Nazel

А вот это уже оффтоп. А жениться и правда надо на своих,хотя бы на своих по вере

Дорогой Гнел,спасибо за заботу.Работаю,стремлюсь к позитивному. А знаешь,почему выкладываю все это?Что-то слишком частыми стали браки армянок,выходящих за турков.Вот и надеюсь,что,может,прочитает иная и задумается,прежде чем пойдет на свидание с подобным ухажером. Не от того ли все наши беды,что слишком коротка наша историческая память?

Iharke,chem nexanum;

Тнашен,какая из меня Назо? :lol: lav em.@b@ du inchghes

Геноцид В один из зимних морозных вечеров 1914 года сельский староста привёл к нам на ночёвку трёх всадников. Мы зажгли тонир, разогрели обед для турок, а когда они нажрались, то обратили своё внимание на дочку брата моего отца Шаке, которая от рождения была слепой, но невероятно красивой с золотистыми волосами. Они набросились на неё прямо при нас. Девушка стала кричать и звать на помощь. Попытавшегося помешать им моего отца они избили, связали и бросили в хлев, не обращая внимания на удары яйцами, которыми мы с Хачатуром забрасывали их. И вдруг произошло чудо - в дверь резко постучали, и в дом вошли четверо фидаинов. В тот же миг они набросились на турок, разоружив их в мгновение ока. Растерявшиеся от неожиданности турки даже не попытались оказать им сопротивление. Фидаины избили турок до полусмерти, вывели их из дому и бросили в реку. После чего они удалились. Начался призыв на Первую Мировую войну. Мой отец не подлежал призыву по возрасту, но его забрали на обслуживание дорог вокруг Башега. В западной части города была церковь Хндир Катар, куда мой отец шёл каждую субботу ночью, чтобы утром присутствовать на воскресном богослужении. И в один день он упал в темноте, сломав ногу. Печальная весть дошла до нас, но кто бы осмелился в это смутное время поехать привезти его? В конце концов брат отца Манук взял это на себя. Пошёл к сельскому голове, попросил его о содействии, предложив крупную сумму денег. И тот снарядил двух курдов в качестве сопровождения. Была зима, снежная и холодная. Впрягли в повозку двух волов, устелили шерстяной кошмой и толстыми паласами, - и пустились в путь. С ними отправился также Хачатур. Через день они достигли места назначения и остановились прямо в церкви, удостоившись гостеприимства священника Погоса Вардапета. А на следующее утро отправились обратно домой с отцом. После мытарств на дороге они, наконец, добрались до дома - нашей радости не было границ, но, как оказалось, она была кратковременной... **** В нашей деревне покойников заворачивали в саван и хоронили без гроба, везя на кладбище в специальных повозках. Покойника укладывали в вырытую в земле яму, засыпали землёй, сверху накладывали камень. Погребальная повозка возвращалась и хранилась в самом дальнем углу церковного двора, дожидаясь другого покойника. Я, приходивший в ужас от одного вида этой повозки, вдруг оказался окружён обезображенными мертвецами, которых никто хоронить не собирался. Небо приобрело кровавый оттенок, отражая пролитую кровь на земле... Страшный ураган геноцида уничтожил наш мир ... В один солнечный апрельский день 1915 отец работал на земельном участке недалеко от дома. В полдень, оставив волов пастись, он пришёл домой пообедать. А мне поручил пойти и присмотреть за волами. Волы спокойно паслись, когда я подошёл к ним - ничто не предвещало плохого. Немного спустя заметил, что со стороны соседнего курдского села по направлению ко мне едут всадники. Они приблизились, не произнеся ни единого звука и не обращая на меня никакого внимания, погнали наших волов впереди себя к своей деревне. Я, плача и от страха, и от пропажи, побежал домой. Когда рассказал отцу, тот сначала не поверил мне, даже упрекнул меня, что я прибежал домой, оставив волов без присмотра. Сокрушённый до предела, я повторил ещё раз, что произошло - тут, отец поверил мне, вытер мне слёзы и отправился было выручать своих волов. И что мы увидели? Со всех сторон из деревни угоняли скот курды из соседнего села Соливан. Отец, ещё не понявший, что происходит, сказал мне, чтобы я пошёл в эту деревню и присмотрел за нашими волами. Я, плача от предчувствия беды и испуга, всё же исполнил его волю. И многие дети из нашей деревни также последовали за мной. А пока мы бежали в курдскую деревню за своими волами, другой вооружённый отряд курдов стремительно ворвался в нашу деревню. Как разрушительной силы ураган, сметающий на своём пути всё живое, так и эта свора за пару часов сровняла с землёй нашу деревню. И не думайте, что людей милосердно расстреливали - ведь пули были дороже человеческой жизни... Безоружных людей загоняли в их дома, запирали двери и заживо сжигали... Яркое солнце, птичье щебетание, аромат цветов, ещё утром утверждающие жизнь, теперь стали свидетелями разрушения и уничтожения. Среди вошедших в нашу деревню мародёров был и знакомый отцу влиятельный курд из деревни Соливан. Ну, какое значение имеют знакомства во время резни? Курд, однако, наряду с кровожадностью оказался памятливым. Этот одноглазый разбойник Хасо не забыл, что мой отец был ему хорошим соседом, угощал у нас дома, помогал ему ремонтировать всякие деревянные вещи, часто бесплатно изготавливал для него новые. Да, палач, руководивший резнёй нашей деревни, запретил убивать моих родителей и вечером привёл их туда, где находился я. Мои несчастные родители, едва удерживаясь на грани разума и безумия от всего увиденного, - на их глазах мучительной смерти подверглись жена ушедшего в Стамбул Рубена и его полуторагодовалый сын Айрапет. Я очень любил Айрапета. Невинного малыша один нелюдь поднял в воздух и с силой разбил о камни. Они рассказывали, что превратившиеся в зверей соседи разрезали животы беременным женщинам, гогоча над поднятыми на штыки зародышами, насиловали и тут же убивали матерей вместе с их детьми - пощады и жалости не было ни к кому... Такой участи подверглись все армянские сёла губернии Татик - в течение нескольких дней всё было превращено в пепел: и дома, и их обитатели. Курдский бек спрятал моих родителей на сеновале, а меня и брата переодел в курдскую одежду и объявил у себя, что мы - его приёмные дети ( у него было две жены и пятеро детей). Он предупредил, чтобы никто не посмел даже бросить косой взгляд в нашу сторону. С кинжалом на боку я показался себе очень неприятным. Хочу сказать, что до геноцида в 1910-1913 гг. очень часто приходили в нашу деревню люди с Кавказа, уговаривали сельчан покупать оружие. Старший брат моего отца Саак, который уже давно обосновался в городе Фрезно и приехал в этот год, чтобы забрать нас в Америку, тоже убеждал и отца, и односельчан купить оружие - безуспешно, к сожалению. Дядя не смог вернуться в Америку и погиб вместе со всеми. Вероятно, что и в других деревнях предупреждали о грозящей опасности, но недалёкие крестьяне не верили в надвигающуюся катастрофу. Не продали своих волов, не купили оружия - и оказались зарезанными, как жертвенные бараны, не оказав никакого сопротивления... Одноглазый Хасо оказался добрым: он не изменил наших имён и не подверг обрезанию. Две его жены относились к нам, как к родным сыновьям. Скрывающиеся на сеновале мои родители также видели от этой семьи участие и защиту, но, к несчастью, жить им оставалось недолго. У Хасо было три взрослых сына, которые в 1914 обзавелись современным оружием: турецкими винтовками "кучичап", аналогичными русской винтовке Мосина. Во главе с отцом они наводили ужас на всю округу. И курды предательски донесли турецким властям, что Хасо спас одну армянскую семью и держит их на сеновале. Турецкие жандармы приходили два раза с требованием выдать им моих родителей, - он им отказал. Бек вместе с сыновьями занял позицию, открыл огонь по туркам и прогнал их. Когда в следующий раз в результате перестрелки погиб жандарм, правительство послало целый военный отряд, которые для отстрастки разрушил это курдское село, стремясь запугать бека. И он, спасая от смерти всю свою семью, в конце концов, сдал им "гяуров" - моих отца и мать. Мятежного бека и его сыновей разоружили и арестовали. Но вскоре отпустили, вернув оружие, отметив, что во время убийства армян они показали "героический пример". Мои родители наряду с 500 другими армянами, которых немногочисленные совестливые курды пытались спасти, скрывая в своих домах, были препровождены в пустыню. Для сопровождения обречённых на смерть также были привлечены курды. Когда сопровождающие вернулись, я узнал, что моего отца расстреляли, мать же в этот момент бросила в палачей камень и прокляла их веру. Звери тут же сбросили её с моста. **** Со всей нашей деревни в живых остался я один - мой брат исчез после известия об убийстве наших родителей, и я считал его погибшим. Во время резни многим удалось убежать и ненадолго скрыться, но потом их находили и убивали. Через короткое время над всей округой Татик поднялся трупный запах. Я не мог примириться со своей участью, бросая взор в сторону нашего разорённого села и, вспоминая родных, начинал плакать до наступления полной темноты в глазах... **** http://artofwar.ru/g/gukasjan_s/text_0050.shtml

Привет-привет

Ksenita,поздравляю .молодец Зоркий

Конечная Приехали. Тема уперлась в родной дом, где живут, не догадываясь о будущих почестях, мои друзья-соседи: известный политик, академик, бывший секретарь ЦК, парочка депутатов и экс-министров. Я с тревогой смотрю на хрупкий розовотуфовый фасад: выдержит ли он нас, признанных и непризнанных гениев, тех, кто «Иштояна видел»? И на меня находит, скажу вам, такая мемориальная тоска, что жить хочется до неприличия долго-долго.

Остановка по требованию-3 В общем-то не жалко, пусть себе прибивают. Подумаешь, мы и не такое видели. Воздвигли пятидесятидвухметровый монумент Сталину — и ничего, скинули за ночь. Вон Пизанская башня несколько столетий пугает человечество своим падением. Стоит до сих пор, низко голову наклоня. А прибей парочку-другую мемориальных штуковин типа «Здесь побывал Леонардо да Винчи», «Слева от падающей башни подолгу стоял папа Римский» или нечто подобное — рухнула бы башня, ей-богу, рухнула бы! Мятежная догадка: не от мемориального ли груза рассыпался Вавилонский столп? Поторопились зацепиться в древнейшей истории — и на тебе! На днях забавы ради перелистывал энциклопедический словарь семидесятых годов, и оторопь взяла от безжалостности приговора времени. Какие-то министерские чиновники, перед которыми трепетали подчиненные, партийные лидеры, депутаты... Куда, куда вы удалились, дравшиеся за место под солнцем! Оно, это место, и тогда, и сейчас можно разложить на ряд составляющих — место в президиуме, на доске почета, в правом верхнем углу газетной страницы, в пантеоне, на служебной лестнице, в табели о рангах… Вот оно, настоящее местничество — локтями пропихиваться на авансцену, забывая, что потомки поумнее будут и вычеркнут из списка вечности. Примеров с переименованием улиц, проспектов, площадей, школ не счесть. Доходит до казуса: площадь носит имя Гарегина Нжде, а памятник в ее центре — пламенному революционеру-ленинцу Сурену Спандаряну. Улицу, где имеет счастье проживать автор строк, дважды переименовывали. По-моему, еще сохранилась табличка на узкой кривой улочке, носящей имя Исаака Лалаянца, ну того самого, из ленинской когорты, по кличке Колумб. Новые наименования, по чести сказать, в основном также из области переворотов и социальных взрывов — как плыли в революцию, так и плывем себе дальше. Перед талантом, которому не воздали по заслугам, совестно. Похоже, потому поставили памятник прекрасному композитору Арно Бабаджаняну в самом центре Еревана. Да только простоял он несколько дней. Под напором общественности, узревшей в нем уродство авангардистского толка, его демонтировали и отправили на доработку. Красивые коттеджи — ваши, богатые счета — у вас, на Канарах отдыхаете и икру разноцветную хлебаете — так хоть искусство оставьте талантам! Чтобы без блата размещались заказы на те же памятники. До сих пор не могу забыть — и уже никогда не забуду — увиденный осенью на Арбате памятник Окуджаве скульптора Франгуляна. Между тем почему-то он ни разу не приглашался сюда, чтобы украсить своими работами землю предков. Люди—хиты политического сезона — всего лишь секундные стрелки истории. А воздавать и закреплять в пространстве Отечества хорошо бы по масштабам крупного отрезка времени.

Остановка по требованию-2 За последние десять лет у нас сложилась новая историческая общность — свои в мемориальную доску. После смены политического режима и властного караула откуда ни возьмись здания запестрели памятными табличками. «Известный врач», «талантливый художник», «выдающийся государственный деятель», «видный кинорежиссер»… А врач был известен в своем участке. А художник… извините, о покойнике кто скажет плохо — язык отсохнет. Выдающийся государственный деятель, видный кинорежиссер или музыкант, писатель… Люди эти — так себе, серединка на половинку. Хилое наследие, малокровные произведения, которые никто не слушает, не читает, не смотрит... В одной только армянской столице за десять лет были прибиты и навешаны 92 мемориальные доски — известным, малоизвестным и почти никому не известным. Гуляя по одной из главных улиц, я остановился у жилого дома, сплошь усеянного мемориальными таблицами многократного умножения заслуг отошедших в мир иной. Штук этак десять мраморных знаков — каждый килограммов под пятьдесят — отягощали бедный дом, грозя обвалом облицовочных камней. Сеанс одновременной игры в нетленность на десяти мемориальных досках. Интересно, так ли отмечен фасад знаменитого московского дома на набережной? Есть ли нечто подобное на Крещатике или на Невском проспекте? Или только у нас, на знойном юге, обуяны мемориальной вакханалией? Стены тщеславия живых и их кичливости. Стены, где цветут все цветы спеси и фамильного гонора, — своеобразные дацыбао армянской культурной революции. Увековечением памяти знаменитых ереванцев занимается комиссия при мэрии из деятелей науки и культуры, президентской службы и т.д. Лишь спустя три года после смерти комиссия рассматривает заявки семьи, госучреждений, научных и творческих коллективов на установление памятных знаков. Считается, что этот срок достаточен, чтобы проверить, выдержал ли испытание на вечную признательность покинувший сей бренный мир. И только по истечении трех лет проходит зачисление в круг бессмертных. Этой комиссии при мэрии не позавидуешь, она держит оборону, как может. Напор-то ой-ой! Миловидный секретарь комиссии по увековечению памяти Ирина Мамиконовна Григорян поведала о случае, когда любой ценой хотели поставить… памятник боевому другу по карабахской войне. «Чтобы памятник стоял перед кинотеатром! Наш брат — на коне, а конь взвился на дыбы от гордости, что носит героя!». — Еле отбились, — признается собеседница. — Этот случай экзотичен, но прост. Сложнее, когда козыряют званиями, лауреатством, при этом указывают на прецедент. Теперь, по опыту Москвы, решили, так сказать, «испытательный срок» растянуть с трех до пяти лет, а переименование улиц, площадей и парков — до десяти. Любопытно, между прочим, что в самые холодные и темные блокадные годы 1994–1996-х в Ереване ни одной мемориальной доски не установили. Не до жиру было! В 99-м же двадцать два новых имени украсили мраморные доски на столичных зданиях. Жили, как люди, а ушли «невосполнимыми утратами» для армянской науки, культуры, разной там промышленности, «незаменимыми талантами», «яркими светочами». В этом густом лесу фамилий и щедрых эпитетов вовсе тонут те, кого с полным основанием можно назвать великими или, во всяком случае, подлинно талантливыми сынами Отечества.

Остановка по требованию-1 Пропись, достойная букварей: все великое и все беды на земле — от желания как-то себя увековечить. Библия дорога еще и тем, что обещает простому смертному вечную жизнь, правда, в другом измерении. Бессмертие в доступном нам выражении суть твое имя в названии проспектов и площадей, воплощение образа в мраморе и граните, чекан фамилии на мемориальной доске... Однако метаморфозы эти — посмертные, а при жизни жаждущий нетленных строк в летописи человеческой лезет из кожи вон, из штанишек выпрыгивает, дабы замеченным быть, отмеченным, запечатленным, озвученным и хоть в профиль показанным в общественном зеркале. Не сосчитать тех, кто норовит зайцем прокатиться в историю! Ее безбилетные пассажиры, выдающие себя за машинистов локомотива! Особая порода людей (кузница вездесущих кадров — преимущественно комсомол и профсоюзы), успевающих быть на виду: на похоронах какой-то мало-мальски известной персоны они держат крышку гроба и по-собачьи преданно и заискивающе смотрят в телекамеру; если какое торжество — норовят оказаться либо тамадой, либо как минимум привлечь к себе внимание неожиданным, сшибающим с ног заявлением. Однажды один из этих типов застал меня интервьюирующим гроссмейстера и немедленно присоседился к нему, чтобы сфотографироваться. Потомкам объяснит лениво, сверкая лысиной: «Ну этот попросил меня на память…». Не поверите — в минуту невостребованности (его дружки рассказывали) озабоченно вздыхал: «Хоть бы в какую библиотеку пригласили перед детворой выступить». Хороший человек — пьедестал родины, а такой шарлатан каждую ее пядь сделает для себя пьедесталом. Напоминает северокавказский фотообраз: голова твоя, а все остальное — бурка, патронташ на груди, конь под тобой — павильонный фон. Весь из себя — тля тлей, но выглядит суровым абреком — хабарда, джигит идет!

СВОЙ В ДОСКУ. МЕМОРИАЛЬНУЮ(ч.1) Это очередь за местом в истории? Да. Но вы тут не стояли Рисунок С. Аруханова Недавно открыл для себя формулу конфликта или, точнее, условие, при котором конфликт неизбежен. Если посмотреть на привычное, родное чужими глазами, вникнуть чужим, посторонним умом, обнаружишь столько несуразицы и откровенно вздорного, что испугаешься собственной затеи. Целый день катался на троллейбусе, гулял по главным улицам и сторонним «туристским» оком обозревал мой Ереван, его таблички и вывески, его каменные бюсты и барельефы и ощущал, как понемногу зреет внутри конфликт — с собой, со скульптурной гильдией и архитекторами, со всеми теми, кто несерьезно относится к текущему моменту, а следовательно, и к будущей истории. Это бумага все терпит. Камень — не терпит, он вопиет и отторгает.

Карс джан,нужен RealPlayer! Если хотите,то можете скачать вот тут. http://biblprog.org.ua/pages_ru/pages_prog...realplayer.html

Весенний призыв. Чужих женщин не бывает - бывают чужие жены. Иосиф ВЕРДИЯН. Полюбуемся армянкой. О серьезных женщинах - легкомысленно, о легкомысленных - серьезно. Тогда поймем кое-что из того, что окутано страстными вздохами. Жалкими всхлипами и стыдливым смешком в ладошку. Хотя вряд ли: разве можно понять то, что не подчинено логике ума? Долма с мацуном - на здоровье! В конце семидесятых годов я брал интервью в номере гостиницы "Армения" у милейшей Мариэтты Сергеевны Шагинян. Присутствовала при этом черноокая красотка из института языка. Задав вопрос писательнице и включив диктофон, я тут же начал трали-вали с красоткой. Старушка, немигающе глядя в диктофон, подробно отвечала на вопрос и поскольку могла слышать только при включенном слуховом аппарате, то не замечала параллельно развивающийся лирический сюжет. Но вот она завершила монолог и только теперь обратила внимание на веселое интеллектуальное сожительство молодых. - Да как это вы смеете? Пришли брать интервью у меня, а флиртуете с девушкой! - Она быстрым и ловким движением вставила аппарат в ухо. - Может, и фокстрот станцуете?! Эх, пропадать, так пропадать! - Парень с девкой - музыки не надо! - Что? - Это у Бабеля: парень с девкой - музыки не надо. То ли упоминание Бабеля, то ли по доброте души Мариэтта Сергеевна внезапно сменила гнев на милость. - Прекрасно сказано: парень на девке - музыки не надо! - С девкой, Мариэтта Сергеевна, с девкой. - Ах, я старая каракатица, - рассмеялась она и выдернула слуховой аппарат, перейдя на монолог. - Я совсем не ханжа, деточка, я целовалась с Бухариным... - Она опять рассмеялась беззвучно и рассказала о своем венчании в Ереване, на котором шафером был великий Мартирос Сарьян. Боковым зрением я заметил, что диктофон мотает пленку, записывая слова писательницы. Говорила она громко, но в обертонах звучала тихая патриархальность. Удивительно. - Однажды в Лондоне я получила приглашение на обед в армянскую семью с английской фамилией Эпрехемен. Это была семья Абрамянов, переселившаяся на берег Темзы более ста лет назад. Она состояла из старушки-матери и трех сыновей: крупного бакалейщика, музыкального репортера газеты "Санди таймс" Феликса и коммуниста Френсиса (Франка), бывшего тогда секретарем профессора Бернала... Диктофон неслышно мотал на ус. - Жизнь на чужбине не изменила мать этого семейства, она осталась истинной армянкой, говорила на родном языке, строго блюла национальные обычаи. У нее, между прочим, в садике росли рехан, киндза, тархун, а угостила она меня вкуснейшей долмой с мацуном... Знаете, деточка, именно армянская женщина вдали от родины сохраняет верность национальным традициям в быту, обычаям, вере. - Она вдела в ухо аппарат и приготовилась слушать. Что бы сделала красотка, если б жить осталось ей один день? В декабре минувшего года в Нью-Йорке прошел конкурс красоты "Мисс-армянка США-97". Не делайте большие глаза, за океаном теперь более миллиона моих соотечественников. Преуспевающих, страдающих, сильных. И красивых тоже. Хотя, уверен, только на родине рождаются красивые люди - родной источник, родное солнце, родная почва. Та красота совсем иная, не то что национальная, однако ж с каким-то акцентом во внешности: вроде тот же материал, та же субстанция, но... розлив другой. Наверняка они и любят по-другому, если даже своего. На этом гала-параде новосветским армянским красавицам с пленящими армянскими глазами и американским взглядом задали жуткий вопрос: "Что бы вы сделали, если б жить вам осталось всего один день?" Тринадцать из четырнадцати конкурсанток ответили в том духе, что поехали бы в Армению и пожертвовали бы свои сбережения детям-сиротам. Победительницей стала четырнадцатая, которая призналась, что в свой "последний день" отдаст все деньги нью-йоркским нищим. Жюри, состоявшее в основном из американских армян, укоризненно закачало головой, и лишь представительница Армении вывела ей высокий балл. За откровенность. В данном случае - за откровенную красоту и прекрасную откровенность. И при этом нью-йоркский отель "Мариот" как стоял, так и остался стоять. Может, потому устояли стены, что дефиле в финале было пуританским? Они не вышли в купальниках, и угрюмые члены жюри оценивали их формы каждый в силу собственной фантазии. Допуск искажений, сами понимаете, при этом велик, ибо содержание женщины не определяет формы, скорее наоборот. Было бы что спасти, а спасители найдутся. Красота спасет мир в том случае, если мир спасет красоту. Пьер Безухов превосходно понимал это. Итак, наполеоновская армия ворвалась в Москву. "Очень молодая женщина... показалась Пьеру совершенством восточной красоты, с ее резкими дугами очерченными бровями и длинным необыкновенно нежно-румяным и красивым лицом без всякого выражения... Она сидела на узлах... и неподвижно большими черными продолговатыми, с длинными ресницами глазами смотрела в землю. Видимо, она знала свою красоту и боялась за нее. Лицо это поразило Пьера... Он смотрел на армянское семейство и двух французских солдат, подошедших к армянам... Все внимание его было обращено на француза в капоте, который в это время, медлительно раскачиваясь, подвинулся к молодой женщине и, вынув руки из карманов, взялся за ее шею. Красавица-армянка продолжала сидеть в том же неподвижном положении, с опущенными длинными ресницами... Пока Пьер пробежал те несколько шагов, которые отделяли его от французов, длинный мародер в капоте уже рвал с шеи армянки ожерелье, которое было на ней, и молодая женщина, хватаясь руками за шею, кричала пронзительным голосом. - Оставьте эту женщину! - бешеным голосом прохрипел Пьер, схватывая длинного, сутуловатого солдата за плечи и отбрасывая его. ...Пьер ничего не помнил из того, что было дальше. Он помнил, что он бил кого-то, его били и что под конец он почувствовал, что руки его связаны..." Вижу надутые губы родных эстетов. Однако кажется мне, что красоту армянской женщины полнее всех воспело русское перо. Д-да, русское. Конечно, тут могут быть разные объяснения, но, похоже, северный полюс легче оттаивает от южного зноя, от восточного бреда. Антон Павлович Чехов воспел красоту армяночки Маши, которую "художник назвал бы классической и строгой". Целомудрие чеховского слова сродни целомудренной невысказанности - чувства опаляют бумагу, не нарушая белизны девственности: "Это была именно та красота, созерцание которой, бог весть откуда, вселяет в вас уверенность, что вы видите черты правильные, что волосы, глаза, нос, рот, шея, груди и все движения тела слились вместе в один цельный, гармонический аккорд, в котором природа не ошиблась ни на одну малейшую черту..." Здесь следовало бы оборвать цитату, но не могу - продолжим золотую нить: "...нам кажется почему-то, что у идеально красивой женщины должен быть именно такой нос, как у Маши, и с небольшой горбинкой, такие большие темные глаза, такие длинные ресницы, такой же томный взгляд. Что ее черные, кудрявые волосы и брови так же идут к нежному, белому цвету лба и щек, как зеленый камыш к тихой речке..." Араратские витязи в оленьих шкурах, скажите что-нибудь подобное! А нет ли в этом, так сказать, эстетического национализма - любить своих женщин? Ну уж, чужих женщин не бывает - бывают чужие жены. Вот Пушкин - тому подтверждение. Из записи в альбоме княжны Анны Абамалек-Лазаревой: "Вы расцвели - с благоговением Вам нынче поклоняюсь я". Между прочим, княжна была замужем за братом поэта Баратынского и ее портрет написал брат художника Брюллова. А сама она, владея помимо армянского рядом европейских языков, перевела на французский и английский стихи Пушкина и Лермонтова, а на русский - Генриха Гейне. Стало быть, пленяла и умом, и красотой. Как и обрусевшая армянка, "железная женщина с львиной красотой" Нина Берберова, как крупная итальянская поэтесса Виттория Аганур-Помпелли (Аганурян), оставившая после себя великолепный цикл о своей исторической родине, ее муж - спикер итальянского парламента начала нашего столетия - в момент похорон жены пустил себе в висок пулю - у кромки могилы... Голая правда, без сорочки. Поставим перегородку между армянками и... армянками. В Турции обрела скандальную славу хозяйка стамбульских борделей 80- летняя Матильда-ханум (Матильда Манукян). Правда, хозяйка "кузницы кадров" исправно платит достаточно высокие налоги (пошлина на пошлость!). Уместно ли ерничество? Ведь многие не поймут... "В проститутке есть возбуждающая нашего брата грязца, - тонко заметил Доде, - но порядочной женщине этого не понять... Она даже завидует девкам, так как чувствует, что со всей своей порядочностью и добродетелью не может вызвать у нас подобного влечения..." Ветхие свитки истории сохранили имя такой весьма притягательной армянки - рабыни Шечеревдюр, которая в XIII веке прославилась своей особой жестокостью. Плененная халифом, она была передана в дар египетскому султану - монарх потерял голову и сделал ее своей женой. Повесть долгая, и ее фабула богата коварством и лютостью этой властолюбивой женщины, убившей родного сына и задушившей мужа в ...бане. Кончилось тем, что молодые военачальники подняли мятеж и сделали из нее чучело. Пренеприятная, доложу вам, история. Что делать? Без таких, как Шечеревдюр, наша женская половина неполна. И ваша тоже, кстати. Как-то раз в дальней командировке я промерз до костей и, собравшись с духом, постучался в незнакомый дом. Дверь медленно отворила майрик (по-армянски "мать") и, не спросив, как бы теперь спросили, предварительно изучив в дверной глазок, кто я да откуда, молча пропустила вперед. Присел на табуретку, виновато осмотрелся, потер ладони, а она опередила мои лишние слова извинения и поставила на стол дымящийся чай, за версту пахнущий горным ароматом. - Пей, сынок... Мать у тебя жива? Не про детей справилась или женат ли вообще, где работаю и живу. Замечено, старенькие мамы любят задавать этот вопрос. Вроде если жива мать, значит, утешится душа у продрогшего от холода или несчастливого в жизни. Кто знает, может, так и есть. Лицо ее было совершенно без морщин, по-крестьянски смугло-розовое. Юбка из темной материи с широкими складками, теплый, верно, собственной вязки, жакет, старинными монетами перехвачен лоб. - Еще чаю? Она заспешила к огню шажками легкими, быстрыми, однако степенными, словно соблюдая стать возрастную. При этом в такт движению, но диссонансом к образу мелко позвякивали монеты. Сказала - точно прочитала мои мысли. - Внуки посмеиваются над моим одеянием, - она смущенно зажмурила глаза и рассмеялась, - а я им говорю: "Сорванцы, над чем похихикиваете? Коли надо мной, старушкой, то меня Бог создал, а коли над одежкой - портной ее сшил". Творец и закройщик в ответе за женщину - не так ли? Все от неба - пышные формы рубенсовских женщин, легкое дыхание бунинской героини, беззащитность модильяниевских натурщиц и есенинские стихи без чадры, и неизъяснимо хорошая улыбка пожилой армянской крестьянки, в которой, по словам Мандельштама, бездна благородства, измученного достоинства и какой-то важной замужней прелести. А величественные во все времена и всеми почитаемые очертания материнства - через нас, да, через нас, но также от неба. В ереванском архиве хранится множество писем адмирала Ивана Степановича Исакова. Знакомясь с ними, я выписал в блокнот отрывок из письма флотоводца, речь в нем о его сестре. "Как полагается старой армянке - тучная, а душа детская. Это усложняет работу врачей и портных..." Если я вырасту как писатель, то обязательно напишу о горестной судьбе этой армянки, которая обожает детей, но никогда не могла иметь своих... Но у меня нет ни умения, ни той силы, ни тех слез, чтобы написать о человеке, который без остатка отдал свою жизнь другим. "Семейная хроника? - вопрошает адмирал. - Нет! Это очень поучительная история для нашего современника". Есть и другая поучительная история, совсем свежая. Маник Бахчалян из Лос-Анджелеса семнадцать лет ждала получения американского гражданства. Недавно ей вручили паспорт гражданина США. Этот день совпал с днем ее рождения - старой армянке исполнилось 117 лет! Стало быть, заявление о гражданстве она подала в 100 лет и власти долго тянули с этим делом - разве непонятно почему? А она выжила! И живет! Родилась она, к сведению, в 1880 году в Турции, от резни спаслась в Сирии, переехала в Ливан, оттуда в Армению, а жизненный свой век (в прямом смысле!) встретила в Америке. По мнению сведущих людей, 117-летняя армянка вытеснит из "Книги рекордов Гиннесса" 116- летнюю мадам Мейер из Канады. Даже столетние старушки не терпят соперниц. Тут уж они все одинаковы - славянка ли, англичанка ли, еврейка ли, тем более француженка и итальянка... Стоит ли удивляться? У них - у армянок и неармянок - сплошные правила без исключения... нет, сплошные исключения без правил. ----------------- Иосиф ВЕРДИЯН, собственный корреспондент "Новой газеты". Иосиф пишет о вине и женщинах, но только армянского происхождения. Не стал шовинистом из-за лени: ненависть требует труда. А любить можно (и нужно) на диване. - Иосиф, форма женщины и есть ее содержание? - Нет, средства на содержание женщины зависят от ее форм. А. К. М.

Призывать можно к чему угодно,важно,чтоб эти призывы были угодны тем,кто напридумывал все эти стандарты.

Статья написана в 2000 году.Изменилось ли что-нибудь?

Либо в груди, либо в земле У этой драмы есть вещдок — им является сердце. Да, натуральное человеческое сердце, заключенное в колбу с формалином. Впрочем, то, что в колбе, имеет мало общего с органом, нагнетающим кровь, отбивающим ритм, а иногда и аритмию, рождающим пульс. Оно некогда страдало от любви и ненависти, от... Прислушайтесь к себе, и вы все поймете. Разве мы первый день в плену у собственного сердца? А ереванский юрист Ашот Тадевосян без малого лет тридцать в плену у сердца своего великого друга, армянского поэта Паруйра Севака. Оно, хоть и друга, но все же чужое сердце сделало последние десятилетия его жизни мучительными и тревожными. Сам виноват. Верно. Однако случившееся не откорректируешь. Случилось же вот что. 17 июня 1971 года в автомобильной катастрофе погиб талантливейший поэт. Правда, правда, талантливый. А зачем вас убеждать? Не лучше ли дегустаторам поэзии преподнести несколько строк? Грудь моя — посмотри — Лацкан для ордена. Орден — сердце, Носят его внутри. В «Задании вычислительным машинам и точным приборам всего мира» Севак писал: «И сопоставьте — бетховенская глухота связана ли с возмущениями в атмосфере, с мощными взрывами на потрясенной земле, и, если связь существует, прошу, поясните, что, современники, можем мы в будущем ждать: множество новых Бетховенов мир осчастливит или количество глухонемых возрастет?» Время сняло с повестки дня этот вопрос. Чем ущербны метафорические глухонемые? Бог с ним, что они не могут сочинить музыку, они не слышат бетховенскую! Но и это полбеды, есть, оказывается, глухота похуже Моргвыводы патологоанатома Изувеченного поэта с места автокатастрофы перебросили в Араратскую райбольницу. Туда поспешили известные медики. Увы. Удар пришелся в висок, и Паруйр Севак, можно сказать, скончался мгновенно. Тело из райцентра перевезли в ереванский морг. Столица гудела слухами: секретные службы убрали неугодного мастера, катастрофа, дескать, была подстроена. Молодежь преклонялась перед этим оригинальным поэтом, выделяя его среди сонма бездарных виршеплетов на первую полосу праздничных номеров газет. Севак любил пить, говорил, что думал, писал крепко и честно... Разве этого мало, чтобы попасть в немилость у власти — тогда, да и сейчас? Смерть подытоживает жизнь обыкновенного человека, а для поэта подлинного физическая кончина — точка отсчета новой поэтической жизни. О гибели поэта моментально доложили наверх. Бюро ЦК Компартии после коротких дебатов решило предать тело земле в родной деревне Севака. Якобы такова была воля покойника. Что бы ни говорили, а немаловажно все-таки, где определят последнее пристанище человека. Паруйра Севака намеренно унизили, лишив его достойного места в усыпальнице национальных светил. И юрист Ашот Тадевосян, чрезмерно эмоциональный, быстро воплощающий чувства в действия, взялся по-своему восстановить справедливость. Узнав о решении ЦК, он помчался в морг и на коленях вымолил у патологоанатома... сердце покойного друга! Врач опешил от такой безрассудности и даже слушать не желал этого сумасшедшего человека, ворвавшегося в прозектуру. Отдать ему сердце Севака? Зачем? Почему нет команды сверху? Что за ненормальный друг? Тот безостановочно говорил о любви поэта к Комитасу, о сердце Шопена, похороненном поляками в Польше, об участи Байрона: часть праха в Греции, часть — в Лондоне, в Вестминстерском аббатстве... И врач дрогнул. Он аккуратно опустил сердце в колбу с формалином и вручил этому сумасшедшему человеку. Ашот Тадевосян, замаскировав драгоценный груз, поспешил домой. Теперь они были неразлучны: два сердца двух товарищей. Боже, как много мистики в этой истории! Но она — чистая правда от начала до конца. Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить! Десять лет он хранил сердце у себя дома, потом еще пятнадцать лет в рабочем сейфе. И добивался, добивался достойного его захоронения в пантеоне. К тогдашнему президенту Левону Тер-Петросяну обращался, к Католикосу всех армян, в Союз писателей, мэрию, Министерство культуры... Последнее ведомство пощадило сердечного пленника и велело Музею литературы и искусства взять «экспонат» на хранение. В воскресный день я позвонил в дирекцию музея доктору филологических наук Генрику Бахчиняну. — Хотелось бы навестить... — Не продолжайте, я догадываюсь. Я быстро собрался и поспешил в музей. Директор позвонил хранительнице, и мы спустились в подвальный этаж, где в сумеречной прохладе на полочке стояла колба с сердцем великого поэта. Только глянул мельком и отвернулся. Что-то инфернальное было в этом, с позволения сказать, музейном экспонате, реликвии. Вернее будет сказать, неестественное, как если бы в колбе хранилась рука Родена или нога Эдуарда Стрельцова, или еще кошмарнее — язык Цицерона... — Что-то надо делать, — вздохнул директор. — Я знаю ваши старания в этом направлении, — еще раз перевел дыхание доктор литературы. Каким видится выход из столь деликатной и драматичной ситуации? Случай и впрямь уникальный, истории доселе не известный. Минула четверть столетия, а севаковское сердце до сих пор лежит в формалине — лежало оно на полке в шкафу, затем его прятали в сейфе, наконец, пристроили в музейном запаснике. А хоть бы была эта колба с драгоценным содержимым выставлена на всеобщее обозрение посетителей — что в этом, скажите по совести, хорошего? Не одни ведь медики ходят в музей, а человеку обыкновенному видеть сердце в растворе, право, — как бы поделикатнее выразиться, — жутковато. В конце концов, сердце — не полковое знамя, у которого всегда стоят на часах и которое выставляют напоказ как символ воинской чести и славы. Никому не дано предугадать день собственной кончины. Севак ушел из жизни внезапно, по воле, как уверяют, рокового случая. Ему ли, поэту во цвете лет, писать завещание с указанием места последнего своего пристанища? Но тогдашние власти решили предать земле поэта в родной деревне — навечно прописав его там, они как бы отлучили от нас, поклонников севаковской поэзии, и разлучили с великим его сородичем, братом по духу, увековеченным в бессмертных строчках — Комитасом. Где преклонить колени в минуту безысходной скорби по поэту, в час высокого уважения к его памяти? Севак и Комитас, разведенные во времени и пространстве, могли бы встретиться — на малых и освященных народной любовью кладбищенских метрах, под сенью деревьев... Вот когда неумолкаемый колокол памяти прозвучит над пантеоном... Там, где покоится прах Сарояна и Сарьяна, Хачатуряна и Параджанова, там, где нашли покой великие, куда мы в последний путь проводили людей, ставших гордостью армянского народа, — там, в национальном пантеоне, место севаковскому сердцу. И если из далекой Америки привезли прах Сарояна и достойно предали отеческой земле, то неужели мы не в силах захоронить сердце поэта, не побоимся признать великомученика, поэта горькой судьбы? Да, поэты умирают в небесах, да, бессмертие их — в бессмертии творчества, да, образы великих негасимы прежде всего в наших душах... Однако мучительна для сознания мысль, что сердце любимого художника занесено в музейный реестр, в перечень неживых экспонатов. Пофигисты, кричите «Ура» Как это называется — фетишизация вещи или человеческих органов? Хранят плащаницу Христа, пуговицу Ильича, перо, которым писал Чехов, трубку Черчилля... В книге «Рейн» Виктор Гюго рассказывает о своем посещении Ахенского собора. Войдя во внутрь, он увидел плиту из черного мрамора над Карлом Великим. Его уже не было под этим камнем: Фридрих Барбаросса приказал выкопать останки императора, а Католическая церковь разобрала царские останки по косточкам, как это делают со святыми, и выставила на всеобщее обозрение реликвии. В ризнице священник показывал их «по установленной таксе — за 3 франка 75 сантимов мне удалось увидеть десницу Карла Великого, десницу, которая держала земной шар... После руки я увидел череп, тот самый череп, под которым созрела мысль о новой Европе, — ныне всякий церковный сторож может постучать по нему ногтем». Гюго продолжает: «Кроме черепа и руки, в шкафу хранятся: рог Карла Великого... нательный крест... прелестный ковчежец для мощей... веревка, которой был связан Иисус Христос во время крестного пути... кусочек губки, пропитанный желчью, которой его поили, когда он, распятый, висел на кресте; наконец плетеный пояс девы Марии и кожаный поясок Иисуса Христа». В Ереванском музее литературы и искусства, кроме заформалиненного севаковского сердца, мне показали черепные кости умершего в двадцатилетнем возрасте талантливого западногерманского поэта Петроса Дуряна. Умер он в девятнадцатом веке и был предан константинопольской земле. Как-то на месте захоронения юноши начались строительные работы, ковш бульдозера стал глубоко копать и докопался-таки до останков Дуряна. Бульдозерист заглушил мотор и, сорвав шапку, нервно вытер враз вспотевшее лицо. Тут же сообщили армянскому патриарху Константинополя, который прибыл на место и определил, что потревожены останки поэта. Собрал собственноручно кости, сложил в мешочек и отправил в Ереван. Здесь профессор Джагарян по косточкам восстановил облик Дуряна, чьи фотографии не сохранились. И вот я вижу перед собой череп юноши, который безумно рано предчувствовал свою смерть. Когда две слезинки падут Из темно-серых очей На сумрак могилы моей, Кости мои не взойдут. Здесь тишина И царство сна. Здесь мир такой — Здесь мой покой. Хранительница музея поставила рядышком реалии двух пунктов музейного реестра — череп и сердце. Ну, череп, ну, не знаю... Однако сердце... Что же делать, а? Не показывать же за деньги эти экспонаты, как десницу Карла Великого или пояс Девы Марии? Сильва КАПУТИКЯН, поэтесса: — Сердцу Севака — место в пантеоне, где покоятся наши великие, куда можно прийти и поклониться их праху. Размик ДАВОЯН, поэт, советник президента: — Да, да, надо захоронить сердце поэта, иначе — кощунственно. Левон МКРТЧЯН, академик: — Когда убили Гарсиа Лорку, жизнь овдовела. В Армении жизнь овдовела, когда погиб Паруйр Севак, погиб при обстоятельствах, до конца все еще не выясненных. Я, признаться, не знал, что сердце Севака не похоронено, что оно четверть века хранилось в доме одного из друзей поэта. Оно должно быть предано земле, и, конечно же, в пантеоне, там, где покоится прах Комитаса. Кощунственно хранить сердце поэта в литературном или каком-нибудь другом музее. Нехристианское это дело. Сос САРКИСЯН, народный артист СССР: — Такое уже случалось с нашими великими — Ованес Туманян, Уильям Сароян. Сердца великих должны покоиться с великими. Григор ХАНДЖЯН, народный художник СССР: — Разделяю мнение, что сердце Паруйра Севака не может принадлежать одному человеку, это собственность всего армянского народа. Мне посчастливилось не только создать иллюстрации к «Несмолкаемой колокольне» Севака, но и общаться с ним, советоваться и делиться с ним замыслами. Я знал живого поэта и чувствовал биение его сердца, тот восторг и упоение, которые охватывали его при создании нашего общего детища. Рубен АГАРОНЯН, народный артист Армении, первая скрипка квартета им. Бородина: — Севак — значительная часть национальной культуры. Его сердцу быть вместе с Комитасом в пантеоне. Пусть ведут диалоги два гения — поэт и композитор, автор и герой. Корюн КАЗАРЯН, сын Паруйра Севака: — По-моему, друг отца, юрист Ашот Тадевосян, стал жертвой своего необдуманного поступка. Наверное, нужна правительственная комиссия, которая смогла бы принять верное решение и учесть все нюансы сложившейся ситуации. Грант МАТЕВОСЯН, председатель правления Союза писателей Армении: — Вспомним судьбу сердца национального классика Ованеса Туманяна. Оно недавно было предано земле в его родной деревне Доех. Да, это было сделано по-христиански... Мне по душе идея захоронения сердца Паруйра в пантеоне. Кладбище великих армян станет только величественнее, обретет особую значимость, если сердце Севака найдет покой по соседству с Комитасом. Жизнь обошлась с поэтом безжалостно, и это продолжается. В 71-м режим боялся пышных и шумных похорон в национальном пантеоне, рядом с гениальным сочинителем музыки Комитасом, чью судьбу Севак озвучил в бессмертной поэме «Несмолкаемая колокольня». Боялся пуще огня митингов, беспокойных сборов длинноволосых художников, горячих студентов. Неужто и теперь боятся? Пока же то, что некогда трепетало от любви и глубокой мысли, то, что страдало, падая в бездну и замирая в ожидании нового прилива, то, что несмолкаемым колоколом билось в груди поэта и набатом гремело в стихах, казенной строкой легло в инвентаризационную опись музея. «Одним лишь глазом смотрю на жизнь, (Другой из простого стекла) Многое я, Но больше в сто крат вижу вторым, Потому что мне Глазом здоровым видеть дано, Мечтать же — только слепым». И здоровым — не видим, и слепым — не мечтаем. Ибо сердцем глухи.

oui msn-el gitem

Может,я излишне сентиментальна,но от "Седых невест" мороз по коже...и слезы...

Седые невесты. В мире пышных монументов, возвышенных, как монологи трагедийных героев, этот памятник - скромное молчание невест в восточном доме. А оно так и есть: камень этот с тремя длиннокосыми девушками стоит в Араратской долине и посвящен невестам, чьи женихи не вернулись с Великой Отечественной. Застыли в базальте три скорбные фигуры, три упрека проклятой войне. Три обиды на жизнь, отнявшую у них любовь. Такое тихое, камерное воплощение великой темы - без панорамы сражений, суровых и мужественных образов. Одна неизбывная грусть. Пять лет село Далар, у околицы которого обессмертили красавиц невестушек, ждало своих парней. И каждый год виноградари зарывали в землю глиняный карас с вином нового урожая - солдатскую долю. Приговаривали: вернутся ребята - откопаем и попируем на славу. Ушли в землю карасы сорок первого - памятного, сорок второго - рокового, сорок третьего - сталинградского, сорок четвертого - предпобедного. Там вино бродило. Наливалось силы и крепости. А солдатские невестушки счастливо рдели от думы, что хмельной поток весело зальет свадебный стол. И вот раскопали к весне виноградные лозы, ветки зазеленели, и пришла радостная весть о победе, и составы пошли с запада на восток - домой. Загуляло армянское село. Гуляло кряду семь дней и семь ночей. Барабанщики отбили руки, щеки зурначей лопались от напряжения. Народ валил на улицу и плясал там, и пел, и даже древние старухи стягивали с головы темные платки, и, размахивая ими, входили в круг, и клали руки на плечи мужчин, и немного стыдливо и с неизъяснимым достоинством вспоминали пленительные танцы своей молодости. Нет, не разучились они веселиться, но научились прятать горе и надеяться. На то, что муж выйдет из окружения - и не из такого окружения выходил; что сын, без вести пропавший, непременно найдется - не из тех, чтоб вот просто так запропаститься; что "погиб смертью храбрых" еще не значит погиб, ибо не может погибнуть человек, если сам того не захочет. А выходили на околицу часам этак к семи вечера, когда небо начинало смуглеть. К моменту подъезжал автобус из райцентра - "союзтранс" - и привозил пассажиров с тбилисского поезда. Расчет был прост: с фронта возвращались преимущественно поездом из Тбилиси, затем садились на автобус до Арташата, отсюда уже упрашивали шофера подбросить до Далара. Случалось, победители не дожидались рейсового автобуса и кто на полуторке, кто на "студебекерах" добирались до села, где на въезде, у мркаванских виноградников, разрывались зурначи и багрово краснела кожа на сухих ладонях барабанщиков. Семьдесят один даларец вернулся с того похода, семьдесят второй прислал письмецо, где упоминались "Таганрог" и "Нина", и сельчане поняли, что парень влюбился и остался в России: ну что ж, будет к кому в гости ехать. А семьдесят третьего вообще не было. Семьдесят третий погиб - лежит рядом с подбитым танком, или разбился в горящем самолете, или скошен вражеской очередью. Не вернулся и семьдесят четвертый, и пятый, и шестой, и седьмой, и восьмой, и девятый, так же как не вернулись сто тридцать четыре молодцеватых парня и крепких мужчин, которых, проводив летом 41-го, недосчитались весной 45-го. Гигантские глиняные карасы, до краев наполненные вином, заговорили торжественными тостами, запели песнями гор и долин, заголосили плачем матерей и вдов. Карасы же, истомившиеся в ожидании хозяина, молчали. Содержимое "перерезвилось", перебродило, переволновалось и налилось гневной скорбью. Эти карасы остались захороненными в саду и унесли в землю горе, чтобы помнила она, не забыла. Три девушки по имени Карине, Заруи и Гаяне, как три цветка Араратской долины, клонились под ветром печальных военных сводок и вытягивались под солнцем побед. Они ждали суженых с фронта, приберегая для ненаглядных и платки цветастые, точно поле весеннее, и платье нарядное. Вместе шли по воду, неся на плече кувшины. Тут, у родника, в простые слова нареченных вкладывали великий смысл. - Он никогда не называл меня "любимая", он любил повторять "джана", - говорила Карине. - А мне он сказал однажды: у тебя глаза такие большие и лучистые, что распахни - в темноте книжку прочту, - смеялась Заруи. - А мой все молчал, - вздыхала Гаяне. - И чего он молчал? Небритые старики разгибали спины и подолгу смотрели вслед невестушкам: "Хороша девка для моего сына!". А старухи и вовсе не таились: повстречав у родника, они пускались в длинные разговоры, по-свекровьи учили-поучали и наказывали ждать нареченных. Будто могли и не ждать. А деревня потихоньку отходила, но все еще не вернулись ни семьдесят третий, ни четвертый, ни пятый... Совершало солнце свой вечный круговорот. Густел лес. Парилась земля. Дул ветер. А три невесты, три пленительных созданья Араратской долины по вечерам сходились у родника, припоминали жениховы обещания и клятвы. И ждали, ждали, ждали женихов с фронта. Село уже справляло чужие свадьбы. Весело надували щеки зурначи, сухие ладони барабанщика трескались от звонких и гулких ударов. А три чудо-цветка прекрасной долины, три стройных тополя армянской земли, три неутешные ивы в ожидании сплетали-расплетали пышные косы. И однажды, как всегда, пошли девушки к роднику - да так и застыли. Окаменели в памятнике. Журчит струя, стекая в базальтовый треугольник. Я поклонился этому памятнику зимой. Красивые косы были припорошены снегом. Седые невесты. Но внезапно налетел ветер и смахнул пушистый снег со скорбных фигур. И словно бы три девушки у родника ожили и по-прежнему с надеждой глядят на дорогу. Ждут.

Хочешь адрес почты дам?

արվեստ

ете скайп унес,каси.иначе никак :lol:

если размер большой,то не загрузит. надо сжать файл в таком случае,но это я не умею.