялся в ответ и фыркал, продувая ноздри.

— Ты у меня получишь сейчас такую трепку, какой в жизни не получал, — зая­вил он.

— Убей его, — предложи­ла женщина. — Закати ему резню.

Рубен Пол трясся в бес­сильной злобе:

— Да, да, конечно, этим методом у них определяется качество расы.

— Что он сказал? — Спра­шивали мальчишки друг дру­жку. — Каспар проигрыва­ет?

Они потирали руки, не зная, как ему помочь.

Когда Соммерс заявил о своей силе тяжелым глухим ударом, его дружки сказали:

— Так его, Рой. Будет те­перь знать свое место!

Рубен онемел, у него не было слов выразить свой протест. Впервые в жизни ему захотелось действовать, совершить нечто физически явственное, зримое, лишь бы раз и навсегда покончить с этой чудовищной нелепостью, которая была для него отри­цанием цивилизации, отка­зом от истории, посягательством на саму жизнь. Он был зол на себя за то, что ему хотелось только одного: остервенело размахивать ду­биной, опускаясь до уровня разъяренного, безмозглого животного.

Мальчики, не в силах сдер­жаться, выкрикивали руга­тельства в ответ на ругань женщины. Один раз она по­гналась за ними и разогнала их. Самые маленькие из них плакали.

— Мы вас вырежем, как турки, — приговаривала она, — на куски порубим, на ту­рецкий манер.

Эти слова резанули Кас­пара в самое сердце. Бог с ними, с турками. Что с них взять? Они жили с ним по соседству, как братья. Он не держал на них зла. Его вы­вел из себя тошнотворный визг этой бабенки, гнусность и мерзость, которыми она оскверняла землю. И он понял, что у него нет друго­го выбора, кроме как выбить, выколотить из них все это, раз уж другого языка они не понимают или не признают. Он впал в отчаяние от того, что ему не хватало ве­са, роста, мощи, чтобы про­делать это как полагается.

Соммерс набросился на него со злобной радостью и вожделением. У Каспара кро­воточили губы и бровь. За­туманенное сознание рисо­вало ему картину падения с огромной высоты, в бездну. Он молотил частыми удара­ми со всей силы, и когда кровь хлынула из носу и брызнула из губ его против­ника, в нем затеплилась на­дежда: Боже, дай мне хоть раз, один только раз доказать им…

А потом он грохнулся, уда­рившись задом об землю, и твердил про себя, ежесекунд­но, беспрестанно повторяя: «Что ж ты, идиот несчаст­ный, позволил ему свалить себя с ног. Ему».

Он услышал детские голо­са, умоляющие его поднять­ся; увидел Соммерса, тот стоял над ним в разорванной окровавленной рубашке, тяж­ко дыша, и ждал, со сжатыми до хруста кулачищами. Дет­ские голоса говорили ему, ес­ли он не ошибался:

- Он устал, Каспар. Вста­вай, поднимайся.

Он не видел Рубена, но чувствовал, что и Рубен кро­воточит вместе с ним, без­молвно. А когда он снова услышал вопли той женщины, он вскочил с земли и при­нялся наносить удары, кото­рые становились все больнее и больнее.

Он снова упал. От боли в ушах пространство вокруг него стало тяжелым, вязким и тягучим, казалось, из не­го можно было вылепить что-нибудь, будь на то время, как из глины. Его противник уже дрался в полную силу, раздосадованный тем, что поразвлечься не удалось, и что вся эта затея внезапно обернулась изнурительным, удручающим испытанием из-за невероятного упрямства его маленького соперника. Один раз Соммерс был ка­ким-то непостижимым обра­зом сбит с ног и остался, не­подвижно лежать на земле. Женщина орала на него, что было мочи. Мальчишки тор­жествовали. Он медленно поднялся и ругнул женщину, поскольку развлечение было затеяно в ее честь.

Каспару стало казаться, будто бой идет уже целую вечность и ему не будет конца. Для него в жизни ос­тался один только этот бой, все остальное перестало су­ществовать. И хотя он пытался убедить себя, что бой длится минут десять—пят­надцать, все равно не вери­лось. Этот бой стал средо­точием всего: начала, конца, вечности; густая, тяжелая материя пространства гуде­ла от его неистовства; голо­ва стала неподъемной, слов­но налитая свинцом; земля затаилась в ожидании.

Он падал много раз и с каждым разом злился на себя все больше; в нем становилось все больше реши­мости действовать и оставалось все меньше сил. С каж­дым разом, поднимаясь на ноги, он чувствовал, как ко­лотится у него в висках кровь, ноют кости и сам он вроде как себе уже не принадлежит; «А я все равно буду заставлять себя поднимать­ся на ноги, вечно, беспрес­танно». Какое это было бы наслаждение — погибнуть - какая логичная и достой­ная развязка. Они смеялись, смеялись над ним из нена­висти, слезы Ара Джорджа были, по сути слезами самой старой родины. Рубен истекал чистой кровью. Мальчишки, молодая зеле­ная поросль древней вино­градной лозы, умоляли его подняться, продолжать бой.

Он встал, уже в который раз, всхлипывая, в отчаян­ном порыве уничтожить эту ненависть, но руки не слуша­лись его. Он подумал, вот если бы у него было хоть немного сил, если бы боля­щие кости и мышцы исце­лились хотя бы, на мгно­вение, если б только... но не мог, не мог, попросту не мог обрести себя вновь. «О, Армения, Арме­ния» — простонал он.

Соммерс не прочь был воспользоваться представившей­ся возможностью прекратить бой.

— Ну, ты уже почти готов, — он был слишком измотан, и в голосе отсутствовала его привычная озлобленность, а может, злобствовать у него уже просто не хватало сил.

Его дружки теперь предпочитали вести себя тихо и помалкивали, малыши уже не хныкали, а женщину почему-то колотил озноб.

Когда они уходили с пустыря, произошла резкая перемена в отношении Соммерса к своей товарке, приятелям пришлось держать его за руки, опасаясь, что он может, чего доброго, стукнуть ее.

С дрожью в пальцах Рубен вытер кровь с лица Кас­пара, проводя по синякам и ссадинам. Мальчишки обступили его, притихшие от огорчения, но где-то даже гордые тем, что подверглись оскорблению.

— Давайте, мальчики,- сказал Рубен, — по домам, поздно уже.

Они тут же молча удали­лись и не осмеливались рас­крыть рта, пока не отошли на полквартала, а потом за­галдели все разом, наперебой, не слыша друг друга и не ис­пытывая в этом никакой необходимости.

У Каспара, похоже, был перебит нос и сломаны два или три ребра, не говоря уже о множестве синяков. Он был очень недоволен собой, потому что ему не удалось одержать решительной побе­ды. По дороге домой, воз­вращаясь по Сан-Бенито авеню, Рубен вдруг разрыдал­ся.

— Господи, я не знаю, как мне быть, что делать со всем этим. Я не знаю, за что взяться, у меня опускаются руки. Я не могу допустить, чтобы это продолжалось и дальше.

Он горько плакал, стыдясь самого себя, его боль и возмущение возносились в черноту космоса, освященные тишиной ночи.

1933 г.

Перевел с английского

Арам Оганян.

Edited May 31, 2008 by Pandukht

[bvahan]

Этот рассказ Вильяма Сарояна появился в ....

Перевел с английского

Арам Оганян.

можете указать источник, откуда этот рассказ?

ссылку на сайт

[Pandukht]

можете указать источник, откуда этот рассказ?

ссылку на сайт

В интернете вряд ли вы его найдете. Это перевод из газеты.

[bvahan]

В интернете вряд ли вы его найдете. Это перевод из газеты.

я спрашивал про сам перевод на русский

где он есть в интернете, если есть

[Pandukht]

я спрашивал про сам перевод на русский

где он есть в интернете, если есть

Вот он - здесь, на форуме. Или вы против его выставления в вашей теме?

[bvahan]

Вот он - здесь, на форуме. Или вы против его выставления в вашей теме?

напротив, я подумал, может на сайте-источнике есть ещё рассказы Сарояна

[Pandukht]

может на сайте-источнике есть ещё рассказы Сарояна

Нет никакого сайта-источника.

А мне еще очень нравится вот эта фраза Сарояна:

"Хотел бы я знать, найдется ли в мире сила, которая способна уничтожить этот народ - это малое племя скромных людей, чьи войны все отыграны и проиграны, чье государство полностью уничтожено, чья литература не прочитана, музыка не услышана, а на молитвы больше нет ответа. Ну же, вперед! Уничтожьте Армению! Увидите, удастся это вам? Пошлите их в пустыню без пищи и воды. Сожгите их дома и церкви. А потом посмотрите, не окажется ли, что будут они смеяться, петь и снова возносить молитвы. Потому что, если хотя бы двоим из них, доведется встретиться в этом мире, увидите, они создадут новую Армению!"

[bvahan]

Нет никакого сайта-источника.

А мне еще очень нравится вот эта фраза Сарояна:

"Хотел бы я знать, найдется ли в мире сила, которая способна уничтожить этот народ - это малое племя скромных людей, чьи войны все отыграны и проиграны, чье государство полностью уничтожено, чья литература не прочитана, музыка не услышана, а на молитвы больше нет ответа. Ну же, вперед! Уничтожьте Армению! Увидите, удастся это вам? Пошлите их в пустыню без пищи и воды. Сожгите их дома и церкви. А потом посмотрите, не окажется ли, что будут они смеяться, петь и снова возносить молитвы. Потому что, если хотя бы двоим из них, доведется встретиться в этом мире, увидите, они создадут новую Армению!"

Эта фраза классическая

Однако, как и многие избитые вещи, миллионы раз повторенная и оттиражированная на плакатах в Спюрке, она потеряла свою силу. Ничего нельзя преувеличивать. Так случилось и с Сарояном. Его внешнюю роль преувеличили мы, армяне. Его по сути превратили ТОЛЬКО в образ представляемый внешнему миру - мол, смотрите, он наш, Сароян.

Но Сароян говорил, прежде всего, нам самим. Мы же превратили Сарояна в декорацию для внешнего мира, а не в учителя и товарища внутреннего. Я уверен, сегодня Сароян писал бы больше о нас внутри, чаще бы обращался именно к нам самим. Наш враг не столько внешний, сколько внутри нас. Потому так "хорошо" и живём.

В принципе, он под конец жизни и написал... одна из его вещей в последней Трилогии "Армяне" - про непонимание и про малопонимание армян самих себя. Но кто читал эту вещь. Она, по моей информации, и не издана и вообще не известна в Армении и в России (в Трилогии ещё пьеса Арач "Haratch" (Вперед) и ещё одна - не помню точно название).

Я не верю в любовь Еревана к Сарояну. Любовь эта во многом показушная. Если Ереван неуважителен к Спюрку, то это и есть осквернение памяти Сарояна.

Сарояна больше всего издают в России НЕармяне - больше, чем в спюрке и в Армении вместе взятых. Его больше ставят в театрах и в кино. Больше исследуют ВНЕ Армении. Еревану Сароян малоинтересн, неактуален. Скушают грант ЮНЕСКО и забудут до следующего 100-летия. Мы относимся к Сарояну во многом декоративно. Также как и его собственные дети. Это грустная история. (дочь его умерла года 3 назад от наркотиков, с сыном своим Арамом он вообще не разговаривал последние годы, жена уходила от него дважды - он дважды разводился на одной и той же). Мой знакомый в Америке увидел в букинистическом книги Сарояна подаренные им своим детям - с надписью. Эти идиоты сдали книги отца за копейки в магазин. Многие из нас сделали аналогичное - сдали Сарояна, он забыт, вспоминаем только по круглым датам и формально, дёшево ... Зараза из Фрезно пришла и к нам.

[Kars]

А с чего вы взяли, что в Ереване Сарояна недооценивают?

Если быть честным, то надо признать, что имя "Вильям Сароян" более знакомо среднестатистическому жителю Армении, чем среднестатистическому американцу или россиянину.

Edited June 1, 2008 by Kars

[bvahan]

А с чего вы взяли, что в Ереване Сарояна недооценивают?

Если быть честным, то надо признать, что имя "Вильям Сароян" более знакомо среднестатистическому жителю Армении, чем среднестатистическому американцу или россиянину.

разве что имя знакомо

с каких пор МЕРИЛОМ нашего отношения к НАШЕМУ классику является сравнение с отношением ДРУГИХ наций к нему?

но даже если сравниваться с другими, я уже сказал, что в России у русских внимание к Сарояну больше, чем у нас - издают больше, ставят в театрах больше

у нас воспроминания, что есть фото дедушки или бабушки с Сарояном, когда тот приезжал в Армению

в Америке успешно завершён анти-сароянский проект - его имени нет в учебниках и антологиях америк. литературы (хотя в 60-е, в 70-ые и 80-ые такое было невозможно представить)

публикации там о Сарояне тенденциозны (например, комментарий армянина журналиста из Лоса Марка Аракса в недавней книге)

но в России не так

именно Сароян стоит на обложке недавно изданной Антологии американской литературы

но НЕ из-за лоббирования армян, а именно из-за популярности имени Сарояна в России, его там чи-та-ют

нам знакомо ТОЛЬКО имя

ни его жизнь, ни его творчество, ни будущее памяти о нём Ереван не интересует

[Kars]

с каких пор МЕРИЛОМ нашего отношения к НАШЕМУ классику

Сароян - не НАШ классик. Сароян - американский писатель армянского происхождения.

Ну еще назовите Пушкина «известным эфиопским поэтом» - и всё встанет на свои места.

Edited June 1, 2008 by Kars

[SAS]

bvahan,

ну что за истерика и плач? В середине 80-х годов в Ереване вышло Собрание сочинений Сарояна в 4-х томах. Тираж- 50 000 экземпляров. Население Армении тогда было меньше 5 мил. человек, т.е., одна книга на 100-80 человек. Сейчас в России население 40-50 раз больше чем в Армении. Хотите сказать, что книги Сарояна выходили в России тиражом 1 500 000 экземпляров?

[Nazel]

Надо же какую дату проморгали

В.Сарояну-100 лет.

[Nazel]

Человеческая комедия

Исполнилось 100 лет со дня рождения Уильяма Сарояна

Константин Кедров

"У человека есть право противоречить самому себе", - утверждал он. Отрицая прогресс, Сароян обожал свою пишущую машинку и велосипед. Он посмеивался над своей известностью: "Разве может один человек быть значительнее другого?". Слава, по его мнению, - разновидность обмана и надувательства. Его любимое изречение: "Все люди - армяне".

Говорят, что гуманизм умер, а вера в человека и любовь к нему безнадежно устарели. Перечитывая Сарояна, я вместе с ним посмеиваюсь над этими "прозрениями". Мне ближе его слова: "Существует только человек". Это говорит представитель армянского народа, пережившего страшнейший геноцид. Он - стопроцентный американец, он - стопроцентный армянин, завещавший похоронить часть своего сердца у подножия Арарата. Жил в Лондоне во время Второй мировой. Последнюю треть своей жизни провел в Париже. Родной литературный язык - английский.

Настоящий гражданин мира, он удивлял своими чудачествами - огромной, не снимаемой с головы папахой, усами - как у Лотмана. Или, наоборот, у Лотмана были усы, как у Сарояна? В молодости он приехал в Советский Союз. Его поселили в гостинице "Националь" и с гордостью сказали: "В этом номере жил Ленин". - "Ну и что? А теперь буду жить я", - ответил Сароян, повергнув в шок администрацию.

О чем он пишет? Да ни о чем. Его эссе, иногда смешные, иногда грустные - всегда попытка полной откровенности, что на русском языке именуется словом "исповедь". Его интересует только одно - жизнь людей. Без всякой идеологии. Люди у него очень хорошие, смешные и добрые. Потому что таков был сам Сароян. Ведь говорят, что, кого бы ни писал художник, у него получается автопортрет. Вот он описывает картину, где изображена девочка с куклой, и лишь вскользь замечает, что у девочки и у куклы одно лицо. За этой маленькой деталью - целая жизнь и его отношение к жизни. Девочка играет в куклу или кукла играет в девочку? Жизнь играет человеком или человек играет жизнью?

Он неожидан в каждой фразе. Хотя речь его проста, и диалоги отрывисты, как у Хемингуэя. Его рассказы так похожи на фильмы Годара. На тротуаре стоит женщина с тремя ребятишками, она смотрит в небо и улыбается. "Бог знает, какая тайна в этой улыбке". За спокойной добротой и легкостью его стиля чувствуется уверенность в себе и какая-то мощная сила, как от горы Арарат, где, по преданию, до сих пор целы обломки Ноева ковчега.

Рассказывают, что однажды в Армении в разгар дружеского застолья он встал и пошел к выходу: "Пойду к солнцу". Вышел в сад, а навстречу ему бежит девочка. Он берет ее на руки. "Как тебя зовут?" - "Арев". Арев значит солнце.

Там же другой забавный случай. Увидев знаменитого писателя, студенты устроили ему овацию. Сароян показал на портрет Брежнева. Зал все понял, засмеялся и затих.

Его главная книга "Человеческая комедия" давно стала культовой на всех языках. А говорят, что смех непереводим. Когда ему присудили Пулитцеровскую премию, он решительно отказался. "Коммерция не вправе управлять искусством", - сказал Сароян. Как это актуально сегодня. Или - как старомодно?

[Nazel]

Уильям Сароян

Путь вашей жизни

Путь вашей жизни пройдите так, чтобы жить — чтоб на этом прекрасном пути ни к вам, ни к кому-либо, с кем вы на нем столкнетесь, не прикоснулись ни грязь, ни смерть. Ищите везде добро и, обнаружив, вытаскивайте, как бы глубоко оно ни было скрыто: ему нечего стыдиться и прятаться. Оберегайте и растите даже самые мельчай­шие крупицы человечности: это то, что противостоит смерти, хоть и само преходяще. Открывайте во всем свет­лое, чистое, то, что не может быть запятнано. Если в чьем-либо сердце добродетель, преследуемая всеобщим глумленьем, затаилась в испуге и скорби, ободрите ее. Не поддавайтесь поверхностным впечатлениям: они недо­стойны ясного взора и чистого сердца. Не подчиняйте себя никому, но и себе никого не подчиняйте. Помните: каждый человек—это подобие вас самого. Вина любо­го — ваша вина, и все невинные делят свою невиновность с вами. Презирайте зло и низость, но не людей низких и злых, поймите это. Не стыдитесь быть добрым и нежным, но если когда-нибудь на пути вашей жизни наступит че­ред убивать—убивайте и не раскаивайтесь. Путь вашей жизни пройдите так, чтобы жить—чтоб на этом чудес­ном пути не увеличивать страданья и горести мира, но улыбкой приветствовать его безграничную радость и тайну.

[Pandukht]

Надо же какую дату проморгали

В.Сарояну-100 лет.

Действительно, забегались...

[Harib]

Его главная книга "Человеческая комедия" давно стала культовой на всех языках.

В конце 40-х годов Сароян попал в СССР под топор партийной критики и били его за книгу "Человеческая комедия"…. Писателя назвали плачущим Декадентом и обяъвили защитником капитализма…

[Nazel]

[Nazel]

[Nazel]

“Хоть пишу я по-английски, и вопреки тому, что родом из Америки, я считаю себя армянским писателем. Слова, употребляемые мною – английские, среда, о которой я пишу – американская, однако, та душа, которая вынуждает меня писать – армянская. Значит, я армянский писатель и глубоко люблю честь принадлежать к семье армянских писателей” – слова большого писателя о самом себе.

[Pandukht]

Уильям Сароян

ВЕЛИЧАЙШИЙ ИЗ НАС

Генерал Андраник собственной персоной сидит здесь, в адвокатской конторе Арама, и разговаривает со мной, шестнадцатилетним подростком, хотя я и не обращался к нему: «Как поживаете, сэр?»

Ему – одному из самых знаменитых армян на свете, а может, даже самому знаменитому - под пятьдесят или пятьдесят с небольшим, но сейчас он живет во Фресно, одет в заурядный костюм, вдалеке от белого коня, на котором он изображен на фотографии, висящей на стене в каждом доме. Сейчас он ходит пешком, у него даже нет собственного автомобиля. Битва не на жизнь, а на смерть во имя нации окончилась ни жизнью и ни смертью, а сама по себе, и он не понимает, что произошло.

Армения теперь далеко, дальше, чем можно измерить расстоянием или географией; она теперь часть России, очень небольшая, осколок от того, чем была. Он больше никогда ее не увидит. Мир изменился. Люди изменились. Они скорее всего живы, слава богу. Тут и там, по всему миру армяне заняты выживанием и забвением. Две главные политические партии во Фресно ведут горячие дебаты о нем в своих газетах, на собраниях, в кофейнях и гостиных, потому что где-то в конце войны он отказался подчиняться приказам первого правительства Армении, независимой, наконец, Армении, а потом – в это даже не верится – воевал против правительственных войск. Неужели такое бывает? Неужели такое возможно? Разве твой собственный народ, ты сам могут быть настоящим врагом? В его голосе мне слышится гнев, но теперь этот гнев смягчился настолько, что стал печалью по всем погибшим, по единой великой нации мертвых, не важно чьих.

Есть две вещи, заставляющие меня ощущать себя армянином, – это камни в земле и лицо этого человека, Андраника, особенно его глаза. Я этого не понимаю, но каждый раз, когда я вижу огромные камни в земле, я ощущаю свое армянство. Я испытал печаль и гнев, хотя я не знаю, почему или на кого или на что я был разгневан. Голос у Андраника низкий, но он говорит мягко, медленно и внятно. Его слова говорят то, что говорят, но они говорят и кое-что еще, к чему я должен внимательно прислушиваться, чтобы расслышать. Его слова гласят:

- Брат твоей матери - Арам – человек редкий, как тебе известно. Очень подвижный, стремительный, деловой и преуспевающий в любом своем начинании. Очень толковый. Всегда приятно бывать в его конторе, встречаться с ним, слышать его голос, замечать настороженный юмор в его глазах, знать, что он преуспел в Америке ради всех нас. Но я рад, что застал здесь не его, а тебя.

Я слушаю, слежу за его глазами и думаю: «Что это такое говорит Андраник?»

- Я смотрю, ты любишь читать, - сказал он, глядя на стопку книг из публичной библиотеки у меня на столе.

Но я чувствую, что ему хочется поговорить совсем о другом.

- Да, сэр.

- А хорошего ли качества эти книги?

- Я читаю все подряд, но очень мало беллетристики.

По-армянски «беллетристика» – «веп», что означает «притча», «выдумка» или даже «ложь».

- Историю? Поэзию? Драму?

- Научную. Художественную. Философскую. Этнографическую. Медицинскую. Что попало.

- Почему ты читаешь такие книги?

- Мне здесь не нравится. За чтением я не так остро ощущаю свое пребывание здесь.

- А где бы ты хотел находиться?

- Там, где я мог бы по-настоящему стать самим собой.

- А здесь разве невозможно быть по-настоящему самим собой?

- Я очень люблю свою работу на телеграфе, потому что она позволяет мне встречаться с людьми разного сорта. И я со всеми в ладу, но это, может, потому, что я научился этому, и потому, что я смог бы ладить с кем угодно и где угодно. Но я терпеть не могу жестокости, а ее здесь повсюду полно.

- Ты имеешь в виду физическую жестокость? Скажем, отец лупит сына? Или рассерженный человек стегает лошадь?

- Иногда. Но самая плохая жестокость не физическая. Невинным всегда приходится хуже всех, и я не могу понять почему.

Он смотрит на меня своими мягкими глазами, как будто видит в первый раз. И я думаю, скажет ли он когда-нибудь то, что у него на уме.

- Есть труднопостижимые вещи, - говорит он, затем задумывается и ждет, быть может, не будучи уверенным, хочет ли он продолжить.

Он достает из кармана коробочку египетских сигарет, открывает, берет сигарету, прикуривает, делает глубокую затяжку и очень медленно выдыхает.

- Разумеется, у нас были очень веские причины. То, что они делали с нами, мы в свою очередь делали с ними, с их невинными. Невинные – это целая нация, существующая сама по себе, вопреки и назло всем остальным нациям. У этой нации нет правительства, политической философии, расы, религии – только люди. Сначала я пытался запрещать своим солдатам. Я пытался наставлять их, что мы не можем создать свое государство на крови и костях невинных людей, будь то своих или чужих. За такое убийство карали судом и казнью. И мне выпала страшная ноша - быть и судьей, и палачом. Маленькая армия, которая может выжить только благодаря стремительным атакам и отступлениям, должна иметь снабжение и пополнять припасы там, где их найдет. Но когда убиваешь мальчика одиннадцати-двенадцати лет за то, что он вцепился в мешок с зерном, которое равносильно жизни и смерти для его братьев и сестер, то кого ты убиваешь, если не своего собственного сына? А когда ты убиваешь того, кто убил мальчонку, кого ты убиваешь, если не своего брата? Мало-помалу суды и казни сошли на нет, и убиение невинных возобновилось, причем с новой силой. Вскоре в расход пошли и старики со старухами. И все жители поголовно. Одно село истреблялось за другим. Мы забирали все, что нам нужно, и столько, сколько могли унести. Вот как мы поступали. Вот как я поступал. Нас вынудили так поступать. Я был вынужден так поступать. В противном случае нам грозила неминуемая гибель. Но после того, как мы стали так поступать, учти: после того как мы стали это делать, мы потерпели полный провал.

«Только не останавливайся, - думал я. - Ради бога, давай скажем о себе всю правду, будь она неладна, а все остальные пускай врут, изворачиваются, выживают, или подыхают, или покоряют этот чертов мир».

Он продолжал рассказывать о происшедшем, когда пришел Арам, завел его в свой кабинет и захлопнул дверь.

Минут через десять-пятнадцать генерал Андраник вышел, больше не глядя в мою сторону. Арам говорит:

- Ты видишь, Вилли, Господь послал меня на Землю творить добро.

Я-то знаю, он выписал чек и вручил Андранику, чему я очень рад и горжусь тем, что он брат моей мамы и что он на это способен.

- Он величайший из нас, - говорит Арам, - но как, должно быть, ужасно для такого человека, как он, стать теперь ничем. Сколько времени он провел здесь до моего прихода?

- Около часа, наверное.

- Он говорил что-нибудь? Или сидел просто так?

- Нет, он разговаривал.

- Почти час?

- Да.

- Ну и о чем же он говорил?

- Он говорил о тебе. Он восхищается тобой и очень тебя ценит.

- Вот! Теперь хоть до тебя дошло то, что я столько лет пытаюсь вбить в твою ослиную голову! Он величайший изо всех нас человек, вдалеке от того места, где он добился своего величия. И кем он восхищается? Мною. Кого ценит? Меня. Арам Сароян – вот имя, которое никогда не будет предано забвению, покуда жив на свете хоть один армянин! Когда я прибыл в эту страну, у меня ничего не было. Теперь есть все. Слава. Состояние. И великое имя.

Тут он переходит на шепот. Он всегда так делает, когда речь заходит о величии.

- Постарайся быть таким, как я, Вилли. В твои годы я не протирал штаны, сидя в библиотеках за чтением книжек и сочинением стишков. Я бегал. Бегай же и ты, Вилли, беги!

Я выбежал из конторы, а он пустился вдогонку с криком:

- Да не сейчас, олух ты царя небесного! И не туда!

Год или два спустя генерал Андраник умер во Фресно, но к тому времени все немного изменилось, и его кончина, казалось, не имела большого значения, хотя в глазах Арама стояли слезы, когда он произнес:

- Он правильно сделал, что ушел. Этот мир не для таких, как он...

1966

Перевел с английского Арам ОГАНЯН

---------------------------------------------------------

От переводчика

В рассказе зрелой поры «Величайший из нас» (1966) Уильям Сароян возвращается к своим встречам с Андраником. Здесь идет трудный разговор об ужасах войны вообще и войны, которую вел Андраник против турок. В первом рассказе, «Андраник Армянский» (1936), Сароян вскользь говорил о том, что «турки убивали армян, а генерал Андраник со своими солдатами убивал турок. Он убивал простых, добродушных, обыкновенных турок, но не уничтожил ни одного настоящего преступника, потому что все истинные преступники держались от поля боя подальше».

Турки любят спекулировать на тему убиения Андраником мирного турецкого населения, разумеется, не афишируя того обстоятельства, что Андраник расстреливал своих солдат за расправу над гражданским населением. А тем временем эти самые «простые, добродушные, обыкновенные турки» принимали массовое участие в резне депортируемых армян. И когда терпеть такое стало невозможно, Андраник отвечал им на том языке, который они лучше всего понимали.

Своих самых гнусных убийц, Энвера, Талаата и проч., изничтоженных армянскими мстителями, турки с почестями перезахоронили в Турции и возвели в ранг национальных героев. Тем самым современная Турция подтвердила, что традиции геноцида не чужды ей и поныне, когда она ломится в двери Европейского Союза. Аналогичная ситуация сложилась у азербайджанцев: сначала они объявили национальными героями сумгаитских погромщиков, сжигавших людей заживо, потом у них выбился в герои выродок, убивший топором спящего человека (Жалок народ, у которого такие «герои». Интересно, кого они тогда считают подонками?).

Генерал Андраник и командиры армянских добровольческих дружин по большей части воевали против многократно превосходящих сил противника на протяжении многих лет. На заре добровольческого движения в отрядах армянских гайдуков было запрещено стрелять в женщин, детей и скот противника. Какие благородные и вместе с тем наивные и романтические были времена! Андраник и его соратники испытывали угрызения совести за невинно пролитую кровь в отличие от «героев» противника. Именно об этом рассказывал Андраник юному Сарояну во Фресно. Поэтому рассказ и называется «Величайший из нас».

Edited March 24, 2009 by Pandukht

[Pandukht]

Армянин и Армянин

В городе Ростове, поздним вечером, проходя мимо пивной, я увидел в ней официанта в белом пиджаке, это явно был армянин, так что я тут же вошел туда и сказал по–нашему: «Здравствуй, разрази тебя господь, здравствуй».

Знать не знаю, как мне дано было догадаться, что он армянин, но – что дано, то дано. Определяется, это совсем не линией носа, смуглостью лица, густотою темных волос, ни даже тем, как посажены на лице и как на тебя смотрят живые глаза. Есть много людей, у которых те же смуглые лица, такая же линия носа, те же волосы и глаза, но люди эти не армяне. Наша порода приметна по–своему, и к тому же путь мой лежал в Армению. Как мне жаль, однако же. Как мне глубоко жаль, что нету нигде Армении. Какая печаль для меня, что Армении нету.

Есть в Малой Азии уголок земли, именуемый Арменией. Но это не так. Это не Армения. Это – место, край. И в краю том есть долины и горы, реки, озера и города. И прекрасен он, так же прекрасен, как всякое другое место под солнцем, но это не Армения. Там живут армяне, и они – обитатели земли, не Армении, ибо нету Армении, господа, нет Америки и Англии, нет Франции и Италии, есть земля, господа, и только земля.

Итак, я вошел в маленькую пивную в Ростове поприветствовать соотечественника, иноземца в чужом краю.

- Вай, - произнес он с протяжкой, подчеркнутой интонацией изумления, придающей столько комизма нашему языку, нашему разговору. – Ты? Армянин?

В том смысле, разумеется, что вид у меня нездешний. Ну, к примеру, моя одежда. Моя шляпа, ботинки, а, быть может, еще и какой-то, слегка заметный, отпечаток Америки на моем лице.

- Как тебя занесло сюда?

- Ах ты, разбойник, - говорю я с любовью. – Прогуливался я тут. Ты из какого города? Где родился? (По- армянски: где появился на свет?)

- В Муше, - говорит он. – А ты, я вижу, американец. Как оказался здесь? Что делаешь? Куда направляешься?

Муш. Я всем сердцем люблю этот город. Я могу любить место, которого не видал, которого больше не существует, обитатели которого были изгнаны и убиты. Это город, где в молодости бывал мой отец.

Господи Иисусе, до чего здорово было увидеть этого черноглазого армянина из Муша. Вы и представить себе не можете, как это здорово, когда где-нибудь вдалеке от дома армянин повстречается с армянином. Да к тому же еще в пивной. В месте, где можно выпить. Пускай хоть самое дрянное пиво, - неважно. Пусть мухи. Пусть, коли на то пошло, диктатура. Бог с ним. Есть вещи, изменить которые невозможно.

- Вай, - произносит он. - Вай (протяжное и проявляющее великую радость). Вай. И ты говоришь на родном языке. Как здорово, что ты не забыл его.

И он приносит две кружки дрянного пива.

И жесты армянские, выражающие так много. Вот ударил себя по коленям. Вот разразился хохотом. Вот ругнулся. Вот метко сострил, обшутил сей мир и его большие идеи. Слово армянское, взгляд, улыбка и жест, и через все это – моментальное возрождение природы, вековечной и вновь могучей, хоть и прошло столько лет, хоть и разрушены были города и селения, убиты отцы, братья и сыновья, родные места позабыты, мечты растоптаны, сердца живых обуглены ненавистью.

Я посмотрел бы, какая сила на свете изведет это малое племя людей, эту горстку незначительного народа, чья история окончена, чьи войны все уже провоеваны и проиграны, чьи строения рассыпались в прах, чья литература не прочитана, чья музыка не услышана, чьи молитвы смолкли.

Ну, вперед, давайте, уничтожайте этот народ. Предположим, что снова тысяча девятьсот пятнадцатый. В мире идет война. Уничтожайте Армению. Посмотрите, удастся ли вам это сделать. Гоните армян в пустыню. Оставьте их без хлеба и без воды. Сожгите дома их и церкви. И посмотрите, не окажется ли, что снова они существуют. Посмотрите, не окажется ли, что снова они смеются. Посмотрите, не жив ли снова народ, когда двое из него, через двадцать лет, случайно встретившись друг с другом в пивной, смеются и разговаривают на своем языке. Давайте, посмотрите, что в состоянии вы поделать. Посмотрите, в состоянии ли вы помешать им обшучивать большие идеи мира.

Двое армян разговаривают на свете, давайте же, так и этак вас, попробуйте уничтожить их.

Edited August 4, 2009 by Pandukht

[Pandukht]

Часть его сердца – в Ереване

Уильям Сароян (1908-1981)

Человек, носящий это не армянское имя с армянской фамилией, родился в 1908 году в небольшом американском городе Фресно в штате Калифорния в бедной семье армянских эмигрантов. Начав свою трудовую деятельность с почтальона, ни он и ни его родители не могли предполагать, что со временем это имя встанет в один ряд с такими выдающимися американскими писателями как Хемингуэй, Стейбек, Фолкнер, Колдуэлл.

И мы, армяне, не предполагали, что где-то за тридевять земель живет человек, который позже станет неразрывной частью и гордостью нашего народа. Что, начиная с первого своего рассказа, опубликованного в 1933 году в еженедельнике американских армян «Айреник» («Родина») в городе Бостоне, и до последнего своего дыхания он оставался тесно связанным с Арменией и армянской тематикой. Уильям Сароян написал более полутора тысяч рассказов, двенадцать пьес и около десяти романов. Одним из лучших его произведений считается повесть «Человеческая комедия», частично автобиографическая. Ряд его работ, уже одним своим названием, говорят о себе: «Мое сердце в горах», «Андраник из Армении», «Битлис», «Айастан и Чаренц!».

Уильям Сароян четырежды (1935, 1960, 1976 и 1978 гг.) посещал Армению, он там даже видел свою пьесу «Мое сердце в горах» в постановке Вардана Аджемяна в Ереванском театре им. Г. Сундукяна. Писатель до глубины души был растроган этой пьесой, музыку к которой написал Арно Бабаджанян.

К слову сказать, его пьесы «Эй, кто-нибудь!» и «Голодные» можно увидеть и сейчас в Москве – в музыкально-драматическом театре «Арлекин».

В заключении этой небольшой заметки хочется привести слова этого большого писателя и гражданина Уильяма Сарояна о самом себе:

«Хоть пишу я по-английски, и вопреки тому, что родом из Америки, я считаю себя армянским писателем. Слова, употребляемые мною – английские, среда, о которой я пишу – американская, однако, та душа, которая вынуждает меня писать – армянская. Значит, я армянский писатель и глубоко люблю честь принадлежать к семье армянских писателей».

Остается только добавить, что хоронили его в 1981 году в его родном городе Фресно, но, выполняя волю писателя, оставленное в завещании, часть его сердца захоронили в далекой Армении, у подножья Арарата, недалеко от которого находится озеро Ван, а там дальше – город Битлис – родина его родителей.

Так что часть сердца Уильяма Сарояна ныне покоится в Ереванском пантеоне среди других великих армян.

«Ноев Ковчег»

Edited August 5, 2009 by Pandukht